Он обхватил меня за талию. От страха меня покинули все силы, но мне в любом случае было бы с ним не справиться.
— Королева вступится за меня! — всхлипнула я, услышав свой тоненький и по-детски слабый голосок.
— Это королевский ордер, — разъяснил мне инквизитор. — Тебя давно собирались арестовать и допросить. Недоставало лишь согласия королевы. Теперь она согласилась.
Меня отвезли в собор Святого Павла и всю ночь продержали в камере, где уже находились две женщины. Одна побывала на дыбе и теперь валялась на полу, словно тряпичная кукла. У нее были сломаны руки и ноги, а также вывихнут позвоночник. Ноги несчастной были вытянуты в стороны, точно стрелки часов, показывающих без четверти три. Она ничего не говорила, а только стонала. Всю ночь я была вынуждена слушать ее стоны, чем-то напоминающие свист и шелест весеннего ветра. У второй женщины палачи вырвали на руках все ногти. Она качала на коленях свои искалеченные руки и без конца дула на пальцы. Это было первое, что я увидела, когда стражники распахнули дверь камеры и втолкнули меня внутрь. Взглянув на меня, женщина скорчила странную гримасу, и тогда я поняла, что ей еще и язык отрезали.
Я осталась сидеть на пороге, прислонившись спиной к стене. Женщина, побывавшая на дыбе, ничего мне не сказала, а другая, при всем желании, не могла говорить и только дула на пальцы. Я сама настолько оцепенела от случившегося со мной, что тоже молчала. В зарешеченное окошко лился лунный свет, освещая вначале живую тряпичную куклу, а потом и немую. В серебристом свете ее почерневшие кончики пальцев казались запачканными типографской краской.
Ночь тянулась еле-еле. Я думала, что рассвет не наступит уже никогда.
Утром в двери заворочался ключ, и она распахнулась. Обе женщины даже не подняли головы. Та, что побывала на дыбе, лежала совсем неподвижно. Возможно, эта ночь оказалась в ее жизни последней.
— Ханна Верде! — выкрикнул голос снаружи.
Я хотела послушно встать, но от страха у меня подкашивались ноги. Я знала: если у меня начнут вырывать ногти, я этого не выдержу. Я начну кричать, умолять о пощаде и расскажу все, что знаю. Мне достаточно лишь показать дыбу, и я тут же выдам сэра Роберта, Елизавету, Джона Ди и назову множество других имен, которые когда-либо слышала мимоходом. Если уже сейчас я не могу стоять на ногах, о каком сопротивлении инквизиторам может идти речь?
Тюремщик поднял меня за плечи и поволок по коридору. Совсем как пьяницу, лишившегося способности идти. Мои ноги задевали за все выбоины и щербины в каменном полу. От тюремщика воняло элем и чем-то другим, что было несравненно отвратительнее эля. В шерсть его плаща въелся запах дыма вперемешку с запахом расплавленного человеческого жира. Значит, этот парень служил не только в тюрьме. Он тоже сжигал еретиков. Он стоял рядом с их кострами, отчего его плащ пропитался дымом. Он смотрел, как лопается человеческая кожа, и оттуда брызжет кипящий жир. Когда я это сообразила, мой желудок взбунтовался, и в горле возник комок блевотины.
— Эй, только не на меня! — сердито крикнул тюремщик и отвернул мое лицо к стенке.
Он протащил меня по лестнице, затем выволок во внутренний двор.
— Куда? — едва слышно спросила я.
— К епископу Боннеру, — ответил парень. — Да поможет тебе Бог.
— Аминь, — торопливо добавила я, поскольку такие мелочи могли спасти мне жизнь. — Аминь, милосердный Господь.
О каком спасении я думала? Я не могла говорить, не то что защищать себя. Какая же я дура! Мне заранее рассказывали, как могут повернуться события. Меня уговаривали поехать туда, где безопаснее, чем в нынешнем Лондоне. А я? Посчитала себя нужной Елизавете? Самоуверенно думала, будто смогу прожить в мире заговоров и не навлечь на себя подозрение? Это я-то, со своей смуглой кожей, темными глазами и именем Ханна?
Мы подошли к двери, обитой железом. Меня поразили чудовищно большие гвозди, ржавые шляпки которых слегка выступали над металлом. Тюремщик постучал, дождался ответа, открыл дверь, и мы с ним вошли чуть ли не в обнимку, словно влюбленная парочка.
Епископ Боннер сидел за столом, лицом к двери, а его писец, наоборот, располагался к двери спиной. На некотором расстоянии от них был поставлен стул. Тюремщик пихнул меня на стул, а сам отошел к двери и встал там.
— Имя? — усталым голосом спросил епископ.
— Ханна Верде, — ответил за меня тюремщик, поскольку я от страха потеряла дар речи.
— Возраст?
Тюремщик ткнул меня в плечо.
— Семнадцать, — прошептала я.
— Не слышу, — поморщился епископ Боннер.
— Семнадцать, — уже громче повторила я.
Я ведь забыла: инквизиторы отличались мелочной дотошностью. Они ни в коем случае не могли сразу начать допрашивать и пытать того, кто попадал в их руки. Вначале он потребует от меня назвать имя, возраст, место жительства и род занятий. Затем ему понадобятся имена моих родителей, где они живут и чем занимаются. После родителей настанет черед бабушек и дедушек, и снова имена, где живут и чем занимаются. И когда все будет узнано, записано и разложено по их дьявольским полочкам, меня начнут допрашивать и истязать до тех пор, пока я не выложу все, что мне известно, а также все свои предположения и домыслы, назвав кучу имен, о которых инквизиторы, быть может, даже не слышали.
— Род занятий?
— Шутиха ее величества королевы, — ответила я.
В комнате что-то зажурчало. Мои панталоны странным образом увлажнились, и в нос ударил запах, который я часто вдыхала в конюшне, но который был чем-то постыдным даже здесь, где людей обрекали на смерть. Словом, я обмочилась. Славная шутка, Ханна Грин, она же Ханна Верде.
Ощутив острый запах мочи, писарь поднял голову, затем повернулся и поглядел на меня.
— За эту девочку я ручаюсь, — равнодушно сказал он, будто я не представляла для инквизиции никакого интереса.
Писарем был… Джон Ди.
К счастью, я ничем не обнаружила, что знаю его. На моем испуганном лице не отразился вопрос, как узник епископа сумел стать его писарем. На меня смотрели равнодушные глаза писаря. На него смотрели глаза перепуганной девчонки, которая даже в детстве не мочилась со страху.
— Ручаешься? — недоверчиво спросил епископ Боннер.
Джон Ди кивнул.
— Она — не просто шутиха, которая веселит и забавляет двор. Она — блаженная. Однажды она увидела ангела на Флит-стрит.
— Ну, чем не доказательство ее еретичности? — оживился епископ Боннер.
Джон Ди задумался, будто решал в уме математическую задачу, а не вопрос моей жизни и смерти.
— Это она утверждала, что видела ангела. Но мы-то знаем, что ангелов дано видеть лишь поистине святым. Зато это доказывает, что она — блаженная и свои фантазии принимает за правду. Королева Мария придерживается того же мнения. Думаю, ее величеству очень не понравится, что мы арестовали ее шутиху.
Епископ задумался. Теперь я видела, что он колеблется.
— Королева дала мне четкий приказ: вырывать ересь с корнем везде и всюду. На улицах и в домах. Поблажек никому не делать. Девчонку арестовали по всем правилам. И ордер на арест имеется.
— Как вам будет угодно, — зевнул Джон Ди.
Я открыла рот, но говорить не могла. Мне не верилось, что этот человек защищает меня спустя рукава. Однако глаза меня еще не обманывали. Джон Ди повернулся ко мне спиной и стал вписывать сведения обо мне в толстую инквизиторскую книгу.
— Подробности, — спросил епископ Боннер.
— Обвиняемая была замечена в том, что на утренней службе двадцать седьмого декабря в момент возношения даров глядела в сторону, — писарским, монотонным голосом забубнил Джон Ди. — В присутствии придворных обвиняемая просила королеву проявить милосердие к еретикам. Обвиняемая знакома с принцессой Елизаветой. Обвиняемая знает чужеземные языки и другие науки, не подобающие для женщины.
— Что скажешь в свое оправдание? — спросил меня епископ Боннер.
— Я не отворачивалась в момент возношения даров…
Мой голос звучал слабо и неубедительно. Если Джон Ди ничем мне не поможет, за одно это меня могут сжечь на костре. Таких случаев было предостаточно. А если английские инквизиторы докопаются до того, откуда мы приехали в Англию, если узнают о наших с отцом странствиях по Европе, если они… узнают о семье Дэниела… тогда дело не кончится только моей казнью. Я обреку на смерть отца, Дэниела, его мать, и сестер, и еще очень многих, чьих имен я даже не знала. То-то инквизиторам будет радость! Раскрыть тайные еврейские гнезда в Лондоне, Бристоле и Йорке!
— Ваша светлость, вы посмотрите на нее, — снова зевая, произнес Джон Ди. — Она знает языки? Науки? Кажется, я теперь понял, в чем дело. Обычная злоба.
— Говори яснее, — потребовал епископ.
— Злословие. Девчонку просто оговорили, — сказал Джон Ди и отодвинул от себя книгу. — Неужели они думают, что у нас есть бездна времени расследовать сплетни служанок? Совсем обнаглели. Взяли моду: поссорятся, а потом одна на другую донос строчит. За такие дела пороть надо, чтобы впредь неповадно было. Только время у нас отнимают. Надо же, нашли еретичку!
Епископ глянул в мой ордер.
— А сочувствие к еретикам? — спросил он, буравя меня своими маленькими глазками. — По новому закону за это полагается костер.
Джон Ди улыбнулся, как будто услышал от епископа что-то смешное.
— Она хоть понимает, кто такие еретики? Блаженные — они жалостливые. Она бы и брошенного котенка пожалела, и птицу с перебитой лапой, — смеясь, сказал он. — На то она и блаженная, чтобы молоть разную чушь и задавать вопросы, которые разумный человек задавать не будет. Иногда это бывает забавно, иногда выходит явная чушь. Но это право блаженных — изрекать разную чушь. Как говорят, у них котелок варит не в ту сторону. А вот во дворец стоило бы отправить весьма строгое письмо и потребовать, чтобы впредь нас не отрывали по пустякам. И пусть у слуг своих отобьют охоту к ложным доносам. В самом деле, неплохо бы всыпать какой-нибудь красотке дюжину ударов кнутом, чтобы в следующий раз думала. Мы выискиваем врагов веры, а нам подсовывают придурковатых девчонок!