Китрин вспомнила утомительный путь в снежных заносах и тогдашних спутников. Мастер Кит и труппа актеров. Тимзин-караванщик с его проповедями за ужином. Торговец железом, вечно затевавший споры. Кэри, Микель, Шершень и Смитт. И Сандр, с которым она целовалась и едва не дошла до большего. И Опал. Если бы снегом не занесло перевал у Беллина, Китрин бы никогда не познакомилась с ними по-настоящему. Караван ушел бы напрямую в Карс, как и собирался, и не свернул бы с драконьей…
Сердце забилось чуть ли не раньше, чем она сообразила почему. План явился ей сам собой, будто его вычертили на внутренней стороне черепа, пряча за занавесом до последнего мига. Перед ней развернулось простое, очевидное, совершенно ясное решение проблемы Пыкк Устерхолл. Китрин остановилась посреди улицы и облегченно рассмеялась.
Контора не располагала помещением для нотариуса, поэтому Пыкк занимала квартиру через две улицы от банка, между второсортной баней и лавкой мясника. На двери из тяжелого дуба красовался чугунный дверной молоток в форме собачьей головы. Разгадывать символизм такого сочетания Китрин даже не пыталась. Голос Пыкк из-за двери звучал приглушенно и невнятно, но, как только выяснилось, что Китрин не сборщик налогов и не грабитель, засов лязгнул, и дверь со скрипом повернулась на кожаных петлях.
– Можно войти?
– Разумеется, магистра, – буркнула Пыкк, отступая на шаг.
Квартира если и уступала размером жилью Китрин, то не слишком. Зато стол был намного больше. Конторские книги лежали раскрытыми, недописанный отчет ждал продолжения. Китрин разглядела тщательно выведенные цифры и иные символы, записанные особым банковским шифром.
– Чему обязана такой честью?
– Отчетам. Когда они будут готовы к отправке?
Пыкк скрестила руки на груди:
– Видимо, через неделю. Максимум через две. Зачем тебе?
– Не хотите ли вы лично отвезти их в главную дирекцию? Побыть немного в Нордкосте? Я бы могла здесь присмотреть за делами, пока вас нет.
Лицо Пыкк, как и предполагала Китрин, исказилось презрительной усмешкой.
– Это вряд ли, магистра. Мне выданы четкие инструкции.
– Что ж, – заявила Китрин, протягивая нотариусу мягкий лист бумаги сливочного цвета. – Не говорите потом, что я не пыталась вас спасти.
Пыкк, нахмурившись, развернула бумагу и пробежала глазами текст. На лице проступили замешательство и недоверие.
– Ты приглашена на пир?
– Да, – подтвердила Китрин. – Придется вам идти вместо меня. А я повезу отчеты в Карс.
Доусон
В Кингшпиле началась траурная церемония. Симеон, король имперской Антеи, лежал на ложе из цветов – красных, желтых и оранжевых, – как на погребальном костре, неспособном поглотить тело. В золоченом доспехе отражались солнечные лучи, недвижное лицо было обращено к небу. Поодаль стояла антейская знать – аристократические дома Эстинфорд, Банниен, Фаскеллан, Броот, Верен, Каот, Паллиако, Скестинин, Даскеллин и десятки других: все, кто принес клятву верности старому другу Доусона много лет назад. Приличествующие случаю одежды, на голове траурное покрывало. Ветер рвал рукава Доусона и заглушал распевы священников, при безоблачном небе пахло дождем. Доусон склонил голову.
Он не помнил, как познакомился с Симеоном. Просто настал неповторимый миг первой встречи, повлекший за собой следующие, и два мальчика из благороднейших семейств Антеи стали неразлучны – дуэльные аллеи, дела чести, проделки и мимолетные интриги, крепящие дружбу. Теперь от счастливых воспоминаний, нахлынувших так некстати, на глаза наворачивались слезы. Однажды Доусон с Симеоном, оторвавшись от егерей и своры псов, вдвоем гнали оленя через лес, и, когда мимо чьего-то домика тот вынесся к крестьянскому огороду, они проскакали за ним по пятам, конями истоптав грядки с горохом и баклажанами до состояния зеленой жижи. Тогда это казалось забавой. Нелепой, задорной, радостной. Теперь один лишь Доусон будет помнить тот хохот и уморительную физиономию крестьянина, который, наскочив на них, обнаружил перед собой наследника престола, с ног до головы покрытого грязью и ошметками овощей.
То, что было общим воспоминанием, теперь принадлежит только Доусону. Навсегда. Даже если с кем-нибудь поделишься, то воссоздашь лишь рассказ, а не само событие. Разница не меньше, чем между жизнью и смертью, – разница между прожитым наяву и навеки застывшим в мертвой оболочке.
Симеон тогда был совсем юным, и благородным, и сильным. И уважал Доусона чуть ли не как более достойного – а для молодого человека нет ничего прекраснее, чем получать восхищение от того, кем восхищаешься сам. Затем восторг с неизбежностью ушел в прошлое, а теперь даже грезить о нем бессмысленно. Один мертв, другой стоит в траурном покрывале, развеваемом ветром у лица, и внимает священнослужителю на десяток лет старше покойного, бормочущему ритуальные слова и воздевающему руки к Богу. Дыхание короля остановилось. Кровь почернела и застыла в венах. Сердце, некогда способное любить и ненавидеть, обратилось в камень.
Священник зажег главный светильник, зазвонили колокола – вначале один, потом десяток, затем тысячи. Бронзовые языки разносили весть, которая ни для кого не была новой. «Все умирают, – вспомнил Доусон слова Симеона. – Даже короли». Он шагнул вперед. Церемониал четко предписывал, за какой из светлых ясеневых шестов под погребальным одром он должен взяться, кто из несущих тело короля встанет сзади Доусона, кто впереди. Барон оказался в более дальнем ряду, чем хотелось бы, однако и отсюда ему удалось увидеть, как юный Астер подошел к своему месту во главе процессии.
По лицу принца разливалась молочная бледность. Церемонию коронации, как велел обычай, над ним совершили непосредственно перед похоронами. Паллиако – кто бы сомневался – принял регентство. Великие мужи Антеи преклонили колена перед мальчиком-принцем, нынешним королем. Теперь венец из кованого серебра торчал на голове Астера так, будто вот-вот сползет на уши, однако шаг принца оставался четким и твердым. Умение Астера держаться по-взрослому было несомненным, хотя сейчас оно только подчеркивало его малый возраст. Гедер Паллиако, как подобает протектору, стоял за спиной Астера и выглядел куда менее царственно, чем юный принц.
Колокола разом смолкли, их сменил сухой стук погребального барабана. Доусон вместе с сотней одроносцев взялся за шест и поднял Симеона на плечи.
В королевской усыпальнице одр с другом детства Доусона оставили в темноте и закрыли снаружи каменные двери. Назначенные плакальщики заняли свои места у входа. В течение месяца они будут жить под открытым небом, поддерживая огонь в память о Симеоне и всех прежних королях.
Под звуки заключительной молитвы, которую читал священнослужитель, вокруг Доусона собралась семья. Клара встала справа, рядом с ней Барриат и Викариан. Слева стоял Джорей, обнимая Сабигу, так скоро сменившую подвенечное платье на траурное.
Прозвучал последний распев молитвы, смолк финальный звук барабана, и антейская знать устремилась к каретам.
– Как ни мало значат мои слова, я искренне сожалею, – произнес чей-то голос. Лорд Эшфорд в траурных одеждах стоял рядом, бледный, как все. – Я слыхал, король был прекрасный человек.
– Он был человек, – ответил Доусон. – С грехами и добродетелями. Мой король и мой друг.
Эшфорд кивнул:
– Мои соболезнования.
– Теперь, когда Паллиако стал регентом, вам предстоит аудиенция с ним, – продолжил Доусон.
– Именно так.
– Он просил, чтобы я присутствовал.
– Буду ждать с нетерпением. Слишком уж задержались мы с этим делом, пора дать ему четкое начало.
«Четкого начала не бывает, – хотел было сказать Доусон. – Как не бывает и четкого завершения. Все строится так же, как Кемниполь. Под верхним слоем лежит другой, еще ниже третий, и так до бесконечности, пока на самом дне не упремся в кости мира. Даже утерянное и забытое маячит где-то в глубине, делая нас такими, какие мы есть».
– Да, – вместо этого ответил он.
По стенам залы висели вышитые шелком ковры, воздух подогревался углем и благовониями. Королевские гвардейцы в присутствии Гедера Паллиако стояли вдоль стен так же бесстрастно, как раньше в присутствии Симеона. И Гедер казался почти подходящим для новой роли. Портные облачили его в шитый золотом бархат, голову охватывал тонкий золотой венец, с которым он выглядел чуть ли не достойно. Пока что костюм слегка смахивал на маскарадный, но время и привычка сделают свое дело, да и Гедер войдет в образ.
Лорд Эшфорд, сцепив руки за спиной, стоя ждал, пока лорд-регент Антеи опустится на сиденье, и Доусон задался вопросом, знает ли Гедер о том, что другим не дозволено сидеть, когда регент стоит.
Досада снедала Доусона не из-за того, что на встречу, планировавшуюся как частная аудиенция, приглашены и другие люди: все-таки это первый прием, устроенный регентом в новой должности. В Ванайях Гедер показал себя удобным орудием, и какие бы загадочные трюки он ни провернул в связи с делом Мааса, они спасли как минимум Астера, а то и все королевство. Лорд Терниган и лорд Скестинин присутствовали здесь по праву. Барон Даникка лорд Каот и лорд Банниен из Эстинфорда вызывали больше вопросов, но они всего лишь олицетворяли ожидаемые сдвиги в придворной расстановке сил. Нет, раздражение Доусона вызывал последний из приглашенных Гедером Паллиако.
– Лорд Каллиам, – с поклоном произнес жрец.
Месяцы, проведенные в Кемниполе, почти не согнали с него пустынную пыль, он по-прежнему имел вид козопаса из глухоманей Кешета – каковым, вероятно, и родился. В торжественной зале этот прирученный Гедером сектант выглядел не более уместно, чем Доусон в свином хлеву.
– Мэтр Басрахип, – ответил барон без малейшего поклона, идеально ледяным голосом. – Удивлен вашим присутствием. Я считал, что нас созвали обсуждать государственные дела.
– Ничего-ничего, – вмешался Гедер. – Это я его пригласил.
Доусон промолчал. Слова, годные для равных, теперь не всегда годились для Гедера Паллиако. Поэтому барон лишь кивнул.