Принцесса невольно покосилась в сторону голых гор — даже с расстояния в несколько километров было видно, как по мертвым склонам сходят огромным оползни и сели, не проникая за черные скалы.
— Великий, ты говоришь, что долго ждал нас, но позволь узнать, зачем? Ты ведь перенес меня и Венин из Лакшии, — вдруг проговорил инляндец. Принцесса изумленно посмотрела на него — слишком свободно и спокойно он разговаривал с высшим существом. Она-то все больше боялась рот открыть. — Я постоянно сомневался, стоит ли вести ее, — Тротт качнул головой в сторону Алины, — сюда, потому что думал: если она нужна тебе, то почему ты не призвал ее сам?
В глазах ворона мелькнула опасная тьма — пятая Рудлог вздрогнула, опуская голову от рванувшейся в стороны мощи, напрягся Тротт, тоже склоняясь. Прародитель был ласков, но ни это, ни его нелепый облик и голос, иногда переходящий в карканье, не могли скрыть силы и величия.
— Не считай меня всемогущим, птенец. Моих сил едва хватало, чтобы все это время прикрывать вас от взглядов местных богов и держать защиту, — величественно проскрипел Корвин, в этот момент едкостью опять напомнив Алине Макса. — Я бы и не стал рисковать, растрачивая оставшиеся крохи своей стихии, но иначе ты бы умер там, в море у Лакшии. Для того чтобы спасти тебя, я пожертвовал устойчивостью щита и защитой других детей моих. С тех пор он и стал проседать. Маленькой красной пташке я уже ничем не мог помочь, кроме как поговорить с ней во сне; я надеялся, что смогу еще обратиться к ней, но после сил не хватило и на это. Как и на то, чтобы подсобить вам в твердыне. Я слаб, — каркнул он устало, показавшись вдруг маленьким и печальным, и сомнарис, ластящийся к нему, ткнулся еще раз под крыло, словно в утешение, и скрылся в пещере. — Слаб. У меня мало времени, а для того, что я задумал, мне придется снова взять виты этого мира и удержаться, чтобы не уничтожить его.
— Прости за дерзость, — сдержанно произнес профессор, выпрямляясь.
— Не будь ты дерзок, ты не смог бы провести ее сюда, — по-отечески усмехнулся ворон.
— Но ты ведь знаешь, зачем мы пришли, великий? — спросил Тротт. Пятая Рудлог прижалась к его плечу, застенчиво рассматривая бога.
— Знаю, как и все ваши вопросы; на все вы получите ответ, — проговорил Корвин, вновь сжимая принцессу морозными тисками своего голоса. — Но сейчас прервемся: помню я с человеческой жизни, что долгие разговоры лучше вести, вкушая пищу, а тела людей хрупки. Вам нужно отдохнуть и согреться.
Он распахнул крылья и мягко взмыл в воздух, и вокруг него, очертив птичий контур как на негативе, засияло черное солнце, полное леденящей тьмы. Алина, лишь на мгновение заглянув в нее, содрогнулась от ужаса и зажмурилась — показалось ей, что смотрит она в бездну, в которой нет ни света, ни цвета, ни жизни, и если посмотреть еще секунду, бездна эта поглотит ее, не оставив ни имени, ни памяти.
Пальцы Тротта сжали ее руку — и принцесса открыла глаза. Из слепящей тьмы соткался старик — высокий, горделивый и стройный. Он напоминал бы странствующего мудреца, если бы не широкие плечи воина, большие ладони и величественная осанка. На бледном узком лице выделялся крупный нос и хищные, необычно круглые зеленые глаза.
"Точно совиные, — подумала Алинка, — или вороньи".
Длинные черные волосы его были припылены сединой, брови, идущие вразлет как крылья, тоже были седыми. Из груди сквозь темные одежды сочился свет, очерчивая контуры раны.
— Так вам будет привычнее, птенцы, — Черный Корвин посмотрел на свои руки, и в них появился тяжелый кривой посох, вырезанный из узловатого дерева и украшенный серебряным набалдашником. — Так выглядел я в конце моей туринской жизни. Идите же. — Голос бога стал повелительным, и он указал посохом куда-то вправо. — У самого берега найдете вы родник. Расположимся в тени под кронами деревьев, и пока я буду говорить, приготовите пищу: долго не было у меня никаких желаний, но раз принял я человеческую форму, хочу вспомнить и вкус еды.
Мягко и мирно плескала вода в озере, иногда бросая на папоротники бледные пятна отраженного солнечного света — небо почти все было затянуто тучами, и редкие просветы быстро пропадали. Лорд Тротт развел костер и сейчас на плоском камне, выступающем из воды, потрошил длинных, похожих на угрей рыб, которых таскали сомнарисы. Черный Корвин сидел на траве, прислонившись спиной к стволу, и умиротворенно наблюдал за своими созданиями, которые выползали из воды, аккуратно клали рыбу на берег и подходили к богу ластиться. Алина, поставив котелок на огонь, села перебирать крупу, поглядывая на прародителя. Говорить он не торопился, а она начинать разговор не смела, да и думать пыталась поменьше, чтобы не смущаться из-за услышанных Черным мыслей. Жрец то гладил сомнарисов, то перекатывал и крутил в ладонях посох, иногда задумываясь — и тогда фигура его становилась той самой сплошной страшной тьмой, от которой тянуло холодом. Но стоило ему двинуться, как снова вылеплялось лицо и бледные руки, и вполне человеческое тело, и посох. Принцесса так заворожена была этими превращениями, что застыла с открытым мешком на коленях, с крупой, зажатой в горсти.
Бог снова потер в ладонях посох, улыбнулся слабо.
— Дивно, — проговорил он, взглянув на Алину, — и посоха того уже давно нет, а только воспоминаниями о нем радостно мне. — Он по-птичьи склонил голову, прислушиваясь, повернулся к лорду Максу. — Умерь свое беспокойство, сын. Есть еще время.
— Я услышал, что ты на грани, великий, — отозвался тот спокойно, отсекая голову у очередной рыбины. — Разве нам не нужно поторопиться?
— Суета есть следствие беспокойного мышления, — гулко укорил его бог. Тротт кивнул, соглашаясь, а Жрец продолжил: — Сильно отвык я от звуков человеческой речи и от существ, не покорных мне полностью, но твоя решимость приятна и свежа. Ты прав, сын мой, я на грани развоплощения, но исчезну не сейчас и не завтра, несколько недель еще есть. Боги умирают медленно, особенно когда в них продолжают верить: я же умираю с тех пор, как оказался здесь, оторванный от Туры, частью которой являюсь…
— Но как?.. — не выдержала Алина и тут же осеклась под предупреждающим взглядом Тротта.
— Не окорачивай ее, раз осмелела, — усмехнулся Черный. — Сам вопросы задаешь, а ей не позволяешь? Не обижу, не бойся за нее. Не глуп я, чтобы гневаться из-за детского любопытства, а поговорить мне с вами в радость. Я попал сюда из-за спора с Красным братом, маленькая пташка. Ни к чему тебе знать причины, но был я неправ и встал против установленного порядка, а раздор наш привел к бою. Много веков с той поры прошло, а Тура, как я вижу во снах детей своих, после столкновения нашего так и не оправилась. В отсутствие мое и другие стихии ослабли, еще немного — погибнет мир. Много зла мы с братом сотворили. Целый материк уничтожили со всем живым, и ни у одного из нас не хватило сил остановиться. Брат упорен и я упорен: он движение, я покой, на противоположных краях годового цикла стоим и вечно противодействуем.
Принцесса боялась пошевелиться — а Тротт все так же уверенно в пяти шагах от них потрошил рыбу. Хотела бы она иметь такую же выдержку.
— После боя я сам ушел сюда, — говорил Корвин-Жрец, и тянуло от него такой тоскою, печалью, гневом и болью, что у Алины заныли зубы и кости. — Ушел, думая, что будут просить меня вернуться — ведь мы часть целого, и без одного остальные ущербны. Но уже за порогом услышал я запрет на возвращение, что наложил мой брат. И я потом пожалел о резкости своей, и он, я уверен, а поздно уже было. Сами себя и Туру к пропасти привели. Что же, заключение здесь добавило мне ума… а судя по тому, что тебе позволили появиться, птенец, и брату моему пришлось разумным стать…
— И вы никак не сможете вернуться? — робко пробормотала Алина.
— Сам не смогу, — отозвался Жрец. — Но моя сестра успела поставить условие — пусть запрещено исправлять сотворенное богам, но не людям. Если я вернусь, то и Тура окрепнет, и врата, как восстановит мир наш равновесие стихий, закроются. И дети мои, наполовину запертые здесь, со мной вернутся, снова целыми на Туре станут.
— А что же будет с другими людьми? Местными, которые сейчас тоже в убежищах? — волнуясь, спросила принцесса. — Если и вы вернетесь на Туру, и дар-тени, то остальные останутся без защиты.
— Если я буду в силе, я их не оставлю, — пообещал Черный.
Лорд Макс принес куски рыбы и начал закидывать их в котелок.
— Не случится ли так, что при возвращении дар-тени сойдут с ума от обилия энергии? — проговорил он. — Я видел, что бывает, когда половинка отсюда попадает наверх.
— Нет, — покачал головой Корвин-ворон. — В моем присутствии все будет как должно, и половинки сольются. Память объединится, однако ж человеческая ипостась останется главенствующей, как и должно это быть.
Тротт хмуро кивнул и, забросив последний кусок, направился вымыть руки, а принцесса, спохватившись, вытряхнула в закипающую воду чистую крупу и снова зачерпнула из мешочка — просмотреть, чтобы не было мусора и насекомых.
— После боя с братом я был сильно ранен и сам себя ослабил еще больше, от злости и ревности сердце свое вырвав и оставив его на Туре, — рассказывал бог. Губы его шевелились, но он сам опять выглядел как пятно черной пустоты. — Послужило это и добру и худу. Без сердца моего Тура погибла бы куда раньше, от истощения стихий, но прежде от нежити, что в мое отсутствие расплодилась. А с ним, оставленным там, создалась привязка между мирами: ранее по установленному порядку они соприкасались на короткое время раз во много тысячелетий, а после моего ухода остались связаны до сих пор. И будут связаны и открыты местным богам, которые захватить Туру хотят, до тех пор пока я не развоплощусь, либо сердце мое не истощится. Либо пока я не вернусь.
Он задумчиво посмотрел на похлебку, снова возвращаясь в человеческий облик, и у принцессы вдруг мелькнула иррациональная мысль, что он должен быть очень голоден. Столько веков не есть.
— М-может, вы хотите м-меду? — застенчиво спросила она.