— У вас будет двойня, — подтвердил он.
Я рухнула обратно на койку и, закрыв глаза, затрясла головой.
— Вы не рады? — осторожно спросил доктор Кастер.
Я нервно засмеялась, не открывая глаз — будто это могло помочь.
— Я очень рада, доктор. Очень-очень рада, разве не видно? Вы только проверьте… там точно не тройня, нет? Я не удивлюсь.
— Точно, — сказал он с усмешкой, и я снова посмотрела на зависших на экране детей. Погладила рукой живот — и один из них заплясал, словно почувствовал прикосновение. Второй, видимо, уже спал и отвлекаться от важного дела не собирался.
— Скорее всего, однополая, мальчики, — проговорил доктор Кастер, как-то хитро прокрутив изображение. — Но точно будет понятно после шестнадцатой недели.
Ну что же. Видимо, с моей помощью боги решили резко увеличить поголовье Дармонширов на Туре и ударно обеспечить Люка наследниками. Хотела бы я, чтобы он был здесь. Чтобы увидеть выражение его лица. Это бы хоть немного скрасило мое собственное изумление.
— Ну, привет, ребята, — пробормотала я и поняла, что глаза опять на мокром месте. — Привет. Это… я.
Долго осознавать удвоение моего материнского счастья не вышло. Я не успела встать с койки — меня опять повело, и я села обратно, — когда под окнами замка снова засигналили машины. В коридоре раздался топот ног, понеслись голоса с улицы. Доктор Лео, моющий руки в раковине, устало ополоснул лицо, потер глаза, а затем взял из шкафчика маленький пузырек и выпил его. Потянуло сладковатым ароматом ландышей и мха.
— Тоник, — объяснил он. Я поспешно надевала халат. — Пусть благословят боги того, кто его изобрел. Какой-то инляндец, магученый, не помню фамилию…
Я встрепенулась, но не успела открыть рот, как он покачал головой.
— Вам нельзя, Марина Михайловна, увы. И сейчас я бы крайне рекомендовал вам идти спать.
— Пусть лучше Кэтрин отдохнет, — я уже выходила из кабинета. — Я подготовлю операционную, доктор.
К утру я еле держалась на ногах, а раненые все прибывали. Не хватило транспорта вывезти всех быстро — и бойцов оставляли в крепостях, отправляя в первую очередь тяжелых. По обрывкам разговоров солдат, водителей и санитаров было понятно, что многих вытаскивали с засек и полос обороны, продвигаясь от фортов к сломанному ураганом лесу. Были и такие, что со вчерашнего ночного сражения лежали среди трупов, оцепенев от яда инсектоидов. У кого-то уже начался сепсис и жар, а наших виталистов, несмотря на то, что я усилила их своей кровью, не хватало, чтобы купировать заражение у всех, кому требовалось, и сохранить конечности. Хирургам приходилось работать мясниками, отнимать руки и ноги — и как я ни была закалена, смотреть на санитарку, которой при спасении бойца осколком гранаты оторвало руку, или рыжего парня, у которого остались культи выше колен, было очень тяжело. Тяжелее была только смерть на операционном столе. Еще и тем, что только увозили тело, обрабатывали операционную — и доктор Кастер снова брался за инструменты, вставая над очередным пациентом. Страшный конвейер, конца которому не было видно.
Утром меня сменила Кэтрин, и я, шатаясь, все же пошла к себе, хотя работы было достаточно. Доктор Лео свалился в сон в своем кабинете, а серенитка еще работала — я видела в окошке операционной, как бледно ее лицо под очками, маской и шапочкой.
Я вяло поднималась по лестнице, держась за перила, — как всегда, стоило отвлечься от дела, начинала кружиться голова и накатывать тошнота. Мне было до слез жаль тех, кому мы не смогли помочь, несмотря на то что с опытом пришлось научиться отстраняться от горя и смерти. Но гормоны сделали меня восприимчивой и еще более нервной. Хотя куда уже более.
Я вздохнула, коснувшись в кармане мешочка с иглами, который всегда был со мной, и пошла дальше.
Если бы только у нас был хотя бы десяток виталистов, хирургам не пришлось бы так надрываться. И смертей стало бы куда меньше. Тяжелораненых, тех, кому нужна срочная помощь, можно было бы отправлять в стазис ждать своей очереди. Восстановление с виталистами идет куда быстрее, и осложнений, требущих повторных операций, почти не бывает…
Я зашла в свои покои, щурясь от яркого солнечного света. Мария убирала со стола ужин, дожидающийся меня со вчерашнего вечера.
— Открой окна, — попросила я и побрела к креслу. Очень хотелось свежего воздуха.
— Позавтракаете, ваша светлость? — Горничная распахнула окно.
— Чего-нибудь легкого, — кивнула я, опускаясь в кресло. Взяла со столика телефон, посмотрела на него с усталой злостью и тревогой и опустила трубку обратно. Никаких сообщений.
В гостиную потек ветерок, Мария вышла за завтраком. А я, откинув голову на спинку кресла, подышала немного — и поймала себя на том, что почти засыпаю.
Нет, так не пойдет. Я достала шаманский мешочек, повертела, вздыхая, одну иглу в пальцах и, зажмурившись, воткнула себе выше брачного браслета. И заплакала — не от боли. От усталости, тошноты и слабости, от тревоги за Люка, от страха за наше — и наших детей — будущее, от ночных смертей и понимания того, как много людей осталось лежать за фортами и что самое важное для них теперь — быть сожженными, чтобы не превратиться в нежить. Я слишком много плакала последний месяц, но ничего не могла с этим сделать.
Когда слезы иссякли, я осторожно заглянула в мешочек, иррационально опасаясь, что ошиблась, и, несмотря на все подсчеты и пересчеты, там осталось много игл.
Но она была одна. Одна. Завтра последний день. В это не верилось.
От боли и голода все усиливалась тошнота, и я, снова схватив телефон, подошла к окну, иначе рисковала не дождаться Марию. Внизу стояли три грузовика, суетились санитары, а я смотрела на выгружаемых раненых, задыхаясь от злого бессилия и пытаясь не думать, сколько из них умрет, не дотянув до операции.
Набрав Леймина, я прислонилась к стене у окна, смежила веки.
— Да, госпожа герцогиня? — Его голос воспринимался отдаленно, будто я уже спала.
— Жак, вы все знаете… — Я покачнулась и поспешно открыла глаза. — С моим мужем все в порядке?
— Полчаса назад был жив и здоров, — проворчал Леймин. Он еще сердился на меня и говорил таким тоном, каким говорят с капризным ребенком. — Мне докладывают, что он не возвращается в форты, помогает в зачистке оставшихся инсектоидов, расчищает пространство для наступления.
Я поблагодарила и, отняв трубку от уха, снова выглянула в окно. По небу летели клочки облаков, и где-то там летал и мой змей, не зная, что я здесь. Иначе бы он уже появился… точно сердился бы и уговаривал отправиться в Пески. И смотрел бы на меня с тоской… и я бы точно позволила себя обнять. А может, и сама бы обняла.
Я всхлипнула. Мог бы и поинтересоваться, где жена. Или ему все равно? Или он знает и злится… Может, и правда, я неправа и стоило улететь на листолете к старшей сестре?
— Нет, — твердо сказала я вслух. — Я права.
Мысли текли сонно, а я размеренно вдыхала воздух, пахнущий весной и морем. В Песках сейчас, наверное, уже жара… Ангелина рассказывала, что драконы как потомки Инлия Белого — виталисты по крови и одним касанием могут облегчить боль. И тошноту наверняка могут убрать…
— Вот ты идиотка, Марина, — громко произнесла я и застонала. Нужно было давно попросить сестру поговорить с Нории, может, к нам в Вейн прилетела бы хотя бы парочка драконов. Но как сейчас поговоришь? Телепорты не работают, телефонной связи нет…
За спиной скрипнула дверь — вернулась Мария с завтраком. Я обернулась — но в этот момент из окна потянуло дымом, к горлу мгновенно подкатила желчь, и я, зажимая рот, чуть не врезавшись в стеклянную створку, побежала к ванной. А там, после выворачивания, сглатывая горькую слюну и тяжело дыша, уставилась в стену, забыв о том, как хочу спать и как мне плохо. Меня осенило, как можно связаться с Ани. И пусть я была измотана, когда Вася мне об этом рассказывала, но ведь запомнила, и обязательно нужно попробовать.
— Мария, — попросила я, выйдя в гостиную, — разожги камин.
— Да, ваша светлость, — отозвалась горничная. Она не удивлялась. Я чудила и похлеще, чем разжигание камина теплой весной.
И пока я, моргая слипающимися веками и пытаясь не заснуть, завтракала надоевшей до ужаса овсяной кашей, в камине заплясало пламя. Я отпустила Марию; отставив в сторону тарелку и глотая ароматный чай, быстро написала письмо Ангелине, затем завертела головой в поисках несгораемого футляра — и не нашла, поэтому вытянула из бара бутылку коньяка. Безжалостно вылила алкоголь в огонь — там полыхнуло, теплом лизнув мне руки и лицо, — и подержала бутылку дном вверх, чтобы подсохла. А потом сунула туда письмо, закрыв горлышко пробкой. И, протянув дрожащую от усталости руку в камин, проговорила, замирая от предвкушения:
— Отзовись, стихия от стихии моей.
Пламя затрещало — я затаила дыхание, — а огонь взметнулся золотым вихрем, и над рукой моей соткалась из языков пламени птица размером с перепелку, с пышным огненным хохолком и хвостом. Птица взмахнула крыльями — и опустилась мне на ладонь, невесомая, горячая, покалывающая родной энергией. Склонила голову набок, сияя белыми глазами, загудела что-то неразборчивое, ласково и радостно потерлась о мое запястье — и я улыбнулась, глядя на нее.
— Ты можешь отнести письмо моей сестре, Ангелине? — спросила я, показывая бутылку, которая была раза в два больше нее.
Птица снова загудела, забила крыльями, коснулась клювом моей руки.
— Я не понимаю, — призналась я. — Но мне очень нужно. Помоги, пожалуйста.
Птица гудела, поднимала голову вверх, тряся хохолком, — очень старалась что-то объяснить. Затем досадливо полыхнула, похоже, осознав, что вызвала ее крайне несообразительная дочь Красного, и царапнула меня лапой с острыми коготками.
— Ай, — я зашипела. Шипела и моя кровь, заполняющая впадину ладони и соприкасающаяся с огненной лапой, — а птица взлетела, зависла над рукой и начала пить, как пьют из лужи голуби.
Похолодел брачный браслет на запястье, стала затягиваться рваная рана — а огнептица рванулась к бутылке с письмом, вырвала ее из моей руки и, закрутившись маленьким жарким вихрем, нырнула обратно в пламя.