с ним прыгнуть навстречу тени. Отвести щупальцами копье в сторону, сжать тень-кузнечика в полете огромными руками и рухнуть с ним далеко в океан, туда, где глубина была уже в четыре ее нынешних роста, а стены воды не давали сориентироваться. Противнику, не ей, ей море всегда было любимым союзником.
Там, в зеленоватой рассветной глубине, чувствуя, как вновь проникает в кровь яд, царица Иппоталия вцепилась щупальцами в дно — и прижала соперника животом к скалам и кораллам, надавив на него коленом, заламывая его как гигантского строптивого быка.
Не зря она много лет была чемпионом конных игр.
Тварь была полупрозрачной, но ощущалась абсолютно материальной. И сопротивлялась с такой мощью, что у Иппоталии трещали жилы, а голова шла кругом от яда.
Сломалось одно хитиновое крыло, другое. Захрустела броня, ломаясь под ее руками, в ее удушающем захвате, обнажая розоватую полупрозрачную плоть. Тварь стала дергаться — но Талия все давила и давила, — уж это она умела делать на пределе сил, на чистой воле.
Яд действовал все сильнее и в какой-то момент рука дрогнула. И этого мгновения твари хватило, чтобы высвободить уцелевшую лапу и пробить ею царице грудь.
Иппоталия скрипнула зубами и в последнем рывке сломала чудовище пополам. Оно задергалось в конвульсиях и обмякло — а она скрутила ему башку, поплывшую в волнах, и осела рядом.
Тело сжималось до человеческого, маленького — а вода вокруг из бирюзовой становилась розовой: и из груди шла кровь, и изо рта шла кровь. Сознание плыло. Рядом с огромной тушей твари она ощущала себя как рыбешка перед китом.
С нежностью подхватило ее щупальце Ив-Таласиоса, и она обняла его как младенец материнскую руку. Поток ее крови впитывался в него, усиливая духа. Под рев-плач старейшего полился в нее поток родной энергии.
Но стихия не сложит разодранные легкие, не вынет ребро, проткнувшее сердце. Море наполнялось сиянием и теплом, музыкой волн, и лазурное это сияние звало Иппоталию к себе: раствориться, стать океаном, чтобы затем когда-нибудь вновь вернуться на Туру человеком.
Виднелись ей в этом сиянии теплые карие глаза Гюнтера, и его улыбка, и сильные руки, слышались голоса ее дочерей — Антиопы, Лариссы, Кассиопеи, — и чаячий, горестный крик матери, переплавившийся в чистую ярость, и плач внуков, которых так не хотелось оставлять одних.
— Позаботься о них, — хотела попросить она, уткнувшись лицом в мягкое, как перина, щупальце. У нее не получилось издать ни звука.
Тело казалось невесомым, и боли больше не было. И качало ее море как материнские руки.
«Я стану им и матерью и отцом, моя храбрая сестра, — услышала она. — Спи спокойно и до встречи. Я узнаю твой дух в любом облике».
Океан вынес тело царицы Иппоталии на берег под ноги к внукам. Она вернулась — как и обещала.
Ее лицо было безмятежно и спокойно, она словно спала — и даже сейчас, в посмертии, от нее исходила та сила, которая всю жизнь сопровождала великую и прекрасную Иппоталию, дочь Агнестии, царицу Маль-Серены, заставляла любить ее, почитать и восхищаться.
Полностью осиротевшие дети семьи Таласиос Эфимония молча смотрели на бабушку, прижавшись друг к другу. Плакала маленькая Нита — она же первой подбежала к телу, обняла.
Океан утешающе урчал, океан гладил волнами, и в рассветной дымке гигантский силуэт Ив-Таласиоса светился мягкой лазурью и перламутром.
А вокруг острова во все стороны расходился посмертный шторм, заставляя темнеть небо, набирать волны еще большую силу. Далеко-далеко на горизонте Мать-Вода уклонялась от огненных плетей бога-богомола, и жар от его ударов долетал сюда сухим злым ветром.
Старшая, Агриппия, потерла кулаками глаза. А затем, не разжимая кулаков, подошла к бабушке, поцеловала ее в лоб и закрыла ей глаза. И остальные дети тоже подбежали, чтобы обнять ту, кто была им не царицей, а родными руками, теплом, объятьями и любовью.
Стояли в стороне окаменевшие телохранительницы и няньки, бежали со стороны дворца придворные и слуги.
Агриппия вытерла мокрые щеки и поклонилась океану, поклонилась духу, прикрывавшему остров от божественной битвы.
— Спасибо, что дал попрощаться, великий, — сказала она тоненько и срывающеся. И все дети поклонились после ее слов.
Полил с небес ливень, стекая по щупальцам октомариса, закрывая видимость вокруг острова. Агриппия, снова утерев кулаками глаза, опустилась на колени и неверно, тихо запела первые строки погребальной песни. И подхватили ее тонкие голоса братьев и сестер:
Морерожденные, в море уходим,
Из любви рожденные, в любовь и уйдем,
Таласиос Эфимония, вскормленные океаном,
Крылатые, любведарящие,
Подпоясанные честью и силой,
Крепкие духом и телом.
Таласиос Эфимония — это мы.
И мы не посрамим тебя.
Спокойного сна, дочь Воды, дарившая любовь.
Глава 19
Марина, Дармоншир
Около 7.00 по времени Маль-Серены
8.00 по времени Инляндии
10.00 по Рудлогу
15.00 Тафия
После того, как чудовищно прекрасная царица Иппоталия и ее насекомоподобный противник исчезли меж волнами-горами, я долго еще всматривалась в бинокль. Я и битву-то видела лишь урывками сквозь полосы пара и валы воды и все ждала, когда же вынырнет царица, когда же поднимет ее водяной конь на поверхность.
Но она не поднималась.
— Марина Михайловна, нужно вниз! — тяжело раз за разом звал Осокин. И я, ощущая, что прикоснулась к чему-то великому, с неохотой оторвалась от бинокля.
И в этот же момент раздался пронзительный, гулкий, пробирающий до сердца чаячий крик. Я вновь прильнула к системе наблюдения — и увидела, что с искаженным, горестным лицом кричит богиня, в ярости наступая на противника, и крик ее заставляет туман разбегаться круговыми волнами, как будто в эпицентре произошел взрыв.
— Марина Михайловна!
Я кивнула и пошла на спуск. Осторожно — снизу меня страховал Осокин, сверху — еще один гвардеец — спустилась по железной лестнице. На четвертом этаже замка я ощутила, как стало потряхивать землю, в окна яростно застучал ливень. На третьем рев моря стал таким оглушающим, будто волны уже бились в стены Вейна.
На втором Осокин бросил взгляд в окна и побледнел.
— Быстрее, быстрее, Марина Михайловна!
Я заторможенно посмотрела в окна коридора, ведущего к лазарету и к бывшему детскому саду и застыла. Снаружи творилось светопреставление. Шли от Маль-Серены во все стороны концентрические облака, перемежаясь кругами солнечного неба. Серое море с ревом бросало исполинские волны на невидимую стену, перехлестывая через нее. Ливень то сек в окна мокрым градом, то затихал, открывая голубое ослепляющее небо — и все это с разницей в десяток секунд, так быстро двигались облака.
Замок заходил ходуном, со всех сторон утробно, низко заревело, и я с ужасом увидела, как у воды медленно, тяжело взлетают в воздух скалистые осколки размером с дом, а берег лопается, как натянутая ткань. Гигантская трещина разорвала прибрежный городок по краю — в нее тут же хлынуло море — и побежала в сторону Вейна.
Осокин схватил меня за руку… и потащил к окну, распахивая его.
— Улетайте! — умоляюще крикнул он. — Пожалуйста, улетайте!
Снова закрыла обзор полоса ливня, и нам в лица ударил град. Такой любую птицу вобьет в землю.
Осокин отступил.
Снова засияло солнце, освещая побережье и несущуюся к нам трещину шириной с восьмиполосное шоссе.
Я затрясла головой, наблюдая, как рвется берег ближе к фортам и в сторону Маль-Серены. Похоже, все побережье Туры сейчас переживало подобный катаклизм. Если не вся Тура.
Застучал злой град. Засветило солнце. Замок трясло, падали со стен картины и панно, сыпались стекла из окон. Трещина, разрезав парк Вейна и дойдя до холма, свернула в сторону.
Снова град. Снова солнце.
Мы с Осокиным под рев неба и моря смотрели на грязные океанические воды, что били о осыпающиеся стены земной бреши в десятке метров от замка. Я не могла даже понять, какова глубина разлома, который свернул ровно там, где я обходила Вейн с державой Инлия — но гигантские волны ходили в нем, не переливаясь через край, гораздо ниже уровня моря, из которого в трещину, уходящую по дну в океан, низвергался огромный водопад соленой воды.
Когда я спустилась вниз, оглушенная и испуганная, снаружи все еще продолжался чудовищный шторм. Леймин молча показал мне записи с камер наблюдения, размещенных на башнях замка.
Трещина, которая прошла мимо Вейна, уходила далеко-далеко, насколько хватало видимости у камер. Равно как и остальные, которые мы видели.
Посмертный шторм царицы Иппоталии стал той каплей, которую не смог вынести Желтый, уверенно и тонко удерживающий Туру. Планета начала разрушаться.
Вслед за посмертным штормом по океанической и материковой коре веером побежали разломы, заполняемые лавой и водой. Где-то расстояние между ними составляло сотни километров, где-то меньше одного. За какой-то десяток минут они перемахнули через Медвежьи горы и Милокардеры и лишь в Йеллоувине чуть замедлились. Совсем немного.
Все, кто сражался сейчас за будущее планеты, осознали наступивший коллапс. И Хозяин Лесов, бог земли, не раздумывая ни секунды, рассыпался чистой стихией, проникая в тонкие сферы Туры, сплетаясь с силой брата, становясь второй его опорой. Расколы начали замедляться.
А Малик, сражающийся против него, дал ему это мгновение. Потому что богам-захватчикам не нужен был мертвый потрескавшийся камень. И потому, что теперь их было четверо против троих.
А, значит, они победят. И возродят погибшие тени.
Десятком минут ранее Полина Рудлог, недавно проснувшаяся в подземной часовне Хозяина Лесов, слушала, как ворчит земная твердь, как содрогается она, грозясь раздавить горстку женщин, прячущихся под защитой Михаила. Она зажгла масляную лампу, чтобы отправить письма сестрам, чтобы узнать от них, что происходит вокруг.