Опустился и потух. И только защитный купол издалека поблескивал перламутром.
Махараджа вздохнул и спать не пошел. Потому что все равно сейчас прибегут царедворцы, визири и министры и надо будет успокаивать людей.
А утром, когда он готовился ступить в телепорт на коронацию в Йеллоувине, махараджу ждало множество писем от всех удельных княжеств. В них все желали молодому правителю здоровья, ставили в известность о явлении нового покровителя и заверяли в своей верности.
Следующая глава — в понедельник вечером.
Глава 9.1
Жрец прошелся по коридорам дворца своих потомков. При его жизни это была трехэтажная каменная башня с острым шпилем, окруженная крепостными стенами. Он своими руками заложил первый камень, окропив его кровью жертвенного оленя. Стены с тех пор разобрали, башне достроили этаж — теперь их было четыре, — и каменные крылья, тоже заканчивающиеся башнями со шпилями.
Сохранилось там и подземелье с часовней, где он приносил дары самому себе, не осознавая этого, и огромная зельевая лаборатория, ныне превращенная в склад.
Он, пройдя мимо часовни, зашел в лабораторию, прошелся ладонью по пыльной столешнице, усмехнувшись, отодвинул в стене несколько камней и его кольнуло узнаванием — сохранялись там еще амулеты и драгоценные камни, которые он использовал в своих работах.
Он помнил, как захватывала его работа с травами и камнями, но в конце концов тесно ему стало и в лаборатории, и в замке, и в стране — и он, оставив трон старшему сыну, отправился путешествовать, потому что душа его требовала видеть и познавать неизведанное.
Вечный Ворон поднялся в тронный зал, занимавший вместе с небольшим коридором и большой лестницей весь второй этаж башни. Там нетленным стоял черный деревянный трон, его трон, который он сам вырезал из мореного дуба — массивный, такой широкий, что и два человека могли бы там сесть, с поддержкой для спины, с удобными широкими подлокотниками, на которые и свитки можно было положить, и кубок поставить. А за троном на стене висел герб Гёттенхольдов — черный ворон на серебряном полотнище с двумя скрещенными клинками. Полнился темный зал тенями прошлого — силуэтами его родни, его жены, неистовой и прекрасной Аиллики, полнотелой — но не мягкой полнотой, а силой налитых мышц, — взятой им из диких местных племен, что мазали лицо синей краской, а тело — грязью, носили шкуры животных и были искусными воинами и лекарями. Он взял ее в бою, победив ее, привез сюда как пленницу и поставил перед выбором — либо смерть, либо быть женой и матерью его детей, его королевой. Велико было его восхищение ее силой и понимание, что от их союза родятся сильные дети.
Она и родила ему трех сыновей, была так же неистова в постели, как и в бою, жесткой и справедливой хозяйкой и дворцу, и стране, а затем, когда и младший сын возмужал и взял себе жену, сняла драгоценные камни и золото, надела свои шкуры и снова ушла в свои леса, потому что туманы и болота, выходы красного железа и кислая ягода на мху были ей милее камня и мужского тела рядом. Он не стал ее удерживать, потому что свою часть уговора она выполнила, а он уже вовсю был в науке, упиваясь ею больше, чем властью или женщиной.
Вряд ли она любила его, но покорилась его силе. Кровь старых племен в его детях давала им знать землю Блакории, давала необузданность и ярость, а еще привела под его руку эти самые племена, считавшие, что породнились с королем через дочь своего вождя. Теперь пришло время привязывать к своей крови другую землю.
И сыновья его проходили тенями — все как один высокие, крупноносые, с зелеными глазами и хищными скулами, с волнистыми темными волосами, смуглые — то, что взяли они от матери, любящие леса и мхи. И дети их проходили. А правнуков он уже не застал.
Корвин Гёттенхольд сел в трон, принявший его как старого друга, хоть и в другом теле он был сейчас. Посмотрел на зал, где прошло столько пиров, где он миловал и казнил, где принимал послов и отправлял своих. Теплое дыхание ночного Тидусса еще не начало согревать эти стены, построенные им для защиты от зимних сырых стуж Блакории, но скоро и сюда проникнет тепло. И придут люди подключить электричество, силу, которую человечество обуздало за его отсутствие, и прокладывать сюда воду, и наниматься в услужение.
Из пола вынырнул большой сомнарис, подполз с урчанием к хозяину, и Ворон погладил его ласково, поцеловал в змеиную морду. В холме, на котором он поставил замок, достаточно пустот — будет созданиям его стихии здесь привольно.
Засветился воздух золотом и шагнул в зал брат Ши, удерживая два кувшина с амброзией. Огляделся. Черный повел рукой, и прямо посреди зала поднялся стол с шестью креслами — одно для брата, который рос в теле слабой девочки в каких-то пяти сотнях километрах отсюда к югу. Инлия не будет, но место для него есть всегда.
— Не стоит оставаться одному в доме своей памяти, брат, — наставительно произнес Ши, выставляя на стол амброзию. — Я позволил себе прихватить напиток беспечности и легкости, хотя в таких случаях мы едим земную пищу.
Залетела в окно чайка, держа в лапах огромного тунца, бросила на стол, разбрасывая вокруг воду и слизь, закричала — и Черный, усмехнувшись, схватил рыбину, выпотрошил ее одним ударом вороньего когтя и превратил потроха в прах.
Шагнул и Зеленый — на одном плече бочонок с хмельным медом, на другом — корзина с корнеплодами и фруктами. Полыхнул в тронном зале большой камин, и вышел оттуда Красный — с уже прожаренным кабанчиком. Глянул на рыбину на столе, поднял брови — и раскалилась каменная столешница посередине, мгновенно запекая дар моря.
Чайка, так и парящая под потолком, обратилась в богиню в пенном, волной поднимающемся до груди платье, и величественно опустилась к столу.
— Давненько мы не пировали по обычаю людей, — сказала она, улыбаясь.
— Давно, — согласился Красный. Они расселись вокруг стола так, как шли их сезоны по годовому циклу — и возникли перед ними приборы и кубки, и начался пир, и потек за столом разговор о делах божественных.
— Скажите еще, что просто решили принести ко мне пир, а не побоялись, что забудусь я и слишком много долга перед Триединым на себя возьму, вмешиваясь в дела людей, — проговорил Жрец, оглядывая братьев и сестру с понимающей улыбкой.
— А что нам бояться? Тебе же отрабатывать, — отозвался Красный, отрывая у кабанчика ногу и вгрызаясь в нее.
— А я скажу, — признался Желтый. — Я не того боюсь, что ты сейчас меры не увидишь и решишь, что все тебе дозволено. А того, что в какой-то момент твои действия перевесят связь с сыном твоим, и ты, не доделав то, ради чего все это начал, рухнешь в перерождения.
— Я боюсь, что искушение для тебя слишком велико, брат, — прошумела богиня-вода и взглянула на Ворона жутковатым взглядом — будто посмотрело существо, старше их всех. — Что, если не найдется способа разделить тебя и твоего сына? Ты вечно будешь в этом теле, и вечно сможешь творить что захочешь, не опасаясь воздаяния. Не окажется ли однажды, что ты не захочешь себя контролировать? Мы все знаем, к чему нас приводит отсутствие ограничений. Власть развращает и сильного, и слабого, а безраздельная, бесконечная власть способна и бога обратить на сторону зла. Уж теперь-то нам это известно.
А Михаил ничего не сказал. Он выпил меда из чаши и просто кивнул.
Жрец не обиделся.
— Вы хотите, чтобы я дал слово, — проговорил он задумчиво. — Вы хотите, чтобы я добровольно наложил на себя ограничения.
Трое его братьев и сестра посмотрели на него выжидающе. Знали они, что раньше никогда бы не пошел брат на условия и оскорбился бы их тревоге и недоверию.
— Но что конкретно вы хотите? — спросил он.
— Обещай, что как только найдется способ разделиться со смертным сыном твоим, ты его используешь, — сказал Ши.
— Обещаю, — ответил Ворон, и в небесах прогрохотало.
— Обещай, что, если дело людей можно будет решить без применения твоей силы, ты не будешь ее применять, — проговорила богиня.
— Обещаю, — проговорил Ворон, и вдругорядь прогрохотало, и Серена улыбнулась ему с мягкостью.
— Обещай, что даже если не выйдет у тебя разделиться, ты оставишь трон после того, как твой сын вступит в силу, — сказал Михаил.
— Обещаю, — повторил Жрец.
Прогрохотало. Наступила тишина.
— А ты, брат, ничего не хочешь у меня попросить? — сказал Корвин, обращаясь к Красному?
— Я? — засмеялся он. — Да я бы на первой же просьбе пообещать быть паинькой полыхнул бы оттого, что не верят мне и боятся меня, Корвин. А ты молодец, — и Воин поднял чашу, — такой терпеливый стал. Раньше бы уже с каждым из нас схлестнулся, что мы твою добрую волю под сомнение поставили.
— Раньше… — проговорил Жрец и оглядел старые стены дворца, видевшие, как укрощал он жену свою и как несколько раз пыталась она его убить, пока не признала его силу и не решила, что нет ей позора встать рядом с ним королевой. — Раньше я не понимал, как мы все связаны, и ревности среди нас было больше, чем любви. А сейчас я понимаю, ощущаю, что все вы это делаете лишь от любви и беспокойства за меня. Но вам нечего опасаться. Я каждый раз борюсь с искушением изменить все одним махом и каждый раз побеждаю его. Потому что, — он наконец-то отпил из чаши, — куда интереснее следить за движением людей, чем делать их куклами, послушными твоей воле.
Текли разговоры под сводами старого дворца, мелькали в окнах разноцветные огни, а вокруг то и дело возникали и пропадали большие духи разных стихий. И жители Нарриви, глядя на это, делали охранные знаки и поскорее шли обратно спать. Ибо чудеса чудесами, а завтра — новый день с новыми хлопотами, и желательно вступить в него выспавшимся.
Глава 10
Йеллоувинь, 10 мая
Всех приходящих в этот день в Императорский город Пьентана встречало дивное благоухание — то созрели на отцветших кустах жасмина новые грозди бутонов, и сейчас, прикрытые, покачивались на утреннем ветерке, предсказывающем дневной зной и разносящем аромат свежести по всей столице.