Испанские придворные из свиты Филиппа тоже становились все раздраженнее, будто затянувшаяся беременность королевы ставила под сомнения их мужские качества. Они уже не смеялись во все горло и не ловили на себе завистливые взгляды. Они откровенно боялись непредсказуемости английского народа. Испанцы чувствовали себя маленьким отрядом в чужой и враждебной стране, откуда им не выбраться. Их безопасность могло обеспечить только рождение наследника, а он никак не желал появляться на свет.
Не лучше было настроение и у фрейлин королевы. Им казалось, что из них делают дур, заставляя шить салфеточки, слюнявчики и распашонки для ребенка, который неизвестно когда родится. Те, кто помоложе, надеялись, что еще весной при дворе начнутся веселые празднества, а в мае наступит пара балов, пикников и маскарадов. Вместо этого им по очереди приходилось потеть и томиться в полутемной родильной комнате, присутствуя при многочасовых молениях королевы. Оттуда они выходили с презрительно сморщенными лицами, отирая пот со лба. Выражение их лиц было весьма красноречивым: да, и сегодня тоже — никаких признаков скорого начала родов, и королева ничуть не ближе к заветному моменту, чем два месяца назад.
Одна только Елизавета вела себя так, будто тягостный обстановки при дворе не существовало. Она постоянно разгуливала по садам с книжкой в руках. Никто не шел с нею рядом, никто открыто не заводил с нею дружеских отношений, никто не рисковал быть заподозренным в общении с опальной принцессой. Однако все помнили: Елизавета — наследница престола. Пока надежды на рождение наследника были велики, ей прочили участь вечной принцессы. Но наследник все не рождался и мог вообще не родиться, а Елизавета как-никак — уже существующая и притом законная претендентка на английский трон. Неизвестно, думал ли обо все этом Филипп, но глаз от принцессы он не отводил.
За обедом, прежде чем закрыть глаза и прочитать молитву, Филипп склонял голову в ее сторону. Утром он улыбался Елизавете и желал ей счастливого дня. В те редкие дни, когда при дворе устраивали танцы, Елизавета тоже принимала в них участие. Филипп откидывался на спинку кресла и наблюдал за принцессой. Его глаза были полузакрыты, а лицо не выдавало мыслей. Елизавета вела себя осмотрительно. Она не позволяла себе открыто смотреть на короля, а поглядывала на него искоса, украдкой, из-под опущенных ресниц. Она безупречно исполняла все фигуры танцев; разве что чуть сильнее, чем надо, покачивала бедрами. Когда танцы заканчивались, она делала реверанс перед пустым троном. Голова Елизаветы оставалась низко склоненной, чтобы никто не видел ее торжествующих глаз. Она прекрасно знала, что Филипп следит за каждым ее шагом, что за его внешним спокойствием бушуют неудовлетворенные страсти. Мария, уставшая и отчаявшаяся, не была ей соперницей, однако Елизавете нравилось унижать старшую сестру, разжигая в ее муже непонятные, пугающие желания.
Как-то в первых числах июля, когда дневной зной сменился приятной вечерней прохладой, я шла на обед в большой зал. Вдруг кто-то осторожно тронул меня за рукав. Я обернулась и увидела мальчишку-пажа, слугу сэра Уильяма Пикеринга. Я сразу же посмотрела в сторону лестницы — не видел ли кто его появление во дворце. Придворные были заняты разговорами и едва ли заметили какого-то мальчишку. Тогда я наклонила голову.
— Сэр Роберт просил тебе передать, что Джона Ди арестовали за составление гороскопа королевы, — скороговоркой выпалил мальчишка, дыша мне прямо в ухо. — Он сказал, чтобы ты сожгла все его книги и письма.
Через мгновение маленького пажа уже не было рядом, а вместе с ним умчалось и мое спокойствие. Я пошла в зал. Я умела нацеплять на лицо маску спокойствия, но мне было никак не унять бешено стучащее сердце, а рука сама собой тянулась к щеке — стирать несуществующую копоть. Я думала только о книге, которую Джон Ди отправил моему отцу в Кале, а тот переслал в Лондон. Вряд ли отец думал, что наводит беду на наше лондонское жилище и на меня.
Ночью я не сомкнула глаз. Я лежала, слушая неутихающий стук своего сердца. Мысли путались. Как защитить себя, как сберечь отцовские коллекции, пока еще пылящиеся в домике на Флит-стрит? А вдруг Джон Ди рассказал, что я согласилась гадать с ним? Вдруг за ним уже следили и знали о его визите к Елизавете? Ведь кто-то донес о составлении им гороскопа королевы; значит, в окружении принцессы есть один или несколько шпионов. Вдруг этот обаятельный сэр Уильям тоже арестован и, спасая свою шкуру, приплел и меня, сказав, что я выполняла поручения для него и Елизаветы?
Мне было не дождаться рассвета. Едва небо за окном моей комнатки посерело, я вскочила с постели и в пять часов утра была уже на причале, ожидая попутную лодку, чтобы добраться до Лондона.
Мне повезло. Старый лодочник, начавший день спозаранку, заметил, как я размахиваю руками. Он причалил и взял меня на борт. Солдат, охранявший причал, даже не заметил, что я вовсе не парень.
— По девкам шлялся? — спросил меня старик и подмигнул.
Он тоже не заметил, кто перед ним, и думал, что паж провел ночь с дворцовыми кухарками и теперь торопился своевременно унести ноги.
— Да, будь они неладны, — подыгрывая ему, ответила я и прыгнула в лодку.
Добравшись до Флит-стрит, я расплатилась с лодочником и соскочила на берег. К дому я шла, озираясь на каждом шагу. Я хотела еще издали убедиться, цела ли дверь или у нас успели побывать. Час был слишком ранний, и наш любопытный сосед еще спал. Лишь хозяйки отпирали двери хлевов, чтобы отвести сонных коров пастись. Ни им, ни коровам не было до меня никакого дела.
И все равно я не торопилась входить в дом. Встав напротив, я еще раз осмотрела всю улицу. Убедившись, что она пуста, я перебежала через грязную мостовую, быстро открыла дверь, вошла и тут же закрылась на ключ и засов.
Внутри было прохладно, пыльно и сумрачно. Все здесь оставалось таким же, как и в прошлый мой приход. Никто сюда не врывался и ничего не искал. «Пока не врывался», — напомнила я себе. Но пришла я вовремя. На прилавке лежал злополучный пакет с надписью, сделанной рукою отца: «Для мистера Джона Ди». Сосед получил этот пакет и оставил на прилавке. Славная улика. Наверное, вполне достаточная, чтобы сжечь меня в Смитфилде.
Я развязала бечевку, сломала отцовскую печать и развернула бумагу. Внутри я нашла не одну, а две книги, обе на латыни. Одна сплошь состояла из таблиц, показывающих положение планет и звезд, а вторая была руководством по астрологии. Отлично! Две книжки по астрологии у нас дома, и предназначены они не кому-нибудь, а Джону Ди, арестованному за составление гороскопа королевы, где была указана дата ее смерти. Вполне достаточно, чтобы повесить нас с отцом как государственных преступников.
Я отнесла книги к пустому очагу и торопливо скомкала бумагу, в которую они были завернуты. У меня дрожали руки. Несколько минут я потратила на высекание огня. Трут никак не желал тлеть, а мой страх нарастал с каждой минутой. Наконец я высекла приличный сноп искр, и трут затлел. Я раздула его, зажгла свечу и уже ею подожгла бумагу. Пламя свечи лизнуло бурую, измятую поверхность бумаги. Я держала ее на весу, пока она не покрылась ярко-оранжевым пламенем и огонь не начал угрожать моим пальцам.
Сжечь книгу целиком можно, лишь когда в очаге горят дрова. Дров у меня не было (я великодушно отдала их соседу). Оставался единственный способ: вырывать из книги по паре дюжин страниц и сжигать. Я решила начать с первой, где были таблицы. Ее тонкая, мягкая бумага легко поддалась, будто сознавала, что на ней напечатаны опасные вещи и огонь снимет с нее этот грех. Оставалось лишь вырвать страницы из хлипкого переплета. И тут я остановилась.
Я не могла это сделать. И не хотела. Я сидела на корточках, держала злополучную книгу в руках, смотрела на догорающую обертку и понимала: даже перед лицом смертельной угрозы я не смогу заставить себя сжечь книгу.
Это противоречило моей природе. Мы с отцом скитались, нагруженные книгами. Самые ценные он нес у сердца. Уже тогда многие из них считались еретическими и были запрещены. Я видела, как отец продает и покупает книги; я видела, с какой радостью он давал книги просто почитать. Их не всегда возвращали, но он все равно радовался, что с помощью этих книг знания пойдут распространяться дальше и дальше. Я помню, как искренне радовался он, находя в чужой книжной лавке недостающий том. Над некоторыми книгами он буквально трясся, и не потому, что был скуп. Он слишком дорожил содержащимися в них знаниями. А некоторые возвращенные книги радовали его ничуть не меньше, чем библейский отец радовался возвращению блудного сына. Книги заменяли мне братьев и сестер. Я не могла восстать против своей природы. Я не могла уподобиться суеверным малограмотным людям, торопящимся уничтожить то, что они не в силах понять.
Я вспомнила письмо Дэниела, его рассказ об учебе в Падуе и Венеции. Я разделяла его радость, поскольку мы оба привыкли любить книги и ценить знания. Мы оба верили, что когда-нибудь не будет запретных знаний, и людей, собирающих книги, будут не преследовать, а почитать. Как я могла сейчас сжечь две эти книги? А вдруг в них содержится ключ к тайнам мира, к пониманию его законов? Джон Ди был великим ученым. Если он приложил столько сил, чтобы тайно переправить эти книги в Англию, они наверняка очень важны и дороги ему. Я не могла решиться сжечь их. Если я их сожгу, то окажусь ничуть не лучше инквизиторов, тащивших мою мать на костер. Я стану одной из тех, кто боится знаний и верит, что их надо уничтожать.
Нет, я не желала быть косвенной пособницей инквизиторов. Даже рискуя собственной жизнью, я не могла стать губительницей книг. Пусть я была очень молодой и многого не понимала. Но я жила в самом сердце мира, который только-только начинал задавать вопросы; я жила в эпоху, когда люди поняли, насколько важно задавать вопросы и доискиваться ответов. Кто отважится сказать, куда нас заведут эти вопросы? Я ничего не понимала в таблицах, странных знаках и столбцах цифр. Но вдруг с помощью этих таблиц можно найти лекарство и навсегда избавить мир от чумы? Вдруг с их помощью капитан корабля всегда сможет узнать, где находится его судно? Там могут содержаться удивительные секреты, рассказывающие о том, как научиться летать или достичь бессмертия. Я же не знала, что сейчас держу в руках. Но я понимала: уничтожение книг — такое же преступление, как убийство новорожденного младенца. Знания не менее драгоценны, чем новая жизнь.