Второе письмо Дэниела, обещавшее мне любовь и свободу, разделило участь первого. Я тоже сожгла его, но прежде перечитала раз пять или шесть. Я бы с удовольствием сохранила это письмо, но в нем содержалось столько еретических рассуждений, что, попади оно в чужие руки, мне пришлось бы туго. Однако это письмо я сжигала с большой неохотой. Мне казалось, что через строчки со мной говорит помудревший молодой человек, у которого хватило понимания по-иному взглянуть на отношения мужа и жены, а не заявлять, как прежде, только о своих правах. Я чувствовала его: пытливого, страстного, всерьез думающего о своем браке с женщиной, которая поймет и разделит его интересы и устремления. Этому человеку я могла доверять.
Зима выдалась долгой и холодной. Здоровье Елизаветы, начавшей было поправляться, снова ухудшилось. Придворные новости о королеве, все более расцветающей в своей беременности, ничуть не веселили ее сводную сестру. Принцесса лежала, закутавшись в меха, с покрасневшим от холода носом, и смотрела сквозь треснутое оконное стекло на обледеневшее пространство заброшенного сада.
Мы узнали, что парламент восстановил в Англии католическую религию. Члены парламента плакали от радости, вновь ощущая себя в лоне истинной церкви. После заседания парламента сразу же началось благодарственное богослужение. И снова лились слезы радости по поводу восстановления власти папы римского, некогда отвергнутой отцом Елизаветы и Марии. В день, когда мы об этом узнали, принцесса была особенно бледна. Отцовское наследие и предмет величайшей гордости ее брата были отринуты. Представляю, как торжествовала Мария. Елизавета переживала молча, но с того момента начала ходить к мессе трижды в день и в церкви стояла, смиренно опустив голову. Весь католический обряд соблюдался ею без единого нарушения. Сомневаюсь, чтобы она вдруг прониклась пониманием истинности католической веры. Просто ставки стали выше.
Теперь по утрам светало все раньше. Снег таял, собираясь в лужи холодной воды. Елизавете опять немного полегчало. Она возобновила прогулки по саду. Я шла рядом с нею в своих сапогах для верховой езды. Их тонкие подошвы не предназначались для прогулок, особенно по холодной и мокрой земле. Для тепла я оборачивала сапоги старыми тряпками, но это мало помогало. Плащ тоже не особо спасал от ледяного ветра.
— А в Венгрии было бы еще холоднее, — сказала Елизавета.
Тайные замыслы королевы насчет сестры почему-то становились известны всем, кроме самой принцессы. Елизавета узнавала их косвенно. Думаю, это делалось нарочно, чтобы еще сильнее ее унизить. Я старалась не затрагивать эту болезненную тему и там, где можно, просто молчала. Однако сейчас я чувствовала, что принцесса ждет моего ответа.
— В Венгрии вы были бы почетной гостьей, — сказала я. — Уж там бы вам не пришлось мерзнуть. После прогулок вас бы ждало тепло очага.
— Королева считает, что еще теплее мне было бы на костре, — угрюмо произнесла Елизавета. — Если я только соглашусь отправиться в Венгрию, я из ближней ссылки окажусь в дальней. Мне не позволят вернуться в Англию. Но пусть Мария не рассчитывает. Я не уеду из Англии. Когда она тебя спросит, можешь ей так и сказать. Добровольно я из Англии никогда не уеду. Народ сразу поймет, что к чему, и не отпустит меня. Пусть у меня нет сестры, но у меня остались друзья.
Я кивала и помалкивала.
— У нее даже не хватило смелости написать мне о Венгрии! Но если не Венгрия, тогда что? — вслух спросила Елизавета. — И когда?
Весна 1555 года
Ко всеобщему удивлению, первой дрогнула королева. Когда морозная зима сменилась мокрой весной, Елизавете было велено явиться ко двору. В письме, адресованном сэру Генри (сестре Мария не написала ни строчки), не упоминались ни допросы, ни возможный суд над принцессой. Никаких объяснений по поводу столь внезапной «перемены сердца» сэр Генри мне не дал. Вероятнее всего, их и не было. Елизавете просто велели приехать в Лондон, и все тут. Тем не менее возвращение пока не означало полную свободу. Елизавету и сейчас везли почти как узницу. Мы двигались рано утром и ближе к вечеру, дабы не привлекать к себе внимания местных жителей. Впрочем, на сей раз не было ни приветственно машущих толп, ни выкриков, ни улыбок. Сэру Генри предписали избегать больших дорог, а ехать по проселочным и вообще появиться в Лондоне как можно незаметнее.
На одной из таких дорог, уже неподалеку от Лондона, меня вдруг охватил необъяснимый ужас. Я натянула поводья, остановив лошадь. Принцесса тоже остановилась.
— Что задумалась, шутиха? — раздраженно спросила меня Елизавета. — Угости свою клячу хлыстом.
— Господи, помилуй, Господи, помилуй, — бормотала я, не обращая внимания на ее слова.
— Да что с тобой?
Заметив, что мы остановились, к нам подъехал один из слуг Генри Бедингфилда.
— Чего встала? — грубо спросил он. — Останавливаться запрещено. Шевелись, девка.
— Боже мой, — только и могла произнести я.
— Это у нее неспроста, — догадалась Елизавета. — Должно быть, ее видение посетило.
— Сейчас я ей покажу видение!
Слуга вырвал у меня поводья и с силой дернул за них, заставляя мою лошадь стронуться с места.
— Смотри, на ней же лица нет, — сказала ему принцесса. — Она вся дрожит. Ханна, что с тобой?
Если бы не ее рука на моем плече, я бы свалилась с лошади. Слуга ехал с другой стороны, и его колено упиралось в мое, кое-как удерживая меня в седле.
— Ханна! — откуда-то издалека послышался голос Елизаветы. — Может, ты заболела?
— Дым, — только и смогла сказать я. — И огонь.
Елизавета повернулась в сторону города, куда указывала моя дрожащая рука.
— Я не чувствую никакого дыма, — сказала она. — Ханна, это предостережение? Ты видишь будущий костер?
Я покачала одеревеневшей головой. Меня накрыло колпаком ужаса. Слова не выговаривались. Откуда-то доносился слабый, мяукающий звук, будто где-то безутешно плакал младенец.
— Огонь, — прошептала я. — Огонь.
— А-а, так это костры в Смитфилде, — вдруг сказал слуга сэра Генри. — Вот что испугало девчонку. Правда? Чего молчишь?
Елизавета вопросительно уставилась на него.
— Ну да, вы ж ничего не знаете. Тут новый закон вышел, чтоб еретиков сжигать на кострах. Сегодня их палят в Смитфилде. Мои ноздри не чуют дыма, а эта малявка, надо же, учуяла. Потому и бледная такая.
Его тяжелая рука сочувственно легла мне на плечо.
— Радоваться нечему, — сказал он, стараясь не глядеть на принцессу. — Дрянное это занятие.
— Говоришь, новый закон? — насторожилась принцесса. — Сжигать еретиков? Это значит… протестантов? И их уже не первый день жгут?
Ее глаза почернели от гнева, но на грубоватого слугу это не подействовало. Он не делал особых различий между возможной наследницей престола и перепуганной шутихой.
— Теперь все новое, — угрюмо отозвался он. — Новая королева, вроде как новый король рядом с нею. И законы новые. А все, кто реформировался, пусть реформируются обратно, да побыстрее. И это правильно, благослови Бог нашу королеву. Что хорошего мы видели с тех пор, как король Генрих отделился от власти папы? Дожди, морозы и неурожай — вот что. А теперь власть папы вернулась. Его святейшество благословит Англию, и мы снова заживем. И наследник будет, и хорошая погода.
Елизавета не сказала ни слова. Она отцепила от пояса коробочку с ароматическим шариком, вложила мне в руку, которую поднесла к самому моему носу. Принцесса надеялась, что аромат апельсина и клевера перебьет мне запах дыма. Нет, мои ноздри все так же улавливали ужасающее зловоние горящего человеческого тела. Ничто не могло избавить меня от страшных воспоминаний прошлого. Я даже слышала крики сжигаемых. Несчастные умоляли своих родных подбросить еще дров и раздуть огонь, чтобы умереть побыстрее и меньше мучиться. Жертвы не хотели дышать запахом собственных горящих тел.
— Мама, — вырвалось у меня, и я тут же замолчала.
До самого Хэмптон-Корта мы ехали в полной тишине. Там нас встретили стражники и вместо приветствия велели поворачивать к задней двери. Похоже, даже они не решались заговорить с опальной принцессой.
Как только мы остались одни в покоях Елизаветы, она подбежала ко мне и обхватила мои ледяные руки.
— Я не чуяла ни малейшего запаха дыма, — сказала она. — Думаю, и тот слуга тоже. Он лишь знал, что там жгут еретиков.
Я по-прежнему молчала.
— Ханна, тебе ведь помог твой дар? — допытывалась Елизавета.
Я начала кашлять. Почему-то не нос, а язык помнил странный густой вкус дыма, идущего от сжигаемых человеческих тел. Я стала оттирать сажу с щек, но никакой сажи там, конечно же, не было.
— Ханна, это и есть ясновидение?
— Да.
— Бог послал тебя ко мне, чтобы предупредить. Просто словам я бы не поверила, но я видела ужас на твоем лице.
Я молча кивнула. Принцесса могла думать что угодно, но я понимала: она увидела не свое возможное будущее. Она увидела мое прошлое: тот страшный день, когда мою мать выволокли из дома и потащили туда, где по воскресеньям сжигали еретиков. Их сжигали каждое воскресенье, ближе к вечеру. Для набожных и благочестивых обывателей эти казни были чем-то вроде привычного развлечения. Для меня в тот день кончилось детство.
Елизавета подошла к окну, встала на колени, обхватила руками свою рыжеволосую голову и прошептала:
— Милосердный Боже, спасибо Тебе, что послал мне эту девочку с ее видением. Теперь я понимаю свою судьбу яснее, чем прежде. Возведи меня на трон, дабы я исполнила свой долг перед Тобой и моим народом. Аминь.
Я не молилась вместе с нею и не произнесла «аминь», хотя чувствовала, что принцесса смотрит на меня. Ей всегда требовались зрители, даже в минуты возвышенной молитвы. Я не могла молиться Богу, позволившему инквизиторам сжечь мою мать. Сегодня этот Бог позволил зажечь новые костры. Я не хотела ни такого Бога, ни его религии. Сейчас мне больше всего хотелось избавиться от запаха дыма, застрявшего в горле, носу и покрывшего волосы. Мне хотелось стереть сажу с лица.