очное время станет лишь проверкой ее терпения, и ничем другим. Все недели до приезда нотариуса она каждую ночь засыпала в мечтах о том, какой кроткой предстанет перед солидным господином из главной дирекции, какими дельными речами заслужит его интерес, как стойко будет завоевывать его доверие, пока он полностью на нее не положится. А после, говорила она себе, не будет никаких препятствий к тому, чтобы вновь взять дела банка в свои руки. Нужно всего лишь заморочить голову одному-единственному мужчине. Может, это и трудно, но не невозможно.
В мечтах все казалось простым.
Пыкк Устерхолл явилась в самый разгар зимы. Китрин сидела в кофейне напротив главного рынка – в той самой, где доплачивала маэстро Азанпуру за уединенную комнату в дальней части здания. Зимние сумерки наступали рано даже в южной Порте-Оливе, долгими темными вечерами оставалось лишь играть в кости да попивать кофе из запасов старого полуслепого цинны. Тем вечером четверо первокровных из гвардейцев ее величества, отдыхающие в кофейне после дозора, обменивались байками с купцом-тимзином. В ожидании весны и обратного пути в Элассу тимзин коротал зиму в Биранкуре, и Китрин уже который день смеялась его шуткам, надеясь мало-помалу набраться сведений о его народе. Вся шестерка посетителей, сдвинув два стола, сидела за долгой партией в кости, как вдруг дверь резко распахнулась и стылый ветер унес из зала все тепло – в прямом и переносном смысле.
В первый миг Китрин приняла женщину за необычайно разжиревшую первокровную: рослая, широкая в бедрах и в плечах, толстая и при этом сильная. Войдя в зал, она тяжело протопала по дощатому полу и размотала черный шерстяной шарф, накрученный поверх черно-седых волос. Тяжелые щеки и толстые губы придавали ей сходство с рыбой. Когда она растопырила губы, между зубами показались зазоры на месте стесанных бивней. Йеммутка.
– Стало быть, ты и есть Китрин бель-Саркур? – вопросила она. – Я твой нотариус. Найдется где поговорить?
Китрин поднялась и провела Пыкк в заднюю комнату. Как только дверь затворилась, Пыкк присела к столику, не скрывая недовольства:
– Играть в кости с городскими стражниками? Это и есть твой способ управлять банком? Доверенному лицу Комме Медеана пристало сидеть не меньше чем на дворцовом приеме или на ужине с важными людьми.
У Китрин подкатывал комок к горлу всякий раз, когда она вспоминала и сами слова, и презрение, с которым они были произнесены.
– В холодные месяцы мало что происходит, – ответила она, внутренне проклиная себя за извиняющийся тон.
– Для таких, как ты, – да, – провозгласила Пыкк. – А у меня забот невпроворот. Банковские книги принесешь сюда? Или для дела есть место поприличнее?
С тех пор каждый день сулил лишь новые унижения, новые язвительные слова, новые поводы напомнить Китрин, что никакой власти у нее нет. Неделями Китрин проглатывала все с улыбкой. В следующие месяцы просто терпеливо сносила. Случись в этом потоке оскорблений малейшая пауза, исчезни хоть на миг презрительный оскал, она сочла бы это победой.
Однако ничего подобного не происходило.
– А причину она не сказала? – спросил Ярдем.
– Не хочет иметь дело с южнецами, – объяснила Китрин. – Вроде бы их толпа убила каких-то ее предков в Пу’те девять или десять поколений назад.
Ярдем, повернувшись к ней, резко повел назад ушами, так что они легли чуть ли не плашмя на череп. Китрин отхлебнула добрый глоток пива.
– Не говори, сама знаю, – ответила она. – Да только что я могу? Никаких переговоров без нотариуса. Мне даже документы подписывать нельзя. Если она не режет палец, никакой сделки.
Средств надавить на главную дирекцию у Китрин не осталось – отказ от них был одним из условий ее соглашения с банком. Стоит Пыкк написать в Карс, что деятельность доверенного лица мешает делу, как от Китрин тут же избавятся, и препятствовать этому будет нечем.
Отломив хлебную корочку, девушка рассеянно принялась ее жевать, не чувствуя вкуса и не получая удовольствия – будто грызла ком земли из-под ног. Заметив взгляд Ярдема, она подвинула к нему блюдо, и он закинул в рот кусок сыра. Какое-то время оба молча ели. В очаге потрескивал огонь. С улицы доносился собачий лай.
– Надо ему сказать, – вздохнула Китрин и глотнула пива.
– Помощь нужна? Я на сегодня уже свободен.
– Драться он не полезет, не из таких.
– Я для моральной поддержки. И ободрения.
– Для того-то я и пью, – ответила Китрин с безрадостным смешком.
– Я знаю.
Она окинула Ярдема взглядом. Темно-карие глаза, широкое лицо. Под левым ухом шрам, которого она раньше не замечала. Ярдем когда-то был священнослужителем, наемным воином он сделался позже.
Пиво стояло почти нетронутым. Одна кружка погоды не сделает, после второй придет расслабленность и притупится досада, но захочется взять третью, а к четвертой Китрин будет готова отложить неприятный разговор до завтра. Лучше кончить дело поскорее, решила она, и уснуть, не боясь завтрашнего утра. Китрин отодвинула пиво, и Ярдем встал, пропуская ее вперед.
Постоялый двор находился в середине соляного квартала, недалеко от комнат, в которых Китрин, Ярдем и Маркус Вестер скрывались в первые дни после приезда в Порте-Оливу. Здешние кривые улочки местами бывали так узки, что Китрин раскинутыми руками могла прикоснуться к противоположным стенам домов. Пахло нечистотами и едкой жижей. Когда впереди показались беленые стены и выцветшие голубые окна постоялого двора, подол платья уже почернел от влаги, замерзшие ноги болели. Китрин плотнее закуталась в шаль и по двум низким ступеням поднялась к двери. Ярдем с отсутствующим видом – но с ушами торчком – прислонился к стене. Китрин постучала.
Она надеялась, что откроет кто-нибудь посторонний – другой постоялец или хозяин. Тогда разговор отложился бы еще на минуту или две. Однако такого везения не случилось, – должно быть, собеседник в надежде на ее ответ ждал прямо у порога. Пепельно-серое лицо и непривычно большие черные глаза, свойственные его расе, делали его похожим на ребенка. Улыбка казалась одновременно и счастливой, и неуверенной.
– Магистра Китрин! – воскликнул он так, будто ее появление было дивной неожиданностью. Сердце Китрин упало. – Пожалуйста, входите! Я как раз согрел чая, позвольте вас угостить. И вашего приятеля-тралгута.
Китрин оглянулась на Ярдема и уловила в его лице что-то похожее на жалость – непонятно, к кому из двоих.
– Я сейчас, – сказала она ему.
– Я здесь, – пророкотал тралгут.
В гостиной пахло сыростью, несмотря на небольшой растопленный очаг, из-за которого воздух казался перегретым. Даже при закрытых дверях откуда-то из задних комнат доносились вопли младенца, мающегося животиком. Китрин опустилась на скамью, покрытую давно утратившими красоту подушками с потертыми красно-оранжевыми кистями.
– Рад вас видеть! – не умолкал южнец. – Я отправил несколько писем сыну в Лионею и сейчас получил ответ. Он сказал, что может…
– Позвольте сперва…
– …отгрузить полную партию уже к середине лета. Орехи прошлого урожая уже высушены, можно молоть. Пахнут, говорит, цветами и дымком. Умеет ведь сказать, правда? Цветами и дымком!
Стало быть, южнец осведомлен. Или догадался. Речь лилась из него так, что Китрин не могла вставить ни слова. Будто он пытался отсрочить неминуемое. Китрин вспомнила поездку к морю в раннем детстве – может, даже еще при живых родителях. Она знала, как это бывает, когда пытаешься руками остановить морскую волну.
– Банк не сможет продолжать работу над этой сделкой, – наконец произнесла она. – Мне очень жаль.
Южнец больше не говорил, хотя по-прежнему шевелил губами, пытаясь что-то сказать. Брови его дернулись, в середине лба – кверху, по краям – вниз, словно на картинке, изображающей крушение надежд. Китрин, у которой желудок свело от напряжения, заставила себя вздохнуть поглубже.
– Не понимаю, магистра, – произнес южнец убитым голосом.
– Я получила новые сведения, не относящиеся к нашим переговорам, и с прискорбием сообщаю, что банк сейчас не способен заключить сделку по необходимой вам ссуде.
– Если… если не возражаете, магистра, я зачитаю вам письмо от сына. Видите ли, мы могли бы… – Южнец сглотнул, закрыл огромные глаза и опустил голову. – Позволите ли спросить почему? – выговорил он.
«Потому что у тебя глаза не той формы, – мысленно ответила Китрин. – Потому что нотариус мне запретил. Я огорчена не меньше твоего. Ты ведь все делаешь верно». Но она не могла произнести этого вслух, признать, что Пыкк Устерхолл ею помыкает. Если такой слух разойдется, Китрин потеряет последние крохи влияния на дела банка. Поэтому она, собравшись с силами, постаралась не выйти из роли банкира, который действует исключительно по собственной воле и способен отвечать за свои обязательства.
– Вы ведь знаете, я не вправе разглашать содержание бесед с третьими лицами, – сказала она. – Точно так же, как обнародовать наши с вами беседы.
– Да, конечно, – кивнул южнец и открыл глаза. – Есть ли шанс, что вы передумаете?
– К сожалению, нет.
Каждое слово отозвалось в ней болью.
– Ну что ж… Тогда спасибо вам. Может… может, все-таки чая?
– Я не пьяна, – сказала Китрин.
– Да, – подтвердил Ярдем.
– Тогда почему мне нельзя еще выпить?
– Потому что это способ остаться не пьяной.
В харчевню они не вернулись. Обычно Китрин приходила туда поесть и поболтать – сейчас было не до того. Хотелось кричать, ругаться и разбивать вдребезги все, что попадет под руку. Отчаяние и бессилие казались тесной железной клеткой, о которую она билась, как пойманный зяблик, рискуя расшибиться насмерть.
Верхние комнаты над банковской конторой Китрин занимала с тех времен, когда первый этаж еще не принадлежал банку. В те дни внизу находилось игорное заведение, а наверху едва хватало места для Китрин, Ярдема, Маркуса Вестера и того, что осталось от целого воза ящиков с шелком, табаком, каменьями и ювелирными изделиями, а главное, с запечатанными в воск банковскими книгами, более драгоценными, чем прочий груз. Теперь на верхнем этаже стояли кровать Китрин, ее шкаф и письменный стол. Голые доски пола покрывал для тепла толстый красный ковер, над кроватью висела картина, дар наместника, – эмблема Медеанского банка, соединенная с гербом Порте-Оливы.