Второй был его учеником, человеком, и Мастер Клинков убил его в бою.
Перед полетом в Рудлог, устав маяться от тянущей тоски в груди, от которой не спасали ни женщины, ни свобода, он пришел в храм Синей Богини за благословением и помощью.
Туда обычно приходили девушки из народа Песков, вошедшие в пору зрелости и дарящие любовь заходящим за благословением мужчинам.
Но в тот день не было ни одной послушницы, и все-таки ему разрешили поспать на женской половине Храма. Пришедший не мог уйти, не получив утешения.
В ту ночь он то ли спал, то ли грезил наяву. И казалось ему, что лежит он на коленях маленькой женщины с голубоватой кожей, которая ласково гладит ему волосы и поет песню, звучащую как переливы текущей воды. И говорит, что он хороший, сильный мальчик, и что все будет хорошо. И что он найдет то, что заполнит выдранную безумием и отчаянием пустоту в его душе.
А в Рудлоге он встретил Светлану.
Четери заснул под мягкий плеск воды близкого озера, и ночь была тиха и тепла, но сон, вызванный воспоминаниями, снова вернул его в удушающее бессилие каменной тюрьмы, и вдруг показалось, что все, что было — освобождение, возвращение в Пески — просто бред, и он все еще там, и нет никакой надежды.
Он стонал, не в силах вырваться из кошмара, и покрывался липким потом, судорожно дергал руками на колючем матрасе, и проигрывал, проигрывал собственному страху. И засевшее где-то неглубоко безумие уже расправляло когтистые крылья, вцепляясь в душу, нашептывая, что он остался один, остался последним и должен отплатить, упиться кровью людей Рудлога — за то, что позволили, людей Песков — за то, что не отомстили. Никто не должен жить больше в мире, где истребили его племя.
Безумие показывало будоражащие жестокие картины, вызывающие в нем отвращение и возбуждение одновременно, шептало «Ты будешь жнецом этого мира и самым неумолимым судьей», и где-то там, в болезненном сне, он уже видел себя будто со стороны, идущим по Иоаннесбургу под низким красным солнцем, с дымящимися от крови клинками, и за ним были улицы, полные теплых искромсанных тел, и крови было так много, что она разливалась рекой, хлюпала под ногами, покрывала светлые стены высоких домов бурыми брызгами, липла к рукам и ощущалась на языке сладким железистым привкусом, и люди — еще живые, пытались убежать от него и не успевали. Он — другой, страшный, с лицом-маской, со слипшимися от человеческой крови волосами, колол, резал и рубил, как мясник на скотобойне, и воздух был наполнен криками и хрипами умирающих.
«Смотри, — говорило безумие, — как хорошо, как спокойно. Ты же хочешь покоя? Покой найдешь в истреблении…»
Впереди по улице молодая темноволосая женщина судорожно дергала какие-то завязки на детской коляске, пытаясь вытащить пристегнутого ребенка, и ему сразу вспомнился плач детей в толще горы.
«Смерть за смерть. Убей», — шепнул голос, и он словно очутился в размеренно шагающем в потоке крови теле с лицом-маской и дрожащими от нетерпения клинками.
«Убей!» — ликовало безумие, уже уверившееся, что победило.
Четери поднял клинки, глядя на застывшую женщину с таким знакомым лицом, прижимающую к себе ребенка, оскалился, зарычал тоскливо и надломно, и вонзил лезвия наискосок себе в грудь, так, чтобы наверняка, распороть ребра, разрезать сердце на неровные куски — убить зверя в себе, чтобы не было никогда кровавых рек и липких от человеческой смерти рук.
Безумие растаяло разочарованной дымкой, оставив вокруг лишь темноту и гадливое ощущение реальности произошедшего, и трясущиеся руки, и колотящееся сердце — целое, живое. Он хватал ртом воздух и думал о том, что есть выход, что он опасен и что, возможно, когда-нибудь у него не хватит сил остановить страшный морок. И он сойдет с ума и пойдет убивать.
«Сны — зеркало, в котором отражается истина о нас, — говорил учитель. — Если ты украл во сне, значит ты можешь сделать это наяву. Если взял женщину без ее согласия — то ты порченый, и в тебе дремлет насильник. Если убил невинного — то ты не воин, ты убийца. Блюди чистоту даже во снах, Четери-эн. Спишь ты или нет — сознание все воспринимает реальностью, а, значит, это и есть реальность».
Сегодня он смог остановиться. Сможет и впредь.
Он вышел из дома, не останавливаясь, спустился в озеро, снова поплыл, и голубоватый свет полной луны развеивал кошмар, а мать-вода охлаждала тело, качала его в своих объятьях, утешала, ласкала мягкими струями скользящее вперед тело.
«Ты хороший мальчик, Четери. Сильный».
Он зажмурился — так хорошо ему было и спокойно.
«Как мне избавиться от боли, Великая?»
Озеро озорно плеснуло брызгами, начало подниматься легкими перьями тумана.
«Только любовью, мальчик».
Он плыл сквозь водяную дымку, сверкающую голубоватыми искорками в свете небесной царицы-луны.
«Почему ты говоришь со мной? Я же не Владыка».
Он нырнул — в темную глубину, и долго зависал в толще воды, словно на руках у матери, пока его не подтолкнули наверх, мягко, бережно, но с некоторой укоризной.
«Ты самый старший из всех живущих на Туре моих детей, малыш. И на тебе благословение сразу двух моих братьев.»
Он выбрался на берег, и туман скользнул по его лицу, словно поцеловав на сон. И заснул он легко, и не было больше страха и крови.
… Он целует женщину в шею, щекочет языком впадину над ключицей, фыркает — и она смеется и просыпается.
Гостиничный номер в Иоаннесбурге освещен лишь отблесками огней уличных фонарей, но ему больше и не надо — за несколько дней он изучил ее тело, податливое, мягкое, как раз по нему — от крупной груди, на которую хочется смотреть бесконечно, трогать, гладить, играть, просто лежать и расслабленно держать губами сосок — когда она еще подрагивает от прошедшей любви, до тонких красивых щикотолок, которые так смотрятся на его плечах, что он сходит с ума.
Живот у нее упругий, и под ребрами есть местечко, от прикосновений к которому она мгновенно заводится, но скользнешь чуть ниже к бокам — и она смеется и отбивается. Ужасно боится щекотки. И пахнет — нежностью. И бедра круглые, налитые, — не боятся мужских крепких рук. И она сама — вся по нему, покорная, отзывчивая, признающая его силу и превосходство.
Жаль, что он понял так поздно.
— … Жди меня, — говорит он жестко, двигаясь в ней, и женщина дрожит, выгибается, хватается руками за изголовье кровати и стонет.
Тепло, нет, жарко, как же жарко и хорошо.
— Жди, — рычит он ей в губы, и держит ее за волосы — чтобы не отворачивала голову, чтобы видеть, что поняла, услышала, чтобы знала, что никуда не денется от него. А она не боится — приподнимается и целует его, и глаза ее — как темная вода озера, и кожа светлая, прохладная.
— Жди, Светлана! — мир содрогается в удовольствии, и он просыпается, и долго лежит, улыбаясь и хмурясь одновременно. За окнами рассвет, от озера тянет свежестью, а ему хорошо, и ночной кошмар кажется пустым и глупым.
Светлана открыла глаза и еще долго приходила в себя, остывая после сна, в который, по своему обыкновению, безапелляционно ворвался Чет и утащил ее в постель. Что во сне, что наяву — резкий, мгновенно переходящий от шутливой возни к тяжелой и жесткой страсти, где вел и командовал только он, и такой нежный, раскрывшийся, совершенно по-мальчишечьи напрашивающийся на тихую женскую ласку после — когда сон позволял это «после», а не прерывался на пике удовольствия.
Последнюю неделю ей начало казаться, что она сходит с ума. Днями она работала в школе, преподавала историю, общалась с коллегами, проверяла контрольные и готовилась к урокам. Это была одна жизнь.
Ночами начиналась вторая жизнь, и она была не менее реальна, чем первая. Она бродила по городу на берегу высохшей, засыпанной песком реки, и видела свои-вчерашние следы на улицах. Луна двигалась по небосклону, дул ветерок, шурша песчинками, и в тишине огромной пустыни этот звук казался очень громким и тревожным. Ей могло быть прохладно — если она долго стояла на одном месте, или жарко — если взбиралась на очередной бархан или крышу дворца. Но одновременно состояние ее нельзя было назвать вполне материальным — физиологических потребностей Света не испытывала, усталости почти не было, только раздражение и уныние от безрезультатных поисков решения задачи, обозначенной маленькой богиней. У нее менялся рост, от человеческого до огромного, выше крыш, она могла оказаться в той части города, о которой думала, и в темноте ночи видела не хуже, чем днем.
Песок не был безжизненен, как казалось на первый взгляд: ночью выбирались на поверхность длинные и противные многоножки, большие жуки с черными блестящими панцирями, огромные скорпионы и тарантулы с многочисленными, мерцающими зеленым глазами. Стелились шелестящими лентами, оставляя извилистый след, тонкие пестрые змейки, даже внешне выглядящие жутко ядовитыми, пробегали какие-то истеричные ящерицы — размером с две ладони, но так воинственно и оглушительно верещащие, что хотелось схватить эту ящерку и постучать ею о стену дома в назидание остальным.
Один раз она чуть не наступила на флегматичную черепаху, притворившуюся камнем, видела она и каких-то маленьких ушастых зверят, похожих на лисичек, и смешных пугливых и шустрых тушканчиков, на которых эти самые лисички охотились. Но ей нужно было не за жизнью местной фауны наблюдать, пусть увлекательной и жестокой, а думать, как оживить Город и заполнить реку.
Она ломала голову уже больше недели. И чувствовала себя ужасно глупой. Богиня могла бы выбрать и кого-то посообразительнее.
Света обследовала дворец, разбросав большими ладонями песок от входных резных дверей — но они были закрыты, пришлось лезть в окно, бродила по прекрасно сохранившимся залам — великолепным в своей архитектурной восточной выразительности, с обилием синего и белого, со всеми этими арками, светлыми, возносящимися в небо куполами, сухими фонтанами, мозаиками и роскошными мраморными полами. Искала двери, примерялась к замочным скважинам ключом. Ведь если есть ключ, то где-то должен быть к нему замо