— В кровать или в кресло? — спросил Игорь.
— К креслу, — как-то рассеянно отозвалась капитан, — належалась уже. Полковник! Что вы делаете? Я вешу не меньше вас!
— Не говорите ерунды, — пробурчал он ей в бритый висок — пахло от напарницы больницей и лекарствами, а под руками его чувствовались налитые мышцы бедер и спины, — как иначе вас пересадить в кресло, если вам нельзя вставать?
— На руках бы подтянулась и перелезла, — недовольно высказалась Люджина, устраиваясь в кресле. — Спасибо, командир. На руках меня с детства не носили. А вот мне, — она усмехнулась, прямо глянула на него синими глазами, — приходилось. Солдатика вытаскивать.
Он познакомил ее с персоналом, отдал экономке указания исполнять все пожелания гостьи, покосился на часы — рабочий день подходил к концу, ехать или нет? Решил ехать.
Крутил руль и все думал, что есть что-то крайне неправильное в том, что женщины, все равно, какие — мягкие или твердые, сильные, синеглазые, должны служить и рисковать собой. Что их место — среди шелка и кашемира, что не должны на их телах появляться шрамы, что воевать и выполнять боевые операции должны мужчины. А женщины пусть ждут мужчин дома. Чтобы было, ради кого возвращаться.
Неизбежно вспомнилось, что до сего дня единственной, кого он держал на руках, была его королева.
И он привычно задохнулся от боли, которая уже семь лет тонкой ледяной змейкой жила у сердца. Свернул на обочину, остановился, чтобы переждать.
Врут, когда говорят, что время лечит. Он давно привык к боли, к ощущению, что у него изнутри вырвали кусок мяса, и рана дергает, саднит и не заживает. Свыкся. И все же каждый раз, когда он вспоминал — холодная змея вгрызалась еще глубже, остервенелей, и ледяное кольцо в груди сжималось крепче — до потемнения в глазах и холодного пота на затылке.
Тогда, в зале телепорта, он долго держал ее на руках — светло-голубые глаза безучастно глядели в потолок, и укачивал, прижимал, звал, и руки были в красном, липком, горячем, и на губах — солоно от слез и ее крови. Во дворце бесновался народ, пахло дымом, и нужно было уходить и уносить ее с собой. Нельзя было оставлять тело на растерзание толпе.
Но не смог. За Смитсеном, как, видимо, и было спланировано, пришла команда зачистки — то ли помочь уничтожить королевскую семью, то ли арестовать, и он хладнокровно выпустил в появившихся в зале остаток обоймы и выпрыгнул в окно, пока за дверью готовились к штурму.
Смитсен хорошо его приложил, но Игорь нашел в себе силы добраться до гаража. Пылали конюшни, занимался огнем дворец, истошно ржали лошади, а сотни людей громили стекла, мебель, рвали занавески. Со стороны Зеленого крыла слышались выстрелы — видимо, сотрудники собрались и организовали оборону. Он мысленно пожелал им продержаться и выжить. И догадаться спрятать документы в тайник.
Потом был звонок домой с приказом распустить слуг, поездка в Лесовину, к Старову Алмазу Григорьевичу. Почему к нему? По поводу этого старика Игорь был уверен, что даже если найдутся те, кто решит к нему сунутся, чтобы узнать, куда скрылся начальник разведуправления, обратно они не вернутся.
Старов принял его без лишних слов. Только подергал себя за бороду при известии о смерти королевы и о чем-то тихо выругался. Сказал, что принцессы, скорее всего, живы, но точно сказать он не может. И что Игорю, раз он собирается обратно, лучше не знать лишней информации. Потому что, если его схватят, то жизнь королевских детей снова окажется под угрозой.
И Игорь с ним согласился.
Этой же ночью он впервые почувствовал ледяную змею, сжавшуюся вокруг его сердца.
Как он потом не сошел с ума от боли, чувства вины, злости, желания пустить себе пулю в висок, всепоглощающей ненависти? К себе, к тем, кто стал причиной ее смерти, к людям, которые проходили за оградой дома старого мага и смели жить, смеяться, разговаривать, когда она осталась там — в зале телепорта? От снов, где он успевал — успевал! ее спасти, а потом просыпался, и реальность била осознанием необратимости произошедшего? От снов, где не успевал, и руки снова были в крови, и на ее груди под оплавленным платьем чернел страшный ожог, истекающий красным, горячим, и из-под сожжённой плоти проглядывала кость ребра?
Через две недели он вернулся в Иоаннесбург. Пришел попрощаться со своей королевой на кладбище — не мог не прийти, хоть и рисковал. Но то ли заговорщикам было не до того — делили власть, то ли боялись они старого захоронения Рудлогов и гнева предков убитой дочери Красного Иоанна, но никто туда и близко не подходил.
Игорь остановился у Дорофеи Ивановны, старушки-ликвидаторши, торгующей молоком и присматривающей за штабом управления. Вопросов она не задавала, показала ему свой тайник с оружием, открыла сейф с деньгами, выдала чистое белье и совершенно спокойно воспринимала его ночные отлучки и уменьшающееся количество магазинов для пистолета.
Игорь делал то, что должен был сделать до смерти Ирины-Иоанны. Он зачищал предателей. Девятнадцать трупов, и никакого сожаления. Двадцатым должен был стать генерал Бельведерский.
Но его он оставил в живых.
Что-то надломилось внутри, когда он увидел глаза внучки старого предателя. Он мог пролить реки крови, но вернуть Ирину было невозможно.
На смену ненависти пришла опустошенность. В ту ночь, когда он шел убивать Бельведерского и не сделал этого, он так и не вернулся в штаб. Вместо этого он пошел в центральный храм столицы, сел на влажный после дождя песок и тупо глядел на чернеющие статуи Великих Стихий. Почему они не помогли, не предотвратили?
Под утро во двор Храма вышел Его Священство и увел Игоря в монашескую часть комплекса. Принял его исповедь, благословил жить здесь столько, сколько понадобится для излечения души — при условии участия в молитвах и соблюдения добровольно наложенного на себя обета.
«Воздержание — путь к благости духа, — сказал он Стрелковскому. — А муки при выполнении обета помогают залечить боль души. Тут много тех, кто пришел за излечением».
Игорь выбрал обет молчания. И семь лет он молчал, помогая в приюте для бездомных при храме — стриг вшивые головы, стирал грязную одежду, варил еду, делал перевязки, собирал пожертвования — благо, монашеская одежда с низким капюшоном позволяла прятать лицо. Иногда помогал в похоронных обрядах, и ему платили — отказываться было нельзя. На эти деньги он заказывал цветы и оставлял их ночью у ограды кладбища, с запиской для сторожа.
Молчать было легко, боль никуда не уходила, но он привык, закаменел, принял свою новую жизнь и все реже вспоминал о том, кем он был до храма. Но часто думал о пропавших принцессах. О своей дочери. И молился о ней. И мучился тем, что не стал сразу разыскивать их, сосредоточившись на мести. И сомневался — а если бы, найдя, навел на их след убийц?
Семь лет Игорь делал вид, что может забыть о том, кто он есть. И если бы не разбередившая память просьба Его Священства о помощи Кембритчу… Если бы не случайная встреча со Святославом Федоровичем на кладбище — то молчал бы он до сих пор, стирая одежду какого-нибудь бродяги.
Жизнь за пределами монастыря оказалась наполнена радостью и страхом, встречами со старыми знакомыми, ждущим его домом, вкусной пищей и терпким алкоголем, делами, которые он обязан был довести до конца, его ответственностью за дочь и за всех принцесс, в каждой из которых продолжала жить его королева; синеглазой северянкой, глядящей на него как на божество, и восхитительной золотой осенью, плавно уходящей в зиму. Жизнь продолжалась. Жизнь яркая, брызжущая, разная. И мысли вернуться становились все неуверенней, пока и вовсе не превратились в смутное сожаление, не имеющее, впрочем, над ним власти.
Полковник Стрелковский, наконец, поднял голову, отцепил влажные ладони от руля, посмотрел на проносящиеся мимо машины. Оказывается, он припарковался прямо у моста через реку Адигель. Против всех правил, мешая потоку и рискуя получить удар в бампер.
Включил аварийку и вышел на прохожую часть, подошел к перилам и перегнулся, наблюдая за закручивающейся у мощных бетонных опор моста водой, за пятнами водоворотов и светлыми полосами течений. Когда-то давно, когда он еще был стажером в столичной полиции, их вызвали на самоубийцу — мужик перелез через ограждение, встал пятками меж черных прутьев перил и непрерывно сглатывал, глядя вниз, на воду. Так и прыгнул — на глазах десятков зевак, под ругань полицейских и метнувшегося к нему переговорщика.
Адигель, как любая женщина, неохотно отдавала свои жертвы. Мужика так и не нашли.
Проезжающие машины зло сигналили нарушителю, но высокий мужчина в темно-сером коротком пальто, с ежиком светлых волос не оборачивался.
Как просто — сделать один шаг и не задерживать дыхания. Убить ледяную змею, извергнуть ее с последними пузырьками воздуха в холодную, быстро движущуюся воду. Покориться течению, прекратить бултыхаться и изображать, что он жив. Смерть не так страшна. Она милосердна и ласкова, дарит встречу с теми, кого ты любишь.
«Живи, Игорь. Живи за нас двоих».
«Я не хочу больше, Ирина. Устал.»
Завибрировал в кармане телефон, и он вздрогнул, потянулся за ним.
— Полковник, — хриплый и резковатый от смущения голос Дробжек, — звонила мама. Она хочет навестить меня на пару дней. Может, будет удобнее, если я вернусь в общежитие? Не хочется вас стеснять.
Он помотал головой — так был разителен контраст между затягивающей его рекой, манящей в благословенную, темную бесконечность, и простыми бытовыми проблемами.
— Не говорите ерунды, — повторил он раздраженно — не на нее, на свою слабость, — я распоряжусь, чтобы для Анежки Витановны подготовили комнату. И встретили ее. Ваша родительница не откусит мне голову за то, что я вас компрометирую?
— Мама может, — со смешком произнесла Люджина, — главное, чтобы не взяла с собой ружье и не заставила вас жениться на мне. Спасибо, командир.
Он поглядел на трубку, потом на реку. Трус и слабак. Умереть легко, попробуй жить, как мужчина.