Давным-давно, в Синалоа, Блондин Давила катал ее на самолете. Впервые в жизни. Подъехав еще в темноте к белому с желтой крышей зданию аэропорта, они припарковали «бронко», поздоровались с солдатами, которые охраняли уставленную самолетами взлетно-посадочную полосу, и взлетели – почти на заре, чтобы увидеть восход солнца над горами. Тереса вспоминала, как сидела в кабине «Сессны» рядом с Блондином, вспоминала блики нарождающегося света на зеленых стеклах его солнечных очков, его руки на штурвале, рокот мотора, образок святого Мальверде рядом с панелью управления – «Да благословит Господь мой путь и поможет мне вернутца», – перламутровую Сьерра-Мадре, золотые отблески в воде рек и озер, поля с зелеными пятнами марихуаны, плодородную равнину и море вдали. Мир, увиденный в тот рассветный час с высоты распахнутыми от удивления глазами, показался Тересе чистым и прекрасным.
Она думала об этом сейчас, в полумраке номера отеля «Херес». Свет проникал из сада за окном и отражался поверхностью бассейна, прорисовывал на сдвинутых шторах каждую складочку. Тео Альхарафе уже не было, из маленькой стереоустановки рядом с телевизором и видеомагнитофоном лился голос Хосе Альфредо. «Сижу я в дальнем уголке таверны, – пел он. – Под песню, что марьячи заказал». Блондин рассказывал, что Хосе Альфредо Хименес умер от пьянства и свои последние песни сочинял в тавернах, причем их слова записывали его друзья, поскольку сам он уже и писать-то не мог. Эта называлась «Я и воспоминанье о тебе» и, судя по всему, была одной из последних.
Произошло то, что должно было произойти. Тео приехал ближе к вечеру, чтобы получить подпись на бумагах на покупку погребов Фернандес де Сото. Потом они выпили по бокалу, чтобы отметить это событие. По одному, потом по второму и по третьему. Потом они гуляли втроем – Тереса, Пати и Тео – по старому городу, мимо старинных дворцов и церквей, по улицам, на которых то тут, то там попадались ресторанчики и бары. И у стойки одного, когда Тео наклонился к Тересе поднести ей огня, она вдруг ощутила на себе его взгляд – взгляд мужчины. Сколько лет сколько зим, подумалось ей вдруг. Сколько времени уже не было такого. Ей нравился его профиль испанского орла, его руки, смуглые и уверенные, его улыбка, в которой не читалось ни намерений, ни обещаний. Пати тоже улыбалась, но по-другому, словно издалека. Смирившись. Покорившись судьбе. И как раз в тот момент, когда Тереса приблизила свое лицо к рукам мужчины, прикрывавшего ладонью огонек зажигалки, она услышала, как Пати говорит: мне надо уйти, черт, я вспомнила, срочное дело. Увидимся потом. Тереса повернулась было, чтобы сказать: нет, подожди, я с тобой, не оставляй меня здесь, но Пати уже удалялась, не оглядываясь, с сумочкой на плече; и Тереса, глядя, как она уходит, чувствовала на себе взгляд Тео. В этот момент она подумала: интересно, говорили они раньше или нет – он и Пати. Что они говорили Что скажут потом. И, как удар хлыста, ее обожгла мысль: нет. Ни за что. Нельзя смешивать напитки. Есть вещи, которых я не могу себе позволить. Я тоже ухожу. Но что-то внутри, в талии, в животе, удержало ее на месте: мощный, властный порыв, в котором слились воедино усталость, одиночество, ожидание и лень. Ей хотелось отдохнуть. Ощутить кожу мужчины, пальцы, ласкающие ее тело, рот, прильнувший к ее рту. На некоторое время расслабиться, отдаться на волю того, кто будет делать все за нее. Думать вместо нее. Она вспомнила половинку фотографии, лежавшую в портмоне у нее в сумочке. Большеглазую девушку, которую обнимала за плечи мужская рука, а она, отстраненная от всего, взирала на мир так, словно видела его из кабины «Сессны», в перламутровом рассвете. В конце концов Тереса обернулась к Тео – намеренно медленно. И, делая это, думала; какие же они все сволочи. Всегда готовы и почти никогда не задумываются. Она была абсолютно уверена, что рано или поздно одному из них, а может, и обоим придется заплатить за то, чему предстояло случиться.
И вот она осталась одна. Полумрак и голос Хосе Альфредо. Все произошло так, как можно было предвидеть: спокойно, без лишних слов и ненужных жестов. Так же асептически, как улыбался Тео, опытный, умелый и внимательный. Удовлетворительный во многих отношениях. И внезапно, почти в самом финале одного из финалов, к которым он приводил ее раз за разом, бесстрастный мозг Тересы вновь заставил ее увидеть самое себя со стороны, как бывало раньше: голую, наконец-то насытившуюся, с разметавшимися по лицу волосами, успокоившуюся после возбуждения, желания и наслаждения, знающую, что чужое обладание ею закончилось на камне Леона. А еще была мысль о Пати: как она вздрогнула, когда Тереса поцеловала ее в губы там, в тюремной камере, как она смотрела на них с Тео, когда тот подносил Тересе огонь у стойки бара. А может, Пати добивалась именно этого. Старалась подтолкнуть ее навстречу себе самой. Навстречу образу женщины в зеркалах, у которой такой ясный, трезвый взгляд и которая никогда не обманывается.
После ухода Тео Тереса пошла в душ, включила очень горячую воду, от которой сразу же запотело зеркало в ванной, и принялась намыливаться – медленно, тщательно; потом, одевшись, вышла на улицу. Она шла одна куда глаза глядят, и вдруг, свернув в узкую улочку с зарешеченными окнами, застыла, удивленная, услышав мексиканскую песню.
Пусть кончится жизнь моя
рядом с бокалом вина…
Этого не может быть, подумала Тереса. Не может быть, чтобы это происходило сейчас, здесь. Подняв глаза, она прочла вывеску над дверью:
Мексиканская таверна. И рассмеялась почти вслух, ибо поняла, что жизнь и судьба играют в какие-то свои игры, переплетая тонкие нити, и бывают моменты, когда эти игры становятся очевидными. Толкнув дверь, она оказалась в настоящей мексиканской таверне: на полках за прилавком выстроились бутылки текилы, молодой толстячок-официант разносил пиво «Корона» и «Пасифико» и ставил на стереоустановку диски Хосе Альфредо. Она спросила «Пасифико» – только для того, чтобы прикоснуться к его желтой этикетке, – поднесла бутылку к губам, отхлебнула глоточек, смакуя (этот вкус вызвал столько воспоминаний), а потом заказала текилы «Эррадура Репосадо», которую ей подали в настоящем, высоком и узеньком кабальито.
А из стереоустановки рыдал голос Хосе Альфредо:
Ты хочешь, чтоб тебя я пожалел,
но ты ведь знаешь, знаешь:
эта песня – последняя из всех,
что я на свете спел…
В тот момент Тереса была счастлива – так сильно, так мощно, что даже сама испугалась. И попросила у признавшего ее акцент и любезно заулыбавшегося официанта еще текилы, а потом еще и еще. Зазвучала другая песня.
Когда я сидел в таверне,
не болела моя душа…
Она вынула из сумочки несколько банкнот, велела официанту принести нераспечатанную бутылку текилы и сказала, что покупает у него эти песни. Я не могу их продать, возразил удивленный парень. Тогда она достала еще денег, а потом еще, завалила ими весь прилавок перед ошалевшим официантом, и в конце концов он отдал ей вместе с бутылкой оба двойных компакт-диска Хосе Альфредо: «100 классических песен» – четыре диска с сотней песен. Я могу купить все, что угодно, мелькнула у нее нелепая мысль – да, в конце концов, не такая уж нелепая, – когда она выходила из таверны со своей добычей, и ей было совершенно наплевать, что люди видят ее с бутылкой в руках. Она дошла до стоянки такси – асфальт как-то странно качался у нее под ногами – и вернулась в отель.
И вот она сидела в номере, перед полупустой бутылкой, и вполголоса подпевала Хосе Альфредо.
…Под песню, что марьячи заказал.
Со мной текила – друг мой самый верный,
а в памяти моей – твои глаза…
Снаружи, из сада и от бассейна, сквозь шторы сочился свет, позволяя различать смятые простыни, бутылку и стакан на тумбочке у кровати, собственные руки, подносящие к губам одну за другой приправленные гашишем сигареты.
Кто в жизни хоть бы раз любви не верил,
кто, все простив, не звал ее назад?
Кто не входил, страдая, в эти двери,
чтоб песню и текилу заказать?..
И, шевеля губами, повторяя слова песни, она думала: так кто же я, что же я такое теперь? Какой меня видят другие? И дай-то Бог, чтобы они видели меня только издали. Как, черт побери, это называется? Ах да – потребность в мужчине.
Ну что ж, куда от этого денешься. Влюбиться. Вот уж нет так нет. Я свободна – да, может, вот это подходящее слово, хотя и слишком уж напыщенное, чрезмерное.
Ведь я даже к мессе перестала ходить. Она взглянула вверх, на темный потолок, и не увидела ничего. «Мне подают последний мой стакан», – пел в это время Хосе Альфредо, и она подпевала ему. Ну нет. Сейчас я прошу только одного: чтобы еще раз сыграли «Ту, что ушла».
Она снова вздрогнула. На простынях, рядом с ней, лежала оторванная половинка фотографии. Как холодно быть свободной.
Глава 11.Я не умею убивать, но научусь
На окраине Галапагары, городка неподалеку от Эскориала, расположены казармы жандармерии: тесно прижавшиеся друг к другу домики для семей жандармов и здание побольше для офицеров. Дальше вздымаются заснеженные серые горы. А как раз перед казармами – забавные парадоксы случаются в жизни – стоят вполне приличного вида сборные дома, заселенные цыганами, и обе общины, невзирая на старые лоркианские темы об Эредиа, Камборьо и парах жандармов в лакированных треуголках [62], поддерживают между собой вполне добрососедские отношения.
Предъявив паспорт у ворот, я оставил машину на охраняемой стоянке, и высокая светловолосая дежурная (даже лента, стягивавшая хвост ее волос под кепи, была зеленой) провела меня в кабинет капитана Виктора Кастро – маленькую комнатку с компьютером на столе и испанским флагом на стене, рядом с которым висели, наподобие трофеев, старый маузер «корунья» 1945 года и автомат Калашникова.