— Уходишь? — переспросила Елизавета, вздрагивая от звуков сверху. — А когда вернешься?
— Через неделю, ваше высочество.
Она кивнула. Я с удивлением увидела, что у нее дрожат губы, словно она вот-вот заплачет.
— Ханна, а тебе обязательно нужно покинуть дворец? — тихим, печальным голосом спросила принцесса.
— Конечно, ваше высочество. Отец там один. У него была сильная простуда. Я просто должна ему помочь.
Елизавета отвернулась и ладонью вытерла мокрые глаза.
— Боже милостивый, я сейчас — как ребенок, теряющий няньку.
— Что случилось? — спросила я.
Я еще не видела ее столь подавленной. Даже в те дни, когда ее тело было раздуто водянкой, глаза блестели тягой к жизни. Сейчас они потухли.
— Что с вами, ваше высочество?
— Страх проморозил меня до самых костей, — призналась Елизавета. — Знаешь, если страх — это холод и тьма, то я, должно быть, живу сейчас в бескрайних просторах России. Мне рассказывали: там вот так же темно и очень холодно. Меня никто не навещает — меня только допрашивают. Никто просто так не касается моей руки — меня лишь препровождают на очередной допрос. Мне перестали улыбаться. Меня буравят глазами, пытаясь заглянуть в сердце. Все друзья, какие у меня были, либо в изгнании, либо в тюрьме, либо… на том свете. Представляешь? Мне всего двадцать лет, а я совсем одна. Меня никто не любит, обо мне никто не заботится, если не считать Кэт и тебя. А теперь еще и ты уходишь.
— Ваше высочество, я не могу не помочь больному отцу. Как только он окрепнет, я обязательно вернусь.
Она повернулась ко мне. Сейчас передо мной была не принцесса-бунтарка, не ярая протестантка, ненавидимая благочестивыми католиками. Я увидела одинокую молодую женщину, у которой ни отца, ни матери, ни друзей. Эта молодая женщина отчаянно пыталась набраться сил и храбрости, чтобы встретить неминуемую смерть.
— Ханна, ты ведь вернешься, правда? Я к тебе так привыкла. У меня действительно никого нет, кроме Кэт и тебя. Я тебя прошу не как принцесса, а как твоя подруга. Ты вернешься?
— Да, — пообещала я, беря ее за руку.
Елизавета не преувеличивала: ее рука и в самом деле была ледяной, как у трупа.
— Честное слово, я обязательно вернусь.
В ответ она сжала мою руку. Ее пальцы были не только холодными, но еще и липкими.
— Возможно, ты считаешь меня трусихой, — сказала Елизавета. — Знаешь, мне трудно держать голову высоко поднятой, когда вокруг — ни одного дружеского лица. Возможно, вскоре мне понадобится вся смелость, какая у меня только есть. Прошу тебя, Ханна, возвращайся как можно скорее. Не задерживайся.
Еще издали я увидела, что ставни отцовского дома плотно закрыты. Странно. До вечера было еще далеко. Я прибавила шагу, и меня впервые обдало волной страха за отца. Я вдруг подумала, что он — такой же смертный, как и Роберт Дадли. По сути, никто из нас не знал, сколько лет жизни нам отпущено.
Дэниел закрывал последнюю створку. Услышав быстрые шаги, он обернулся.
— Хорошо, что ты пришла, — сказал он мне, даже не поздоровавшись. — Входи в дом.
Я коснулась его руки.
— Дэниел, моему отцу очень плохо?
Он торопливо прикрыл мою руку своей ладонью.
— Идем внутрь, — повторил он.
Я вошла. Прилавок был свободен от книг. В печатной комнате было на удивление тихо. По скрипучим половицам я прошла в конец дома и поднялась в мансарду, где у отца стояла кровать на колесиках. Я боялась увидеть отца ослабевшим и неспособным встать с постели.
Однако кровать была завалена бумагами и небольшим узлом с одеждой. Отец стоял перед нею, и по его характерным движениям я сразу поняла: он готовится к долгому путешествию.
— Нет, — прошептала я.
Отец повернулся ко мне.
— Ханна, нам пора проститься с Англией, — сказал он. — Ты получила разрешение на недельную отлучку?
— Да. Но через неделю я должна вернуться. Я бежала сюда со всех ног, думая, что ты сильно заболел.
— Так, значит, в нашем распоряжении — неделя, — сказал отец, будто не слыша моих слов. — Более чем достаточно, чтобы добраться до Франции.
— С меня хватит! — заявила я. — Ты же говорил, что мы осядем в Англии.
— Оставаться здесь небезопасно, — сказал за моей спиной Дэниел. — Королева всерьез намерена выйти за Филиппа Испанского, а с ним на английскую землю придет и инквизиция. Видела, сколько виселиц было расставлено по Лондону? И добровольные доносчики сыщутся едва ли не в каждом доме. Нужно уезжать, пока это возможно.
— Ты же говорил, мы станем англичанами, — обратилась я к отцу. — Чего нам бояться виселиц? На них вешали мятежников, а не еретиков.
— Вчера она вешала мятежников, а завтра возьмется за еретиков, — убежденно произнес Дэниел. — Наверное, королева убедилась: кровопролитие — самый надежный способ удержаться на троне. Она казнила леди Джейн. Скоро доберется и до Елизаветы. Неужели ты думаешь, что она пощадит тебя, если раскроется твое истинное происхождение?
Я замотала головой.
— Королева не казнит Елизавету. Она давно могла бы это сделать, если бы захотела. Марии самой сейчас тяжело. Ты это не видел, а я вижу каждый день. Дело не в религии Елизаветы, а в ее непокорности королеве. А мы — добропорядочные подданные. Меня королева просто обожает.
Дэниел взял меня за руку и подвел к кровати, заваленной свитками манускриптов.
— Видишь? Каждый такой свиток нынче под запретом. А эти рукописи — настоящее богатство твоего отца. Твое приданое, если хочешь. Когда вы приехали в Англию, все это считалось лишь обширной коллекцией древних рукописей. Сейчас — обширные доказательства против вас с отцом. И что прикажешь с ними делать? Сжечь перед тем, как люди королевы сожгут нас?
— Их нужно надежно спрятать и сохранить до лучших времен, — сказала я.
Какой еще ответ могла дать дочь ученого и собирателя книг?
Дэниел поморщился, будто услышал от меня невероятную глупость.
— Да пойми ты! Нет теперь в Англии никаких надежных мест, где можно было бы спрятать эту коллекцию и спрятаться самим. Очень скоро все правление здесь станет испанским. Нужно поскорее уезжать отсюда и увозить эти сокровища.
— И куда теперь нам податься? — закричала я, забыв про всегдашнюю осторожность.
Это был вопль ребенка, уставшего от нескончаемых дорог.
— В Венецию, — спокойно ответил Дэниел. — Сначала мы поедем во Францию, а оттуда — в Италию. Я продолжу обучение в Падуе, твой отец обоснуется в Венеции, откроет типографию. Там мы все будем в безопасности. Итальянцы почитают знания. В Венеции полно образованных людей. Дела у твоего отца быстро наладятся.
Я уже знала, какие слова он произнесет дальше, и не ошиблась.
— И мы с тобой поженимся, — сказал Дэниел. — Сразу же, как приедем во Францию.
— А твоя мать и сестры?
По правде говоря, меня пугал не столько брак с Дэниелом, сколько необходимость жить под одной крышей с его родней.
— Они вовсю готовятся к отъезду.
— И когда уезжать?
— Через два дня, на рассвете. Это будет Вербное воскресенье.
— Но почему так скоро?
— Потому что твоим отцом уже интересовались.
Я очумело глядела на Дэниела, не совсем понимая его слова, но уже чувствуя, что начинают сбываться мои самые худшие опасения.
— Сюда приходили люди королевы? За тобой?
— Они искали не меня, а Джона Ди, — тихо ответил отец. — Они знают, что он посылал книги сэру Роберту. Еще они знают, что он виделся с принцессой. Более того, им стало известно, что Ди предсказал смерть короля Эдуарда, а это считается государственной изменой. Этим людям хотелось увидеть книги, которые мистер Ди попросил меня сохранить.
Я в отчаянии сцепила руки.
— Книги? Какие книги? Ты их спрятал?
— Да. В погребе, — ответил отец. — Но если люди королевы примутся искать и поднимут половицы, они найдут.
— Зачем ты хранишь запрещенные книги? — накинулась я на отца, злая от собственного бессилия. — И с чего ты взялся быть хранителем книг Джона Ди?
Отец не рассердился. Наоборот, он смотрел на меня сейчас ласково, как в раннем детстве, когда я многого не понимала.
— Пойми, querida, когда в стране начинают хватать и казнить еретиков, все книги становятся запретными. Улицы мгновенно ощетиниваются виселицами, а глашатаи, перевирая слова, выкрикивают названия книг, на которые отныне даже смотреть опасно. Более того, каждый образованный человек становится для властей скрытой угрозой. Джон Ди, сэр Роберт, Дэниел, я и даже ты — все мы так или иначе крепко завязли в знаниях, оказавшихся вдруг под запретом. Первый шаг — жечь все книги и манускрипты, чтобы остановить их распространение. Но остаются мысли. А чтобы мысли не бродили в головах, проще всего отсечь головы. В данном случае наши.
— Отец, мы — не мятежники, — продолжала упрямиться я. — Мы не готовили заговор. Ты не печатал памфлеты против королевы. Кстати, она давно могла бы казнить сэра Роберта. Но он жив, и Джон Ди — тоже. Пойми: она расправлялась с мятежниками, а не с вольнодумцами. Королева милосердна…
— А что будет потом, когда из Елизаветы вырвут признания? — накинулся на меня Дэниел. — Она назовет многие имена, и среди них — не только имена мятежников, вроде Томаса Уайетта. Она упомянет Роберта Дадли, Джона Ди. Возможно, даже тебя. Разве ты никогда не передавала ее посланий и не выполняла ее поручений? Ты можешь в этом поклясться?
Я не могла клясться за другого человека, однако я была на стороне Елизаветы, а не Дэниела.
— Она никого не выдаст. Принцесса знает цену таких признаний.
— Прежде всего, она — женщина, — сказал Дэниел, не принимая моих доводов. — Ее припугнут, пообещают прощение, и она назовет всех.
— Ты судишь о женщине, которую если и видел, то издали! Что ты знаешь о Елизавете? — взвилась я. — Да, она — женщина, но не из тех, кого легко напугать. И от страха она не станет лить слезы и ползать на коленях. Когда принцесса напугана, она будет сражаться, как разъяренная кошка. Будь она слабой и податливой, королевский совет давно бы выбил из нее любые признания.