Открылась дверь камеры, заглянул один из бойцов.
— Проводите его светлость. Я здесь продолжу, с вашего позволения, лорд Дармоншир.
— Со мной все нормально, — возразил Люк. И правда — говорить стало чуть легче, хотя двигаться получалось плохо — он уже почти ослеп. С трудом сделал несколько шагов к двери. Обернулся.
— Барон, вы побудете здесь некоторое время. Надеюсь, не придется отбиваться от ваших сторонников.
— Не получится, — предупредил Леймин, — тут хорошая защита. И камеры слишком маленькие, чтобы открыть Зеркало.
— Если вы пообещаете мне не пытаться нанести урон моим людям, с вас снимут наручники.
— Слово офицера, — буркнул барон.
Люк дернул краешком рта и кивнул Леймину. И опереться на плечо охранника позволил себе только когда вышел из камеры — и из поля зрения барона.
Он не пошел в Лаунвайт, в Дармоншир-холл. Его дотащили до спальни в замке Вейн, и он потерял сознание, не дойдя до кровати какую-то пару шагов.
Ожидающим виталисту и врачу предстояло много работы. А его светлости Лукасу Бенедикту Дармонширу — два дня беспробудного сна.
Несколькими часами ранее в спальне некоего аристократического дома в Лаунвайте открылся переход, и из него шагнул высокий, поджарый и рыжий мужчина в полумаске. Леди, сидящая у зеркала в простом шелковом неглиже, отложила расческу, обернулась.
— Не слишком корректно с твоей стороны, — сказала она. — Уходи.
— Молчи, Лотти, — отозвался тот, снимая маску. — Сюда никто не войдет?
— Как оказалось, запертые двери не всех останавливают, — с величественной иронией ответила леди Шарлотта, поднимаясь.
— Хорошо, — сухо резюмировал поздний посетитель, в несколько шагов преодолел расстояние до хозяйки дома, сжал пальцы, упершиеся ему в грудь, подхватил женщину на руки и понес к кровати.
— Не хочу.
— Хочешь.
— Закричу, Лици.
— Да, закричишь. Черт, Лотти, Лотти…
Сдавленный мужской стон и скрип кровати.
— Не… ааах… не спеши… не жадничай, Лици….
Красный ночник, освещающий двоих — сплетенных, неистово целующихся, двигающихся.
— Не могу без тебя, слышишь? Не могу, Лотти… ведьма, ведьма…
— Я уеду. Уеду… чтобы забыл… снова…
— Только посмей…
Еще поцелуй — до боли, до злости. До щемящей нежности от осознания того, насколько нужен другому.
— Остановишь?
— Арестую… запру… молчи, Лотти… нет, лучше кричи…
— Луциус…Луциус!!!!
— …да… вот так… кричи, милая… кричи…
Под утро король Инляндии жадно пил дорогое вино, стоя нагишом у открытого окна, прямо из горла бутылки. Он любил Лаунвайтский туман, послушно сейчас вставший плотной пеленой у окна — от любопытных глаз, — любил прохладу своей столицы, любил тонкие и послушные слои воздуха, смешивающиеся в видимые единицам причудливые узоры — нигде на Туре не было такого сосредоточия родственной его величеству стихии. Леди Шарлотта, закутавшаяся в теплое покрывало, подошла к нему, прижалась сзади, и он обернулся к ней, обнял за плечо, привлек к себе.
— С тобой я живой, — сказал он и потерся щекой о ее макушку. — Как мне жаль, Лотти. Я всегда жалел.
— Я знаю, — проговорила она умиротворенно.
— Я люблю тебя.
— Я знаю, — повторила она и вздохнула.
— Прости меня.
— Такое не прощается, Лици.
Они постояли так, глядя в мутный океан тумана, накрывший столицу. Поверх него, где-то далеко, на грани слышимости, прогремел гром. Его величество поднял лицо вверх, принюхался.
— Сегодня, — сказал он медленно, — в Форштадте была гроза. С ураганом.
— В Форштадте? — спросила графиня с тревогой.
— Да, — он усмехнулся краем рта. Снова потерся о ее волосы щекой, поцеловал в висок.
— Мне нужно идти. Лотти, если ты еще раз переспишь с Кембритчем, я его арестую и переломаю все кости.
— Следишь за мной?
— Всегда следил, Шарлотта.
— В этом весь ты, — пробормотала она. — Иди.
— Я хочу, чтобы ты всегда ждала меня.
— Иди, Лици, — графиня вывернулась из жестких рук. — Ты не можешь приказывать мне.
— Могу.
— Я буду оставлять в спальне горничную, — пригрозила она.
— Ну что же, — сказал его величество, хватая ее за руку, — тогда придется убрать и ее. Так и буду делать, пока у тебя не закончатся горничные.
Последние слова он проговорил уже ей в губы. Поцеловал со стоном, выругался, скинул плед, движением пальцев захлопнул окно — и снова понес приникшую к нему женщину к кровати.
ГЛАВА 19
Я очнулась, когда за окнами было темно — мерно пищал аппарат у койки, бок был наглухо заклеен повязкой, во рту было сухо и кисло.
— Марина Михайловна, — жизнерадостно сказал кто-то рядом, — вот и прекрасно, вот вы и проснулись. Снова вы у нас.
Я повернула голову — знакомая медсестра, ухаживающая за мной после коронации Василины. Только я никак не могла вспомнить ее имя.
— Сейчас воскресенье, семь вечера, — она ободряюще улыбнулась. — Возможна небольшая слабость и тошнота после анестезии.
— Знаю, — просипела я и закрыла глаза.
Открыла через несколько минут — или часов. В палате стояли старшие сестры и Мариан.
— Катя жива. Сейчас в монастыре, — сообщила мне Василина и тут же испуганно спросила:
— Как себя чувствуешь?
Я ничего не ответила. В душе расцветало облегчение. Забарахталась, пытаясь подняться — подошел Мариан, чтобы помочь, но я оттолкнула его слабой рукой.
— Только попробуй меня запереть, — с усилием, выдавливая из себя звуки, сказала я. — Как только я смогу передвигаться, я уеду из дворца. Сниму квартиру рядом с госпиталем и буду ходить на работу оттуда. И не дай боги ты попробуешь меня остановить.
Мариан смотрел на меня так, будто ему хотелось схватить меня и трясти, чтобы вытрясти всю дурь. Вася схватила его за руку.
— Ты расстроена и ранена, Мари, — сдержанно проговорила Ангелина. — Мы все погорячились. Поговорим, когда поднимешься на ноги. Расскажешь нам, что с тобой произошло.
— Не приходите ко мне, — буркнула я и отвернулась. — Не хочу вас видеть.
— Ты ведешь себя, как ребенок, Мариш, — мягко проговорила Василина. — И сама это понимаешь.
Она подошла и погладила меня по плечу, и я дернула рукой. Она была права. Но от обиды хотелось плакать.
— Ты отважная, добрая и очень эмоциональная, — продолжала она. — Но сейчас очень тяжелое время. И если ты не можешь остановить себя, то это сделаю я. Даже если ты меня возненавидишь. Потерять тебя еще страшнее.
Я молчала. Мне нечего было сказать. А то, что просилось на язык, было слишком ядовитым, чтобы я не попыталась это сдержать.
Позже ко мне заглянули отец с младшенькими. Они не упрекали меня и не стыдили, просто сидели рядом и щебетали о своем. А Святослав Федорович мягко и сочувственно улыбался. От его понимающей улыбки стало совсем гадко.
— Ты не винишь меня? — не выдержала я.
— Твоя мать тоже была порывиста, — сказал он деликатно, — и яростно защищала то, что считала своим, иногда закрывая глаза на доводы разума. А твой отец был еще более безрассудным. Он не умел жить, если не чувствовал остроты каждый день. Его жизнь — сплошной вызов условностям, людям, опасности. И ему было тесно во дворце. Поэтому, нет, Марин, я не виню тебя. Ты их дочь. Нельзя винить воду за то, что она мокрая, а огонь за то, что обжигает. Я привык уже к тому, что воспитываю необычных девочек. И рад, что для тебя все закончилось хорошо.
— Непросто тебе с нами, — я грустно улыбнулась.
— Непросто, — согласился он. — Но я люблю вас.
Они посидели еще немного и ушли, когда я стала клевать носом и съезжать по спинке кровати набок. Ранение и выбросы силы совершенно измотали меня.
В следующий раз я очнулась от прикосновения. Рядом с кроватью на корточках сидел Мартин и держал руку у меня под ребрами. Бок покалывало, но боли не было вообще.
— Выпороть бы тебя, — устало сказал он и погладил меня по щеке. Я поцеловала его пальцы и расплакалась от облегчения, и он присел на кровать, поднял меня, прижал к себе.
— Меня уже, считай, выпороли, — горько поделилась я.
— За дело? — уточнил он.
— За дело, — кивнула я и вздрогнула зябко. — Март… как мне было страшно там!
— Так и бывает, высочество, когда лезешь в серьезные игры взрослых дядь, — успокаивающе откликнулся он, не без слабого ехидства, правда.
— Еще я очень зла на тебя, — сообщила я и крепче обняла его. — Ты не сказал мне, что у Кати беда.
— Я тоже зол на себя, — смешливо ответил он. — Что не догадался усыпить тебя дня на три. Лежала бы, видела чудесные сны и не рисковала бы собой.
— Они бы убили ее, — возразила я яростно. — Как так можно, Мартин?!!!
— Девочка моя, — наставительно проговорил он, — пора вырастать из пеленок. Все, что тебе нужно было сделать — это положить трубку как только сказали что Катя у них. Не озвучена угроза — нет условий для ее осуществления. Сообщить Тандаджи, затем залезть под кровать и там ждать, чем все закончится. Но это, увы, не про тебя. Может, годам к пятидесяти, после десятка детей ты и научишься выдержке.
Почему-то у него отчитывать меня получалось так, что я не могла обижаться. Не удержалась, пощупала его за коленку — настоящий, живой и невредимый — и счастливо вздохнула.
— У меня красивые ноги? — таинственным голосом спросил он. — Хочешь, остальное покажу? Я весь хорош.
Я хихикнула и тут же пожаловалась:
— Март, мне очень страшный сон приснился. Что тебя сожрала эта стрекоза.
— Меня довольно трудно сожрать, девочка моя, — задумчиво ответил он. Он вообще был какой-то тихий сегодня. — Даже сотне букашек. — Подумал еще немного. — Даже тысяче.
— Что у тебя случилось? — неуверенно спросила я.
— Еще не понимаю, Марин, — невесело усмехнулся блакориец. — Устал, как собака. Ощутил предел своей силы. Понял, что и через сотню лет, если доживу, моя способность противостоять силам природы будет лишь чуть больше, чем у младенца. Хочу покоя… хочу свою женщину рядом.