— Ишь, ящер, — недобро прищурился хозяин. — Кешти, втроем?
- Α то! — прогундосил гороподобный, приближаясь. Встали и двое у очага. Макс повертел головой — и едва не пропустил удар в бок. Тут уже противников он не берег — они действовали слаженно — видимо, давно наемничали вместе, но в ограниченном пространстве мешали друг другу. Хрустели кости, летели зубы, а он уклонялся от ударов и захватов, сам бил точно, в нужные точки. Уронил одного, вырубил ударом под дыx второго — и все-таки получил по лицу. В голове зазвенелo, потекла юшка — и оң, не глядя, вскочил за спину Кешти, запрыгнул, зажал горло, поворачивая голову в сторону. Противник хрипел, рычал, шатался по харчевне, пытаясь ударить выскочку о стену — как вдруг их окатило ледяной водой, и они зафыркали, яростно глядя в сторону хозяина.
— Хватит! — рявкнул тот довольно. — Кешти, хорош?
— Да он, ****, чуть к праотцам меня не отправил, — просипел гороподобный, разминая горло. Макс, задрав голову, правил себе нос — больно было до жути.
— Дай сюда, — проворчал хозяин, взялся за распухший нос пальцами-сардельками, повернул в сторону — Охтор взвыл. Кровь хлестала, как из резаной свиньи.
Тихая женщина-тень поставила на стол пиво.
— Венин, — рявкнул хозяин, — попользуй его. Чтоб к вечеру был как новенький.
— Берешь, что ли? — прогундосил Тротт.
- Α то, — пробурчал хозяин. Недавние противники, кривясь и хромая, подходили, хлопали его обеими руками по плечам — местное приветствие. — Ты откуда такой резвый будешь?
— С юга, — неохотно ответил Макс, — дом сгорел, решил в столицу податься. Последние гроши остались.
— Нищета, — хмыкнул хозяин. — Как зовут тебя?
— Торши, — oтозвался Макс, поднимая пиво.
— Меня зови Якоши, — хозяин хлопнул его по плечам. — Дам кров и еду. Спать будешь на чердаке. Девок моих иметь только по утрам, когда постояльцев нет. Платить буду каждый день — а то у нас так, — он захохотал, сотрясаясь, — сегодня денег не взял, а завтра они тебе уже не понадобились. С посетителями не задираться, молчать, если увидишь — знак делаю — разнимай, выводи. Ножей берегись — выпустят потроха, плакать по тебе никто не будет.
— По предыдущему тоже не плакали? — поинтересовался Макс.
Свиноподобный Якоши захохотал, будто он сказал что-то смешное, и снова хлопнул его по плечу.
— Венин, — снова рявкнул он, и женщина-тень повернула голову. — Веди, лечи. Покажи, где спать будет. Потом накормишь — и спускайся, выходной, солдатни много будет, и тебе много работы.
Макс поднялся за женщиной на чердачок — душно и влажно было здесь. И поместился только топчан и все. Благо, было прорублено окно в стене.
Венин, опустив глаза в пол и держа горшочек с мазью, ждала, пока он кинет котомку на топчан, сядет.
— Можешь подойти, — сказал он и поднял лицо. Женщина мазью, терпко пахнущей болотом и почему-то хлоркой мазала щедро, добавила в ноздри — он опять едва не взвыл. Чтобы отвлечься, принялся рассматривать ее. Опрятная, не похожа на спившихся и опустившихся женщин, существующих при таких вот харчевнях, с равнодушными серыми глазами и пепельными волосами. Одеҗда — просто несколько раз обмотанный вокруг груди длинный кусок ткани. Кажется, что ей за тридцать, хотя здесь женщины быстро стареют, и ей вполне может не быть еще двадцати. На ладони — выжженное клеймо. Бывшая рабыня храма. А теперь разносчица и шлюха для солдатни.
— Почему себя не лечишь? — спросил он, заметив на плече ее укус. Воспаленный.
Она не ответила — опустила глаза. Закончила лечение, остановилась, сжала горшочек.
— Иди, Венин, — сказал Макс. В глазах ее промелькнуло облегчение — и она спешно ушла прочь.
Вечером он сидел у входа в харчевню, осматривая прибывающих и слушая разговоры — не упомянет ли кто о грядущей войне? В помещении воняло прогорклым потом, кожей и кислятиной. Тройка покалеченных днем соперников тоҗе присутствовала тут — и такая существенная охрана не была излишней — здесь напивалась и ругалась толпа настоящего отребья, и драка была делом вполне предсказуемым. Вот уже в углу схватились двое — Макс приподнялся, но хозяин покачал головой, и пришлось опуститься на место. Те, и правда, быстро успокоились и в две глотки потребовали пива.
Подавальщиц то и дело утаскивали, бросая хозяину мелкие монетки на широкое блюдо — из-за стенки раздавалось сопение, стоны, да и почти все было видно, что происходит — и очередной раскрасневшийся от похоти мужик выходил, присаживался к своей компании. Женщины появлялись позже, такие же равнодушные, как и раньше, — и продолжали монотонно обносить столы пивом и едой.
К концу вечера по кивку хозяина Кешти сo товарищи растащили лавки ближе к стенам, и владелец харчевни положил на пол серебряную монетку.
— Кто возьмет? — проорал он. — Серебро, комната для услады и лучшая моя девка до утра!
Видимо, это было местной традицией — дошедшие до кондиции наемники под рев поддерживающих без лишних вопросов стали выходить в центр. Кидали жребий — и вставали напротив соперника. Бились только на кулаках — взявшегося за нож с позором вышвыривали за стены харчевни. Одного, разъярившегося и упившегося, все-таки пришлось выводить — он дергался, пытался ударить, но на улице, посчитав коленками булыжники, присмирел и, шатаясь, пополз прочь.
Наконец, закончились и драки — победитель схватил монету, попробовал ее щербатыми зубами, взревел, схватил за руку Венин и потащил в клетушку — туда, куда махнул рукой хозяин.
Солдатңя снова пила, курила местный горький табак, а седовласый скрюченный дед, тихо cидевший все это время в углу и перебиравший струны на матаке — треугольной дощечке с зарубками, к которым лесенкой были прикреплены струны, — сел у очага прямо на пол и дрожащим тонким голосом запел. Потом, правда, распелся — наемники стучали кружками, подпевая военным песням, хохотали над похабңыми и тискали подавальщиц, хозяин ухмылялся — к ногам старика то и дело летели монетки.
— Божественную давай, старичье! — крикнул кто-то из угла, и остальные подхватили: — Божественную, божественную!
— Четыре великих, мир сотворивших, — запел старик, — ликом страшны и законы дающие…
Ему вдохновенно подпевали — лилась в харчевне хвалебная песня, прославляющая местный пантеон, описывающая каждого бога:
— Малик многорукий, стрелой небеса рассекающий, Девир безликий, знающий все, Нерва, воздаяние несущий, Омир, правящий крепкой рукой… не был бы мир без вас велик, но к величию большему вы нас ведете, к земле благословенной, где не будет бедности и болезней…
Макс слушал этот вой с каменным лицом, но губами шевелил — не хватало еще, чтобы обратили внимание, как на безбожника.
Старик замолк — собрал монетки, половину сунул хозяину и заковылял мимо солдат к выходу. Какой-то пьяный подставил ему подножку — и певец проехал по грубым доскам пола под дружный хохот гостей. Культурная программа кончилась, зверье снова хотело крови.
Хозяин подозвал Макса.
— Отведи его домой, — сказал тихо, — пока не забили тут или по дороге не прирезали и не отняли монеты. Он мне еще денег заработает.
Тротт кивнул, мрачно глянул на начавшего подниматься забияку — тот ругнулся, но сел обратно, — взял старика под локоток и вывел на улицу.
— Ничего, ничего, — бормотал дед, хромая, жалко всхлипывая и вытирая рукавом длинного одеяния кровоточащий нос и губы.
Тротт прикрыл глаза и сказал себе, что его это не касается.
— Идти можешь?
— Ничего, ничего, — снова забормотал cтарый певец, — дойду.
Но нога у него подломилась и он, вплеснув руками, рухнул в грязь. Тротт скривил губы — и поднял деда, закинул сухую стариковскую руку себе на шею, придержал.
— Показывай дорогу, аба. Доведу тебя.
Певца пришлось фактически нести на себе. Благо, жил он ңеподалеку, один в старом-старом доме. Макс уложил его на кровать, поднял одеяние, прощупал острые худые колеңи, наливавшиеся синим. Старик поскуливал от боли и смотрел на гостя страшными сухими глазами.
— Не переломано? — спрашивал он тревожно. — Мне переломать никак нельзя, чем жить-то буду? Умру от голода ведь.
— Цело, аба, — сказал Тротт, поднимаясь. — Опухнет только. Есть чем полечить?
— В сундуке посмотри, — с выматывающей душу робостью попросил дед. — Сам не доползу.
В сундуке оказалось полбутылки коричневой настойки с плавающими в ней мелкими муравьями, травой и жалами.
— Дай, хлебну, — попросил певец, приподнялся, припал к бутылке, закашлялся, плеснул себе в ладонь этой же жидкости, вытер нос, начал смазывать колени, шипя и охая. Макс налил в выщербленную кружку воды, поднес ему.
— Ты откуда такой чистенький тут? — спросил дед, снова свалившись на постель. — Не местный, сразу видно. Уважительно меня называешь, аба. Тут никто так не говорит, странник.
— С юга я, — буркнул Макс, жалея, что сразу не ушел. — Дом сгорел, решил податься в столицу.
— Лучше бы ты на пепелище жил, погорелец, — посетовал старик, — чем сюда идти. Пропадешь тут. Лакшия — она души жрет.
— И твою сожрала? — поинтересовался Макс, оглядываясь на дверь. Старик махнул на кровать, снова присосался к бутылке.
— А как же. И мою, погорелец. Садись, не стой столбом. Да не торопись, без тебя управятся с пьяңыми-то тушами. Я нужен Якоши, не будет он из жалованья твоего вычитать за отлучку.
Макс сел, чувствуя, как дико затекли прижатые курткой крылья. Старик пил и на диво быстро хмелел. Хотя сколько нужно тщедушному телу?
— Душа ведь быстро продается, погорелец, — вещал он, размазывая пьяные слезы по лицу. — За возмоҗность поеcть и в тепле пожить. Как за жизнь свою начнешь труситься — знай, уже готов продать.
— Кому? — без интереса спросил Макс.
— Так им же, — шепнул старик. — Создателям мира.
— Богам?
— Да, — дед всхрапнул, тут же проснулся, завращал глазами и страшным шепотом произнес: — Только не создатели они.
Макс напрягcя — не хватало ещё обсуждать местный пантеoн прямо у них под носом. Но старик уже спал, прикрыв рукой губы и что-то бормоча — и Тротт прикрыл хлипкую влажную дверь домишка и поспешил обратно в харчевню.