Королевская аллея — страница 51 из 91

Мадемуазель де Фонтанж была беременна на сносях, однако, несмотря на это, пожелала ехать в Фонтенбло тем же днем, что и Король, чувствуя, что он ускользает от нее; по дороге в карете у ней случились неудачные роды, ребенок погиб. Как сообщил мне господин Фагон, мой друг и первый врач герцога дю Мена, в результате у роженицы началось заражение крови, а легкие наполнились водою; частые горловые кровотечения и вовсе лишили ее сил. Придворные остряки, среди которых у нее было мало друзей и еще меньше сочувствующих, говорили, что мадемуазель де Фонтанж «пострадала на службе».

В Сен-Жермене Король сначала навещал мадемуазель де Фонтанж каждый вечер. Но постепенно ему надоел вид женщины, которая утратила всю свою красоту, умом же была обижена всегда; летом 1680 года он сделал ее герцогиней и почти прекратил свои визиты.

Отчаяние еще усугубило страдания несчастной покинутой Фонтанж; жар и удушья, завладевшие этим хрупким тельцем, более не оставляли его. Придворные, еще недавно певшие юной фаворитке дифирамбы и теснившиеся в ее передней, теперь исчезли и не поминали ее ни единым словом, точно она уже умерла; даже служанки, видя близкий конец своей госпожи, все перебежали к ее сопернице, под крылышко Дезейе, Като и других «девушек» семейства Мортмар, которых еще два месяца назад открыто презирали.

— Мадам, — сказала мне как-то вечером Нанон, — неужто мы с вами дадим бедной девушке умереть, как собаке?

Я была согласна с нею и, не считаясь с мнением госпожи де Монтеспан, которая в любом случае не посчиталась бы с моим, осмелилась навестить мадемуазель де Фонтанж.

Когда я вошла, она лежала в бреду, под присмотром всего одной старой служанки, разбитой ревматизмом, который, верно, и помешал ей предложить свои услуги сопернице ее хозяйки. Взяв больную за руку, я тихонько заговорила с нею, хотя сильно сомневалась, что она меня узнает.

Однако мадемуазель де Фонтанж внезапно пришла в себя. «Разве Король не придет ко мне?» — еле слышно прошептала она. Мне очень хотелось ответить, что ей следовало бы желать скорее встречи с Господом, но я видела, что она так далека от мысли о смерти, что прикусила язык, не решаясь пугать ее этими жестокими словами. Я заверила ее, что Король придет, обещав себе уговорить его на это последнее свидание и попросить, чтобы он сам подготовил ее к переходу в иную юдоль. Бедняжку вырвали из небытия, чтобы сделать герцогиней; теперь ей предстояло вернуться в небытие, только этот второй переход обещал быть куда тяжелее первого. Один лишь Король мог облегчить ей этот страшный шаг.

Я долго сидела у ее изголовья. Она жалобно бормотала что-то на своем родном овернском наречии, погружаясь в беспамятство. Мне вдруг подумалось: ей ведь нет еще и двадцати, она могла бы быть моей дочерью. Эта безмозглая пичужка, которую я в ту минуту жалела всем сердцем, замешалась в схватку с такими могучими противниками, которых ей было не одолеть; она оставила в этой битве свое сердце, а теперь и жизнь. Маркиза де Монтеспан, король Людовик XIV, госпожа де Ментенон — все это были, по крайней мере, несокрушимые натуры, твердые, как скала; раздавив жалкую пташку, они могли вернуться к прежним забавам и возобновить свою игру втроем, которую вели долгие годы, отлично зная все ее правила, все ходы, все тайные пружины. «В общем-то, — сказала мне однажды госпожа де Тианж, когда мы беседовали в комнате ее сестры, — со смертью мадемуазель де Фонтанж мы вернемся к прежним трудностям».

Однако жизнь редко возвращается на круги своя. Мадемуазель де Фонтанж умерла несколько месяцев спустя в монастыре Пор-Руайяль, куда ее отвезли по приказу Короля, но мы, оставшиеся жить, уже не смогли обрести равновесие — или неравновесие — последних четырех лет, с 1675 по 1679 год, когда я страдала от маркизы, которая страдала от Короля, который к счастью, почти не страдал; в этом промежутке мир пошатнулся, и перед нами на одно страшное мгновение разверзлась адская пропасть.

Глава 14

Невозможно стоять на краю пропасти, оставаясь беззаботным, не боясь и не чувствуя опасности. Однако в то время мне казалось, что счастье мое уже близко, и предвкушение блаженства ослепило меня, не позволяя видеть ничего вокруг.

Владычество мадемуазель де Фонтанж рассеялось, как дым, лишь подчеркнув собою всю глубину и постоянство чувств, связавших Короля со мною. Недаром Като, наперсница госпожи де Монтеспан, расположенная ко мне так же, как и большинство служанок фаворитки, однажды сказала: «Король увлекся мадемуазель де Фонтанж по слабости, вернулся к госпоже де Монтеспан по привычке, но с вами видится по склонности».

Склонность эта, и в самом деле, становилась все более очевидною и в глазах окружающих и в моих собственных. За несколько дней до того, как мадемуазель де Фонтанж впала в агонию, Король, ко всеобщему изумлению, назначил меня второй статс-дамою дофины, — он уже набирал штат для этой баварской принцессы, на которой восемнадцатилетний дофин должен был жениться следующей весной; наконец я получила то, на что, после стольких лет ожидания, не смела и надеяться — место, освобождавшее меня от гнета госпожи де Монтеспан.

Служба эта, и сама по себе более чем почетная, позволяла мне жить при Дворе, обеспечивала постоянный доход и, кроме того, давала право на собственные апартаменты. Правда что в Сен-Жермене я из скромности сохранила за собою прежнюю мою каморку, зато Король предоставил мне помещение из нескольких комнат в Фонтенбло и другое такое же в Версале. Обе квартиры были расположены так, чтобы монарх мог свободно видеться со мною.

И он не лишал себя этого удовольствия, проводя у меня более часу каждое утро перед обедом. Я же виделась с ним наедине по вечерам, с восьми до десяти часов; господин де Шамаранд проводил меня в его комнату и выпускал оттуда на глазах у всего Двора. Уж не знаю, кому из остряков первому пришло в голову это словцо, но скоро в передних меня стали величать не иначе, как госпожою де Ментенан[67].

Никто, однако, не мог понять сути наших отношений. Сдержанность, проявляемая нами обоими на людях, сбивала с толку самых злоязыких сплетников: разница в возрасте между мною и мадемуазель де Фонтанж, положение фаворитки, все еще сохраняемое госпожою де Монтеспан — все это делало любовную связь, в глазах публики, маловероятною. Зато мне не отказывали в уме, и оттого пошел слух, что Король встречается со мною, дабы писать историю своего царствования: все знали, что он не слишком доволен официальными биографами и нередко, слушая Расина или Депрео, читающих ему свою стряпню, не сдерживался и бормотал сквозь зубы, раздраженно и презрительно: «Газетное вранье!» Итак, принимая во внимание мой скромный облик и подчеркнутое уважение, какое монарх выказывал мне в обществе, все решили, что, уединяясь каждый вечер в его комнате, мы всего лишь разрабатываем планы военных кампаний или пишем мемуары.

Надобно признать, что голландские газетчики, которые, в отличие от придворных, следили за этим издалека, раскусили нас куда скорее. В Кельне напечатана была весьма ядовитая эпиграмма:

Алькандр великий, что случилось?

Мир на дворе — ты взаперти.

А что ж любовь, скажи на милость?

Ужель предмета не найти?!

Быть может, в сердце страсть созрела,

Но к гордости попала в плен,

И ты, от всех скрывая дело,

Грустишь, молвою утомлен.

Боимся мы предположений,

Но людям не закроешь рты.

Чем, вместо скучных сочинений,

И кем, Алькандр, занят ты?

Возможно, сметливый автор воспользовался лорнетом госпожи де Монтеспан, которая, разумеется, была в курсе дела. Увидев, что я ускользаю от нее, что дружба Короля, которой он долгие годы удостаивал меня в тени моего скромного существования, вышла на свет Божий и взволновала весь Двор, она впала в неукротимую ярость и организовала целый заговор, дабы погубить меня. В него она вовлекла Марсийяка, который на короткое время «изменил» ей с Анжеликой де Фонтанж, а теперь вернулся, полный раскаяния, и господина де Лувуа, с которым ее связывали многие услуги и интриги. Короля начали убеждать, что в молодости я жила поочередно на содержании у Виллара, Беврона, Вилларсо и даже Марсийи. Эти людишки раскапывали истории, которые рассказывались о моей жизни со Скарроном, обстоятельства моего рождения и детства, все, чем могли навредить мне. Глядя на этих бесноватых, я старалась держаться спокойно, говоря себе, что ежели мои враги достигнут своей цели, у меня хватит мужества снести опалу, в противном же случае мне будет над чем смеяться до конца моих дней.

Заговор провалился. Король терпеливо выслушивал сплетни, а затем вдруг положил им конец: в один прекрасный день, когда госпожа де Монтеспан начала, по своему обыкновению, обливать меня грязью, он сказал ей устало: «Как же это вы, мадам, доверили воспитание своих детей столь порочной особе! Прошу вас, не будемте выискивать истины, которые могут навредить вам самой больше, чем госпоже де Ментенон!» Тем же вечером Марсийяк начал любезничать со мною, а Лувуа старался держаться подальше от фаворитки. Он даже отказался выдать дочь за молодого Мортмара, сына герцога де Вивонна и племянника маркизы, который с горя посватался к дочери Кольбера; соперничество этих двух кланов было столь ожесточенным, что один из них неизменно подхватывал то, что другой упускал; таким образом, в результате этого странного союза добродетельный Кольбер и его семейство образовали партию вместе с госпожою де Монтеспан, тогда как Лувуа, доселе преданный сторонник «прекрасной госпожи», теперь всеми силами старался ее погубить.

Допущенная наконец к порогу славы и счастья, я жила, не обращая внимания на интриги госпожи де Монтеспан. Близость цели, которую я себе поставила, избавляла меня от последних угрызений совести, и она, пресыщенная милостями и нежностью монарха, дремала в странном блаженном покое.

Я любила величайшего из королей христианского мира, героя Нимвегена