Не знаю, из любви к «вещественному» или к «умственному», но Король все крепче привязывался ко мне, — разумеется, на свой лад, требовательно и эгоистично; однако теперь я была уверена, что не потеряю его.
Когда он страдал от фистулы в заднем проходе, которая в течение десяти месяцев причиняла ему невыносимые боли, он требовал, чтобы я постоянно находилась рядом; только я одна, не считая господина де Лувуа и врачей, присутствовала на главной операции, которую ему сделали 18 ноября 1686 года. Я стояла в ногах кровати; Король сжимал руку господина де Лувуа и глядел на меня; за всю операцию у него лишь раз вырвался крик: «Боже мой!», а дальше он без единого звука перенес два надреза скальпелем и шесть — ножницами; после этого он пролежал три недели в ужасных мучениях. Я покидала его лишь затем, чтобы помолиться Богу, дабы Он сохранил мне супруга, и ухаживала за ним по 8–9 часов кряду, не отходя ни на шаг; Король кусал губы от боли, по лицу его струился пот, но за все это время он ни разу не застонал и каждый вечер героически принимал у себя в спальне весь Двор.
— Мадам, — сказал он мне как-то, в ответ на мой упрек, здоровье короля есть дело политическое; он должен вести себя так, чтобы у подданных и мысли не явилось о его смерти. Но уверяю вас, что будь я обычным человеком, я бы охотно скрылся ото всех, чтобы страдать в уединении, рядом с вами.
Словом, будучи больным, Король не щадил себя точно так же, как не щадил и меня, когда я занемогала; нужно отдать ему должное — он обращался с теми, кого любил, не хуже, чем с самим собою.
Выздоровев, он совершил два или три поступка, которые подчеркнули в глазах всего света значительность моего положения. Во-первых, он превратил имение Ментенон в маркизат и потребовал, чтобы отныне меня величали только маркизою де Ментенон; признаюсь, сия милость оставила меня вполне равнодушною, чего нельзя сказать о второй: он повелел мне слушать мессу в одном из маленьких позолоченных приделов часовни, где молилась только покойная Королева, и «Мое Степенство» имело слабость с восторгом принять это новое свидетельство моего возвышения.
Еще более, чем постоянство привязанности Короля, меня удивляла его верность. Правда, спустя некоторое время после нашей свадьбы он как будто увлекся мадемуазель де Лаваль, фрейлиною дофины. Мне со всех сторон доносили, что девица ему чрезвычайно нравится и что она осчастливила Короля всем, что может дать красивая женщина; я так и не узнала, верно ли это и далеко ли зашли их отношения, однако вскоре Король отнесся ко мне с просьбою спешно выдать мадемуазель де Лаваль замуж. Я прекрасно обошлась бы без столь почетного поручения, но, будучи сговорчивой супругою, все же выполнила его, при первом же удобном случае предложив девицу господину де Роклору, который сватался к моей племяннице де Виллет; Роклор, крайне удивленный, не удержался от вопроса:
— Могу ли я жениться на женщине, о которой ходит столько сплетен, мадам? Кто мне докажет, что они не имеют под собою оснований?
— Я, — был мой ответ, — ибо мне лучше, чем другим, известны все обстоятельства того дела…
Он поверил; Король дал девице приданое, вскоре состоялась свадьба, и новобрачный увез молодую жену к себе в имение. После чего мне сообщили, что у ней родилась дочь — всего через шесть или семь месяцев после венчания, и что отец, узнав о ее рождении, воскликнул: «Добро пожаловать, мадемуазель, хотя я не ждал вас так рано!» Не знаю, все ли правда в этом анекдоте, ибо Роклор любил сострить, пусть даже себе в ущерб; как бы то ни было, Король никогда более не заговаривал со мною о мадемуазель де Лаваль, а я ничего у него не спрашивала.
С госпожою де Монтеспан дела обстояли куда яснее. Она сама призналась мне однажды, что со времени смерти мадемуазель де Фонтанж Король ни разу не прикоснулся к ней; он продолжал наносить ей короткие ежедневные визиты, но не желал, чтобы они истолковывались двусмысленно, а потому в 1684 году отнял у нее апартаменты, которые она занимала рядом с ним, во втором этаже Версальского дворца, и перевел в так называемую Банную квартиру, расположенную всего лишь на первом этаже; более того, он простер свою осторожность до того, что велел сломать лестницу и замуровать проход, соединявшие эти два помещения; по сему случаю маршал де Фейяд заметил госпоже де Монтеспан: «Вас заставили съехать с квартиры, мадам, но, по крайней мере, не без шума и грохота».
Прекрасная маркиза была неутешна; она никак не могла приспособиться к новому положению вещей и тщетно пыталась вернуть себе любовь Короля, которую потеряла навсегда; ей пришло в голову, что можно достигнуть этого, подражая мне и участвуя во всех благотворительных собраниях и процессиях; увы, она никого не смогла убедить в своей искренности, — куда легче ей давались увеселения.
Еще в начале нашего брака я, видя, что Короля огорчает замкнутый нрав дофины, затеяла в Версале целую череду развлечений, побуждая монарха часто устраивать празднества, притом, всякий раз с новыми забавами и приятными сюрпризами — лотереями, киосками, где самые разнообразные ткани и украшения либо раздавались приглашенным дамам, либо разыгрывались по ценам, много ниже их настоящей стоимости; разницу оплачивал сам Король.
Итак, госпожа де Монтеспан принялась участвовать в этих затеях, и, обладая прирожденным вкусом и любовью к великолепию при подготовке таких увеселений, преуспела в них куда больше, чем в благотворительности и набожности. Так, в 1685 году она дала замечательный праздник у себя в Кланьи, где устроила четыре киоска в соответствии с временами года; она предложила мне поторговать, вместе с юным герцогом дю Меном, за «осенним» прилавком, сама же она встанет к «зимнему»; правду сказать, подбор киосков, ввиду ее и моего положения, был задуман весьма ловко, и я охотно согласилась. Не считая официальных приемов, мы с нею виделись время от времени в других местах и, как прежде, охотно болтали о том, о сем. Помнится, однажды за ужином я случайно оказалась рядом с нею. «Не смущайтесь, — сказала она, — будемте говорить так, словно меж нами никогда ничего не стояло; разумеется, мы не подружимся, но, по крайней мере, весело проведем время». И мы, в самом деле, провели весьма приятный вечер.
В остальном же она выражала свою горечь едкими намеками и злыми шутками. Так, она не могла перенести, что ей заказан доступ в карету Короля; однажды мы должны были отвезти ее в Марли, но свободное место оставалось лишь в третьей коляске; тогда маркиза побежала навстречу входившему Королю, сделала низкий реверанс и с умоляющим видом громко сказала: «Сир, прошу Ваше Величество оказать мне милость и позволить на будущее развлекать тех, кто едет во второй коляске или ожидает приема в передней!» В другой раз, явившись ко мне на собрание бедняков Версаля, куда богатые дамы ежемесячно приносили свою милостыню, она заметила в прихожей кюре, нескольких послушниц и ризничих и сказала мне с ледяной усмешкою: «Знаете ли вы, мадам, что ваша передняя прекрасно убрана и вполне готова для ваших похорон?»
Поскольку я всегда ценила остроумие (а меня нечасто баловали им в компании Маргариты де Моншеврейль, Нанон, Короля или дофина), эти шутки приходились мне по вкусу, и я первая пересказывала их всем, кому не лень было слушать. Признаюсь, я не отказалась бы взять госпожу де Монтеспан к себе в компаньонки. Разумеется, такая должность была не по ней, но на подмостках Двора другой роли ей уже не находилось, а она все не решалась их покинуть, уподобляясь привидениям, что постоянно блуждают в тех местах, где грешили при жизни.
Ее пример давал мне обильную пищу для размышлений об эфемерности величия; к тому же, немилость, не доведенная до крайности, еще хуже смерти.
Скажите мне, где теперь те мудрецы, те ученые, те богословы, коих вы знали, когда они были еще живы и славились своими познаниями? Другие заняли нынче их место… А те, прежние, казалось бы, столь знаменитые… — кто помнит о них, кто их чтит?»
— Ужели вы читаете «Подражание Иисусу Христу», сударыня? — спросил меня однажды маршал де Виллеруа. — Ведь она уж не в моде, ее все давно перечитали. До чего же скучны эти древние истории!..
Он взял с моего столика другую книгу и повертел ее в руках.
— О, тут у вас еще и «Толкование благочестивой жизни «Святого» Франциска Сальского! Прекрасный труд и прекрасный «Святой»! Я хорошо знал его в свое время, — он был другом моего отца. Так что могу доложить вам, сударыня, что он любил плутовать в карты и ругался не хуже других. Я, конечно, молчу на сей счет, но считать его «Святым»!.. Нет уж, увольте!
— Оставьте меня в покое, господин маршал, — смеясь, ответила я. — Мне хочется быть святошею, и вы мне в этом не помешаете.
— Как это «хочется быть»? — возразил он, теребя свои светлые усы, — я полагал, что вы давно уже ею стали.
И верно, то ли из отвращения к придворным интригам, то ли из скуки ничем не заполненных дней, я все чаще обращалась мыслями к Богу. Быть может, этого не случилось бы, если бы вокруг меня не кишело столько воров, убийц, предателей и низких льстецов? Или, быть может, человек нуждается в Божьей помощи именно для того, чтобы нести крест процветания, изобилия и почестей?
Или же таким образом я пыталась обеспечить себе не только земную, но и загробную жизнь и, достигнув предела честолюбивых замыслов, надеялась, после Короля, сочетаться с Господом, как меня обвинял в том Мой брат? Не знаю; чувства наши слишком надежно скрыты от нас самих, чтобы я могла в них разобраться. И мне в этом требовалось надежное руководство.
Однако помощи я ни в ком не находила. Духовник мой, аббат Гоблен, с тех пор, как он знал о моем браке, начал обращаться со мною, как почтительный придворный. Вместо того, чтобы руководить мною, как я просила, он присылал мне робкие путаные письма; в одном из них он сам просил у меня поддержки в какой-то своей тяжбе. Я-то полагала, что в его возрасте и церковном сане ему скорее подобает думать не о земном суде, а о Страшном; тем не менее, успокоила его, написавши полушутя, полусерьезно. «По поводу Вашего процесса вверьтесь Господу, Королю и мне; уж кто-нибудь из нас троих вам непременно поможет..», после чего засунула беднягу в Сен-Сир, предоставив ему стареть там на покое.