Он завис в кромешной тьме. Пахло сыростью, застарелой, земляной, и при этом — озоном, как после грозы. Запустил сразу веер «светлячков» — те повисли шаром вокруг него, но сколько ни вглядывался он во тьму — казалось, что нет ни пола, ни стен, ни потолка — будто находился он в бесконечности. Попытался открыть Зеркало — но портал сминало, скручивало, как листок бумаги.
Его щитов словно коснулись огромные руки, сжали — и отпустили, а изнутри рванулось тщательно сдерживаемое, голодное. Макс скрипнул зубами, добавил света, вгляделся, меняя магические спектры — и медленно спустился на пол огромного зала. Кажется, он понял, куда попал.
Здесь просто искрило от избытка энергии. По стенам, неровным, словно созданным из сотен тысяч желобков, струилась вниз стихийная энергия, и в третьем магическом спектре это выглядело ошеломляюще красиво — будто он оказался внутри огромного мерцающего водопада. Стен не хватало — и с потолка медленно текли тонкие разноцветные, сияющие струи, огибали его защиту и впитывались в пол. Пиршество для любого мага — но не для него — Макс спешно устанавливал еще щиты, выдыхал, чтобы бороться с искушением.
Святая святых старого Университета, зал заземления последствий учебы тысяч студентов. Интересно, Алекс здесь бывал?
Он затылком чувствовал чье-то присутствие, и волосы поднимались дыбом. И никак не мог определить направление — казалось ему, что смотрят на него со всех сторон.
— Ладно, — тихо проговорил Тротт, и эхо начало шелестом повторять его слова, — что вам нужно?
… «нужжжжсссснооо… ссссноо», — издевалось эхо. От стены раздался смешок, еще один, и вдруг загудел вокруг оглушительный хохот, такой, что стихийный дождь распылялся и застывал в воздухе мерцающим туманом.
— Ну хорошо, — предупредил он, — не хотите говорить? Больше говорить не сможете.
Эхо от хохота все еще гуляло по залу, когда Макс потянулся к сияющему дождю, уплотняя нити, утрамбовывая и перенаправляя. Загудело, зал стал подрагивать — медленно двинулись вдоль стен потоки стихий; струи, текущие по желобкам, отрывались от стен и, изгибаясь, сливались с набирающим силу ураганом. Инляндец снова поднялся в воздух — его потряхивало от желания выпить все вокруг, поглотить — но он все добавлял и добавлял мощи, чтобы потом ударить и снести и барьеры, поставленные неведомыми шутниками, и самих невидимых любителей посмеяться.
— Но-но! — раздался в зале громовой голос. — Не шали, малец! Сейчас Университет ведь порушишь!
От стен, прямо из мерцающих струй, соткались две огромные фигуры — он с трудом видел их через потоки, с ревом крутящиеся вокруг. Фигуры то расплывались, то становились четче, но черты лиц были ему знакомы. Вот какие вы, хранители старого университета, герои легенд и студенческих страшилок.
Макс опустился на землю, присел, приложил ладони к полу и медленно, с трудом стал выкачивать чудовищный вихрь в землю. Зал мелко затрясся, а фигуры подошли ближе, сели, скрестив ноги, и не без удовольствия наблюдали за инляндцем. И болтали, несмотря на то, что подпрыгивали вместе с дрожью земли.
— Силен, да, Арик? А хлюпиком был каким, аж гордость берет! Наш воспитанник-та!
— Так, — сказал Тротт раздраженно — ладони горели, остатки созданного им урагана таяли призрачной пылью, невольно прихваченная сила игриво колола тело, — кто вы такие, я уже понял. Что нужно?
— Пугнуть тебя хотели, — с ехидцей ответил Аристарх, камен из коридора первого этажа. — Очень уж ты, малец, злобный.
— Обженить его надо, мигом подобреет, — буркнул второй и вдруг поменял форму, став похож на Мартина — только огромного, светящегося, и Мартиновым же голосом добавил. — Это он сублимируеть так.
— А, может, прикопать тут? — спросила мерцающая леди Виктория, повела плечом и подмигнула Тротту. — Никто и не найдет.
Макс выдохнул, отметил про себя, что в кабинете Алекса больше встречаться не следует. В голове зашумело. Он не переносил нелепые ситуации.
— А злится-то как, поглядь, — ехидно сказал псевдо-Мартин и погрозил Максу пальцем. — Ты вот что, малец, охолонь-ка. Поговорим. Почто девчонку опять обидел? Она вон какая маленькая да худенькая! Ты хоть погляди, какая она хорошенькая, чисто козочка! И добрая!
— Нежить, — сухо сказал Макс, мысленно прокляв уже и свою доброту, и Алекса, и профессора Николаева, сладко спящего у себя в кабинете, — одинаково жрет и маленьких, и больших. От неправильной волшбы гибнут и хорошенькие, и некрасивые. Если ей руки оторвет, то доброта ее не спасет. Вы здесь сотни лет — сколько на вашей памяти студентов доживало до седьмого курса? Только с нашего потока из ста пятидесяти человек тридцать погибло до выпуска. И больше половины — в первые двадцать лет после.
Камены слушали его, и ехидное выражение на их лицах менялось на сочувственное, и фигуры его друзей таяли, уступая место прежним обликам.
— Я даю знания так, — продолжал он зло, и голос его отражался от стен, — чтобы им даже в голову не пришло совершить ошибку. Кто послабее — сам уйдет или на экзаменах отвалится, а кто посильнее — я буду уверен, что сделал все, чтобы они в живых остались. Сюда идут с пустыми головами, забитыми романтическими представлениями о том, какими они будут великими магами, как их будут все уважать. И не понимают, что это тяжелый труд, обожжённые руки, ранения и постоянный самоконтроль. А вы со своей жалостью и сюсюканьем только вредите ей.
— Все правду говоришь, но ты подумай, — совершенно нормальным голосом вдруг сказал Аристарх. Или Ипполит? — Время заматереть у нее еще будет. Ты тоже, малец, не сразу гиперученым стал, и скажу, что учится она поболе тебя на первом курсе. А сейчас сломаешь, и что?
— Целее будет, — Макс раздраженно дернул плечами. Камены смотрели на него с жалостью, и он открыл Зеркало — никто ему не препятствовал — и ушел в свой привычный, спокойный, тихий лес. Без рыдающих девчонок и восставших духов.
Хотя нет, рыдающая девчонка у него уже была.
Весь день, пока он работал, его потряхивало, и он предпочитал думать, что это от избытка силы. Инцидент в заземлителе он уже забыл. А помнился ему злой взгляд зеленых глаз, юбка, едва прикрывающая колени, пальцы, испачканные мелом. И где-то глубоко снова шептал тихий голос совести — ну к чему тебе противостояние со вчерашней школьницей? Оставь ее в покое!
Тротт упорно работал до поздней ночи и так измотался, что рухнул в постель, не поужинав. Тело так ломало, что он почти с удовольствием, поймав момент между сном и явью, отпустил себя туда, куда уже много лет не ходил по своему желанию. Туда, где он проживал вторую жизнь, являющуюся ему во снах, вколачивающуюся в мозг чужой памятью, напоминающую о себе в моменты избытка силы настойчивым голосом «пусти меня». Сейчас он шел туда добровольно, потому что уж лучше так, чем сорваться здесь.
Тротт обнаружил себя в дороге, недалеко от поселения — на поясе висели несколько подстреленных зайцев, на спине, между отрастающими крыльями, висел лук. Переждал поток хлынувших воспоминаний, морщась и сжимая зубы. Получается… с его последнего, не очень приятного пребывания здесь прошло почти два месяца? Время здесь текло странно по отношению к туринскому — никак он не мог вычислить закономерность.
Уже садилось солнце, и он медленно зашагал к городку, вдыхая влажный и теплый лесной запах. Но пошел не домой — направился на окраину поселка, к маленькому деревянному дому с соломенной крышей.
— Это я, не бойся, — сказал он предупреждающе, ступая в темный проем двери. В доме пахло кислым тестом и медом. Женщина, склонившаяся над столом, наощупь перебирала крупу. Подняла незрячие глаза, улыбнулась настороженно.
— Давно не заходил, Охтор.
Действительно, давно. С момента пленения его дар-тени здесь не был.
— Дети где? — спросил он, кладя на стол добычу и снимая с пояса кошель с деньгами. Кошелек звякнул о дерево — хозяйка дома дернула губами, вздохнула благодарно, и он взял ее ладонь, положил на кошелек, потом на одного из зайцев, чтобы ощупала.
— На сеновал пошли спать. Старший натрудился, душно в доме-то.
— Хорошо, — проговорил он, снимая лук, перевязь. — Я сейчас обмоюсь, Далин.
— Будешь есть? — спросила она, прислушиваясь.
— Нет, — ответил Макс нетерпеливо. — Приготовь постель.
Он вышел во двор — на землю уже опускалась темнота, и только окошки светились свечным огнем, да горели факелы на воротах городка. В лесу щебетали птицы, иногда слышался треск — то бродила местная фауна. Охотник снял кожаную куртку, штаны, отставил сапоги и пошел к колодцу, лично выкопанному им.
Ворот скрипел натужно, но он вытащил ведро, наконец, разделся донага и окатился ледяной водой, фыркая и отряхиваясь. Потом еще и еще, пока не заломило зубы, а голова не перестала гудеть.
В поселке жили не только дар-тени. Простые люди иногда появлялись здесь, спасаясь от жестокости феодалов, и их принимали — самих крылатых было слишком мало, чтобы обеспечивать жизнь.
Далин пришла сюда с двумя сыновьями. Хозяин швырнул ей в лицо горсть углей и выпорол, за то, что женщина, обнося его гостей, пролила вино на костюм одного из них. Сбежавшие дети отвязали искалеченную мать от дерева — ее оставили в жертву чудовищным обитателям окрестностей — и буквально на себе притащили к посту дар-тени.
Ее приняли, вылечили — но что она могла делать, чтобы прокормить себя и детей? Только предлагать себя. Она предлагала, а он брал, помогая ей и жестко запретив принимать других мужчин. Только если соберется замуж.
Впрочем, таких, как Далин, здесь было много. Люди шли и шли, умоляя не оставить их в беде. Были среди них и лазутчики, но их быстро вычисляли и расправлялись жестоко и наглядно.
Мир этот вообще был жесток, и уважали в нем только силу.
Женщина ждала его, скромно сидя на кровати — она надела его подарок, сорочку с красными и желтыми цветами, распустила волосы. Протянула руки, ощупала его живот, провела губами где-то в области пупка и ниже и подняла лицо.
Кажется, глаза у нее раньше были зелеными — хотя что в этой темноте разглядишь? Но он наклонился и сделал то, что никогда не делал — медленно, глубоко поцеловал ее, сжимая ей грудь, чувствуя, как закипает кровь, а томление тела становится невыносимым. Опрокинул ее на кровать, задрал сорочку — она дышала тяжело, повернув голову к стене, — и навалился сверху, раздвигая коленом бедра.