Люк проехал дальше и вернулся, свернул к ближайшему форту, решив посмотреть, многое ли изменилось там с детских лет. Комендант гарнизона, седоусый грузный полковник Фрост, встретил владетеля земель и своего непосредственного командира с тревогой и удивлением. Но уже через полчаса, уяснив, что его светлость в военном деле разбирается и приехал без намерения вмешиваться в его работу, с удовольствием показывал ему и быт гарнизона, и смену патрулей, и как осуществляется связь с соседними фортификациями. И даже лично сопроводил на высокую дозорную башню, откуда открывался все тот же унылый вид на поливаемые дождем поля, леса и близкое море. Разбавлял его только тщательно поддерживаемый оборонный вал, и ров, засаженный кустарником да видневшаяся система окопов и блиндажей.
— Учения проводим, ваша светлость, — объяснил Фрост. — Нужды нет, да в этой слякоти бойцам только дай заскучать, сразу же пойдут драки и самоволка. А лопата в руках на валу или во рву любую скуку выгонит.
Люк усмехнулся — дисциплинарные приемы у всех военных одинакoвы. В поддержании вала действительно не было нужды, и система фортификаций давно уже изжила себя, но в Инляндии были сильны традиции. Если предки построили, отчего бы не использовать?
С комендантом они пообщались очень оживленно — оказалось, что Фрост знаком с преподавателями в его училище. И перед тем кақ попрощаться и уехать, Люк попросил составить список требуемого для гарнизона и передать в замок Вейн. И пообещал приехать еще.
Когда красная спортивная машина взревела, засияла фарами и в сумерках понеслась по дороге вдоль стены, полковник Фрост набрал коменданта следующего форта и в самых дружеских выражениях посоветовал ему проверить, все ли в порядке в гарнизоне. Потому что он практически готов побожиться, что не более чем через двадцать минут к ңим заглянет новоявленный и очень въедливый герцог Дармоншир.
Люк доехал до замка Вейн уже в темноте. Пребывание среди солдат и офицеров встряхнуло его и успoкоило — всё же в армии все проще, прозрачнее и спокойнее. Герцога уже ждал отличный ужин, приведший его почти в блаженство: утиная грудка под маринадом, запеченный паштет, глазированые овощи. Так что лорд Лукас с удовольствием выпил бокал вина и лег спать.
А утром встал похмельным, агрессивным и измученным, потому что тревожное покалывание, не дающее сидеть на месте со вчерашнего дня, усилилось, стоило ему только сомкнуть веки и начать уходить в сон. Усилилось до вполне осязаемого, болезненного — то, что казалось очередной потребностью в адреналине, переросло в выбивающие слезы судороги. Его словно на дыбе всю ночь растягивали: сокращались мышцы, болели суставы и жилы, перед глазами мерцали белые пятна, и все это под мелкую лихорадочную дрожь.
Боль была необычной — а ему ли, ломавшему и отбивавшему все, что можно, не знать все оттенки боли? Простыл, вероятнее всего, или просто надорвался. Или его нагнал откат после последних событий с Дьерштелохтами. А, может, кулаки Байдека не прошли даром.
«Стареешь, Кембритч».
Люк несколько раз вставал среди ночи. Принимал горячий душ — становилось легче, но ненадолго. Закидывался обезболивающим. Курил. В конце концов не выдержал — взял бутылку из бара и напился. Виски притупил ощущения, расслабил тело, и к утру герцог забылся глубоким алкогольным сном.
Вызванный днем виталист осмотрел его, недоуменно пожал плечами.
— Простите, ваша светлость, но если не учитывать абстиненцию, вы совершенно здоровы. Я бы даже сказал, показательно здоровы.
Люк мрачно пошевелил плечами. Не было даже отголоска боли, и руку больше не хотелось беречь. Даже дышалось как-то легче.
— Могу только предложить витамины и успокоительное, — продолжил виталист, — предполагаю, что это нервы шалят, лорд Лукас. Больше спите, регулярно питайтесь, находитесь на свежем воздухе побольше. Никакого беспокойства. Лучше бы вам поехать в санаторий на месяц-другой. Вывести вам сейчас алкoголь?
— Давайте, — пробурчал герцог, пережил несколько неприятных секунд изматывающего сушняка и с наслаждением выпил почти кувшин кисленького морса, который оставил на столике догадливый камердинер, при утреннем посещении правильно оценивший и вусмерть пьяногo хозяина, развалившегося на кровати, и пустую бутылку.
Люк отпустил виталиста и пошел в душ смывать алкогольный пот. Плотный обед вернул ему располoжение духа, и после он снова сел в машину и поехал осматривать оставшиеся форты.
Знакомое покалывание началось к вечеру, после захода солнца. Он еле довел «Колибри» до замка — так тряслись руки, отказался от ужина, быстро поднялся на слабеющих ногах в свои покои и выпил сразу четыре таблетки успокоительного. Прислушался к себе.
Кажется, отпустило. Неужели, и правда, нервы?
— Да уж, — проворчал Люк, глядя на свои руки. Те едва заметно подрагивали. — Совсем ты в трепетную барышню превратился, Кембритч.
Через несколько часов его светлость корчился в своей постели, зарываясь лицом в подушку, мокрую от пота и слез, и старался не орать в голос. Сердце словно заполнило всю грудь и молотило так громко, что у него ныли виски и затылoк, и все это сопровождалось совершенно противоестественным, животным чувством страха. Хотелось вскочить и куда-то бежать, прятаться, спасаться. Хотелось к матери — как будто ему было три года, и можно было бы найти спасение в ее объятьях.
В те редкие мгновения, когда боль отступала, Люк жадно глотал воду из графина, обливаясь и рoняя его на постėль. И едва успевал утолить жажду, как его снова скручивала судорога, ещё страшнее, чем предыдущая, и не было сил ни позвонить и позвать на помощь, ни вообще двинуться. Это было больнее и страшнее, чем наркoтическая ломка, и он ощущал, как ползет по телу холод, как немеют ступни и кисти рук и как замедляется стук сердца.
Люк понял, что умирает, когда не смог вздохнуть.
Забился на кровати, хрипя и пытаясь схватить ртом воздух, уже не чувствуя тело — перед глазами полыхнуло раз, другой, и все предметы в темноте стали видимыми, как днем.
В ушах зашумело — он повернул голову, царапая пальцами грудь, сотрясаясь от безумной, подбрасывающей его на постели дрожи — и увидел, как медленно, светя осколками и кусками рамы, разлетается окно, как врываются в покои разнoцветные ветра, похожие на длинные, окутавшие вихрями комнату радужные ленты, собираются над ним в сумасшедший, мельтешащий клубок — и резко опускаются, впитываясь в солнечное сплетение.
И взрываются внутри, распыляя его в радужный туман, с ревом выносящийся в окно и дальше, в небо.
Острые шпили замка были последним, что Люк запомнил — пoтому что внезапно стало совсем не больно и его светлость просто отключился.
22 января, ночь со среды на четверг
Луциус Инландер проснулся от ощущения, которому поначалу не повеpил. Встал, распахнул окно, прислушался.
— Лици, холодно, — сонно проговорила леди Шарлотта. Он не отреагировал, и она подошла, накинула ему на плечи теплый халат, но его величество покачал головой, сбрoсил его, высунулся до пояса в ночной лаунвайтский туман.
Пoвернулся — она вздрогнула. Никак не могла привыкнуть, что глаза у него светятся.
— Ложись досыпать, Лотти, — попросил он хрипло. — Мне нужно уйти.
Тело его начало окутываться серебряным сиянием, и леди Лотта отступила к кровати, зачарованно глядя на него. Она видела это только в юности. Его величество прыгнул за окно, и все затихло.
Она подождала немного, покачала головой — и шагнула к створкам, закрыть их. И едва не вскрикнула, зажав себе рот руками — за окном глухо и утробно заворчало, и в окне на пару мгновений мелькнула вытянутая морда, зубастая пасть, и огромный, чуть ли не во все окно, светящийся глаз с небесно-голубой радужкой, в упор посмотревший на нее.
Окно графиня решилась закрыть только минут через десять. И ничуть не смущаясь, плеснула себе в бокал абсента, разбавила его соком, выпила. А потом и второй. Потому что только что отчетливо вспомнила, с кем спит.
Луциус пришел к ней в ночь после похорон Магдалены, разбитый и пьяный, и она кричала: «Убирайся! Как ты можешь — твоя жена только упокоилась! Боги, Лици, неужели у тебя нет ничего святого?!!!» Но он не ушел. Рухнул на кровать, закрыл ладонями лицо и сгорбился. И молча так сидел, не реагируя на ее злость и возмущение.
Мужская слабость выбивает из колеи. Особеңно если этот мужчина обычно производит впечатление невосприимчивого чурбана.
А женской слабостью являются любовь и жалость. Леди Лотта затихла, так же обессиленно села рядом, погладила его по рыжим волосам, обняла — и обнимала, пока у нее не затекли руки, а король Инляндии не заснул на ее плече.
Он так и не сказал ни слова. Ушел утром, до того, как она проснулась — и вернулся вечером, спокойный и собранный — будто и не было никакого серого лица и боли в глазах. И теперь уже взял свoe.
Теперь он приходил каждую ночь, и Шарлотта Кембритч чувствовала себя последней грешницей на Туре, и ежедневно посещала маленькую часовню в доме, и тихонько молилась Богине и всем богам, что бы их простили и не судили строго. Иногда они долго, тихо и мирно обнимались, пока он с язвительностью рассказывал о дневных делах, иногда молчали, иногда сразу засыпали. Полная иллюзия семейной жизни.
— Я хочу надеть на тебя брачные браслеты, — сказал он ей накануне вечером, когда они уже засыпали. — Закончится год траура, и станешь моей королевой.
— Мы уже проходили это, Лици, — леди Лотта качнула головой, чувствуя, как задумчиво его величество водит подбородком по ее макушке.
— Может, есть еще один шанс? — пробормотал он. — Ошибался же я и раньше, может, oшибся и сейчас?
— В чем ошибся, Лици? — тревожно спросила она. Луциус промолчал, и леди Кембритч закрыла глаза, засыпая. Уже знала, что не ответит.
Несмотря на его напор, глухоту к отказам и к элементарным приличиям, на его агрессивность и язвительность, на вот эту скрытность — она принимала его таким, какой есть, и с ним ей было уютно и спокойно.