Поздняя весна, породившая тучи комаров, не принесла тепла. Трава высотой по пояс скрывала болотистые участки и резала в кровь конские бока. Мощеных дорог не было, лишь узкие утоптанные тропы между ручьями. Холодная вода, чистая в южных верховьях, где она стекала с высокогорных ледников, здесь была непригодной для питья. Путь преграждали то водоемы, то деревья. Солдатская одежда начала гнить из-за росы; от лихорадки гибло больше людей, чем от оружия. Доусона утешало лишь то, что вражеская армия страдает точно так же. Никаких застав и гарнизонов, не спрячешься. Сражения не велись. Единственное отдаленное подобие боя досталось лишь бедолаге Алану Клинну, которого по настоянию Гедера Паллиако отправили в авангард, – да и то была лишь мелкая стычка на горном лугу, откуда Клинна сразу оттеснили.
А затем Доусон получил приказ, написанный рукой Паллиако и скрепленный его личной печатью. Отвести войско к Серефскому мосту и встретить там группу религиозных служителей, которые каким-то образом одолеют круглую башню и откроют короткий путь к Калтфелю. Барон послал за подтверждением. Не то чтобы он не понял приказа, но принять его и отвести людей на север значило бы тащить потом все войско обратно и заново начинать мучительную кампанию после того, как затея Паллиако провалится.
Подтверждение прислали, и Доусону оставалось лишь подчиниться.
Ведя войско к северу перед самым наступлением лета, он надеялся хотя бы увидеть воинствующую братию с лозунгами о праведном служении, которая бросится по мосту к вражескому берегу. Но даже такое ожидание не оправдалось.
Перед ним предстали трое жрецов в серовато-бурых, как воробьиные перья, одеяниях. Грубые волосы откинуты назад, на лицах выражение безмятежного добродушия, которое Доусон видывал только у самозабвенных пьяниц и идиотов от рождения. Все трое стояли на краю небольшого плаца у кирпичной башни и при появлении Доусона отвесили ему поклон.
Барон нагнулся к Раббру Банниену, старшему сыну лорда Банниена из Эстинфорда, командующему теперь гарнизоном.
– Скажи мне, что это шутка, – произнес он то ли с гневом, то ли с отчаянием.
– Когда они прибыли, милорд маршал, я подумал то же самое, – ответил молодой Банниен. – А с тех пор смотрю на них… и уже не знаю.
Доусон оглянулся на бойцов гарнизона. Уходя на юг, он оставил у кирпичной башни лишь часть войска: незачем держать здесь крупные силы, если для защиты башни достаточно нескольких десятков, а для взятия моста не хватит и нескольких сотен. Теперь гарнизонные бойцы выглядели бодрыми, подтянутыми и отдохнувшими. В отличие от вернувшихся с юга солдат Доусона.
У барона мелькнуло дурное подозрение.
– Ведуны? – спросил он.
– Вроде бы нет, милорд. По крайней мере, я таких не видел. Они… они ничего эдакого не делают, только… Лучше взгляните сами, милорд.
– Ну что ж.
Доусон подошел к самому высокому жрецу и кивнул вместо приветствия:
– Объясните мне, почему я должен подчинить своих людей вашей затее.
Через полчаса высокий жрец вышел на мост, не имея при себе ничего, кроме рупора. Широкий пролет моста, бурлящий водяный поток, серо-кровавая круглая башня – на этом фоне жрец выглядел персонажем художника, воспевающего стойкость веры: непреклонный воробышек перед лицом всесокрушающей мощи. Доусон, скрестив руки на груди, глядел на эту картину из открытых ворот кирпичной башни, смертельно усталый после перехода и долгой слякотной возни вместо битв. От жгучего презрения и горечи сжималось горло.
Жрец поднял рупор к губам и, перекрывая шум речного потока, начал выкрикивать:
– Вы проиграли! Антейскую армию не одолеть! Вы здесь бессильны! Вы проиграли, уже проиграли! Все, за что вы сражаетесь, погибло. Все, на что вы надеетесь, сгинуло. Вы не сможете победить.
Доусон бросил взгляд на юношу. Молодой Банниен взирал на мост в совершенном восхищении, не отрывая глаз от жреца, на губах дрожала легкая улыбка. Доусон почувствовал, как в горле закипает смешок – видимо, от ужаса.
– Это и есть помощь? – спросил он. – Это и есть способ овладеть дальним берегом? Просто побрюзжать на врага?
– Понимаю, это кажется странным, – ответил гарнизонный командир. – Поначалу я тоже так думал. Но они так кричат целыми днями, до поздней ночи, и чем дальше, тем больше кажется, будто… будто все правда.
Доусон выругался.
– Забери оттуда этого придурка, пока в него не пустили стрелу, и приведи ко мне, – велел он. – Надо это прекратить, пока не поздно.
– Слушаюсь, милорд маршал, – сконфуженно пробормотал юноша.
Барон устало прошагал через двор и поднялся по каменным ступеням. В тесных и темных командирских покоях приходилось жертвовать либо воздухом, либо светом, но сейчас Доусон твердо вознамерился видеть лица тех, с кем говорит. Внутри у него все кипело.
Дружки-сектанты Паллиако вошли все вместе, поклонились в дверях и расселись на подушках у ног Доусона. Совершенно спокойные, они глядели на него снизу вверх, в темных глазах отражался блеск свечей. Гарнизонный командир остался стоять у него за спиной.
– Расскажите, в чем замысел, – распорядился барон. – Закончатся ваши театральные монологи, и что дальше?
Жрецы переглянулись. Им явно было не по себе, это радовало. Все-таки они понимали, что им устраивают выволочку. Доусон выпрямился, под ним скрипнул походный стул из дерева и кожи.
– Когда они все поймут, вы возьмете свое, – ответил средний из жрецов, с тонкими ноздрями и тонкими губами на более округлом, чем у остальных, лице.
Его выговор напомнил Доусону читанные в детстве старинные стихи. Слова звучали так, будто их выудили из древних развалин. Или из могильного кургана.
– Ни в чем другом нет нужды.
Доусон провел языком по кромке зубов и кивнул. Это движение он в детстве перенял у отца, которого в такие минуты переполняла ярость, грозившая перерасти в рукоприкладство.
– Как бы не так, – заявил он. – Болтайте сколько угодно, пусть хоть языки отсохнут. Для взятия моста у нас не те силы и не та диспозиция, и я не позволю принести в жертву этому безумию хоть одну антейскую жизнь.
– Богиня вас не оставит. Вы не потерпите поражения, – произнес круглолицый жрец.
– Довольно! Гарнизонный командир Банниен, я беру на себя полную ответственность за прекращение текущих действий. Нынче же вечером отправлю в Кемниполь письменное донесение и поправки к плану. Велите приготовить гонца и коня, пока я…
– Послушайте мой голос, – сказал жрец. – Вы не потерпите поражения. Мы служим правде, мы служим богине. Мы говорим вам правду. Враги против вас бессильны. Они проиграют.
Доусон откинулся на стуле. Духота в комнате и дым от свечей затмевали разум.
– С чего вы взяли, что это возможно? – спросил он. – У них меньше людей, чем у нас?
– Безразлично, сколько их.
– Они больны? В стане врага мор?
– Безразлично, больны они или здоровы. Вы антейские мужи, храбрые сердцем, на вас благословение богини. Они слабы, их страх оправдан.
– Как бы то ни было, – стоял на своем Доусон, – у врага укрепленная позиция, единственный путь наступления просматривается насквозь, местность открыта, позиция ненадежна. Мне достаточно взглянуть на карту и на цифры, и так же уверенно, как я знаю собственное имя, я знаю и то, что дальнюю башню взять нельзя.
– Послушайте мой…
– Мне нет дела до твоего голоса, юнец, – не сдержался Доусон. – Сколько ни называй вепря котенком, он котенком не станет.
– Станет, милорд, – возразил круглолицый жрец. – Станет.
Доусон только рассмеялся. Огоньки свечей дрогнули и заметались.
– Что есть слово, помимо того смысла, который вы в него вкладываете, милорд? – продолжал жрец. – Вот есть один пес и другой пес, и они могут быть не схожи. Один размером с половину коня, другой умещается в женских ладонях. Но мы одинаково зовем их собаками.
– Их можно скрещивать.
– Тимзины и хаавирки не скрещиваются. Кого из них считать людьми? Зяблик и орел одинаково птицы, но могут ли они вывестись из одного яйца? Птицы пусты, пока вы не наполните их смыслом, и этим смыслом определяется форма мира. Слова – оружие и доспехи души, и солдаты по ту сторону моста не имеют от них защиты.
– Ничто из этой тирады, – раздельно отчеканил Доусон, – не имеет смысла. Война – не игра слов.
Жрец протестующе поднял руку:
– Когда вы стали лордом-маршалом, в вас ничего не изменилось. Ваши пальцы остались теми же. И нос. И хребет. Все тело осталось как было, и все же вы стали совсем другим. Были произнесены лишь слова, и самим фактом произнесения они стали правдой. Вепрь может стать разновидностью котенка, если я об этом скажу и вы поймете, что это правда. Если мы скажем, что тимзины не люди, значит они не люди. Мы праведные слуги богини, и весь мир для нас устроен именно так. Ложь не имеет над нами власти, и произносимые нами слова – правда.
– Произносимые вами слова не отведут клинок.
– Клинок отводит рука. Руке приказывает сердце. Послушайте мой голос, милорд, и узнайте то, что слышавшие нас люди уже знают. Желаемое вами – уже ваше. Антейские клинки сделаны из стали, а ваши враги – трава у ваших ног.
– Это вы не видели траву там, откуда я только что вернулся, – ответил Доусон, однако мысли его уже приняли иное направление.
Духота сгустилась, тесная жаркая комната походила на войну – такая же сковывающая и полная ловушек. Годами сидеть в болотах, пробиваясь к северу шаг за шагом. Время для посевов по большей части потеряно, осенью будет плохо с продовольствием, к следующей весне начнется голод. И все это ясно уже сейчас. Сегодня.
Если бы слова жрецов оказались правдой, сотни, а то и тысячи обреченных на смерть были бы спасены. И в войске Доусона тоже. Вокруг башни сейчас сплошь мертвецы, разве что черед умереть еще не наступил. Может, даже и нет разницы, погибнут они сейчас на мосту или через полтора года умрут от голода в болотах Астерилхолда.
– Послушайте мой голос, – вновь повторил жрец, почему-то питающий привязанность к этой фразе. – Победа будет вашей, если вы ее от нас п