Весь путь из Грейвсенда в Чичестер я ехала позади них, с ребенком за спиной. Каждый вечер, слезая с лошади, я ощущала боль во всем теле. Меня поражало необыкновенное спокойствие Дэниела-младшего. С того времени, когда мать почти что швырнула его мне в руки, малыш не произнес ни одного слова. Я не слышала от него даже привычного детского бормотания. Больше всего мне нравилось, что он не плакал. На корабле мне отдали кое-что из тряпок и теплую вязаную матросскую фуфайку. Это сейчас и составляло наряд Дэниела-младшего. Самое удивительное, малыш не выражал никакого недовольства этой одеждой. Его вообще все устраивало. Когда мы ложились спать, он прижимался ко мне, точно родной сын. В местах нашего очередного ночлега он либо сидел у меня на коленях, либо на полу, возле моих ног, либо стоял, крепко держась за мои мужские штаны. И — ни одного слова по-английски или по-французски (его мать была наполовину француженкой). Дэниел-младший лишь молча смотрел на меня своими серьезными глазами и молчал.
Должно быть, ребенок проникся уверенностью, что отныне он живет со мной. Он не желал засыпать, пока я не подойду к нему и не поглажу по щеке. Если же я пыталась встать и уйти, он тоже поднимался и ковылял за мной. Без криков, без плача; только его лицо становилось все печальнее, поскольку ему было не поспеть за мной.
Я не относилась к числу женщин, которые с ранних лет ощущают в себе материнские качества. В детстве мне больше нравилось читать, чем играть в куклы. Мне не довелось нянчить младшего брата или сестру. Я практически ничего не знала о маленьких детях, но сейчас невольно восхищалась стойкостью этого малыша. Едва ли он понимал случившееся с его матерью, но, словно мудрец, принял неожиданный поворот судьбы, признав во мне свою защитницу. Я все с большей радостью ощущала в своей руке его пухлую ладошку. Я даже стала лучше спать, слыша под боком его посапывание.
За всю эту долгую поездку леди Эми Дадли, видя, как я вожусь с ребенком, ни разу не попыталась мне помочь. Конечно, она не была обязана это делать; она не хотела видеть рядом с собой ни меня, ни малыша. Но я не могла упрекнуть ее в черствости. Видя, как тяжело достается мне поездка верхом, она велела одному из слуг приладить позади своего седла второе, женское, куда я и уселась, взяв малыша на руки. Однако на этом ее любовь к детям и заканчивалась. Когда мы останавливались на ночлег, мне приходилось самой просить, чтобы ребенку сварили кашу (взрослая пища ему пока не годилась). Бывало, моя просьба встречала решительный отказ. Мне заявляли, что с малыми детьми нужно сидеть дома. Леди Дадли могла бы вмешаться, но не вмешивалась. Она с явным подозрением смотрела на нас обоих. Все ее разговоры со мной сводились к распоряжениям быть готовой завтра выехать в такое-то время.
Возможно, леди Дадли просто завидовала мне, поскольку своих детей у нее не было. Возможно, она считала этого ребенка сыном сэра Роберта и ревновала нас к мужу. Я хотела ей рассказать, что я замужем, что несколько лет не видела ее мужа и лишь случайно столкнулась с ним в Кале накануне бегства из города. Увы! Эми Дадли не давала мне шанса поговорить с нею. Она обращалась со мной так же, как с сопровождавшими нас слугами, словно все мы были живыми деталями окружающего пейзажа. Заговори я с ней, она бы просто не стала меня слушать.
Зато у меня было предостаточно времени для раздумий, пока мы медленно ехали на юго-запад. Деревни, через которые мы проезжали, и поля вокруг них наводили на мысли о том, что жителям здешних мест хорошо знаком голод. Большие сараи стояли с распахнутыми настежь дверьми, без запасов сена и соломы. Под вечер далеко не во всех деревенских хижинах светились огни. Много домов стояли с заколоченными окнами. Некоторые деревушки полностью обезлюдели, а их жители подались в другие края, где и земля получше, и погода помягче.
Я ехала по пустым дорогам, смотрела на бесплодные земли, вспоминая слова королевы о вечных неурожаях — Божьей каре за грехи протестантизма. Но чаще мои мысли занимала судьба Дэниела и положение города, из которого я сбежала. С тех пор как я вступила на английскую землю и оказалась в относительной безопасности, меня не оставлял страх за Дэниела. Там, в Кале, до французского вторжения, я радовалась, когда он целыми днями не попадался мне на глаза. Похоже, в этот раз мы с ним расстались окончательно и бесповоротно. Я даже не знала, жив ли он сейчас. В ожесточенной войне стран, считавшихся заклятыми врагами, отдельные люди ничего не значили. О возвращении в Кале не могло быть и речи. Вломившиеся французы вполне могли убить его вместе с матерью и сестрами, могли сжечь их дом. Он мог заболеть любой из множества заразных болезней, которые неизменно приносили с собой солдаты. Конечно, врачебный долг велел Дэниелу не делить больных на своих и врагов, а помогать всем, кто нуждался. Возможно, французы и пощадили его, поскольку врачи никогда не бывают лишними. А может, и нет. Вполне возможно, что доктор Дэниел Карпентер в глазах врагов ничем не отличался от прочих жителей города, двести лет служившего укором французской гордости.
Французская армия была не единственной опасностью. Вслед за солдатами в Кале явится французская католическая церковь, горя желанием истребить всю ересь в городе, некогда хваставшемся своими протестантскими традициями. Дэниел мог пережить ад вторжения, не подцепить заразную болезнь, но его могли схватить как еретика или как еврея, маскирующегося под христианина. Достаточно было одного доноса.
Я понимала: мое беспокойство ничего не даст ни мне, ни Дэниелу, если он по-прежнему жив. Но мысли о нем упорно лезли в голову. Написать в Кале я не могла — переписка станет возможной только после мирного соглашения между Англией и Францией, а на это могут уйти месяцы. В равной степени Дэниел тоже ничего не знал о моей судьбе и тоже мог терзаться догадками. На месте нашего домика его могло встретить пепелище с обгорелыми остатками книг. Даже если Мари и уцелела, она тоже не знала о моей дальнейшей участи. Естественно, Дэниел попытается узнать о судьбе белокурой женщины и своего сына. Возможно, ему станет известно, что она убита, а ребенок бесследно исчез. Едва ли Дэниелу придет в голову, что я и его сын оба находимся в Англии. Скорее всего, он считает, что в тот страшный день потерял нас обоих.
Я не могла в полной мере наслаждаться своей безопасностью, ничего не зная о судьбе Дэниела. Я не могла радоваться, не зная, жив ли он. Я не могла обосноваться ни в Англии, ни в любом другом месте, пока не удостоверюсь, что с Дэниелом все благополучно. Я ехала по холодным английским дорогам. Неуклюже привязанный малыш оттягивал мне спину. Меня не покидало беспокойство, но я никак не понимала его причины. И вдруг я поняла. Наверное, мы уже ехали по землям графства Кент. Я смотрела на заходящее тусклое солнце. Неожиданно оно ярко вспыхнуло, заставив меня зажмуриться, и вместе с этой вспышкой ко мне пришло понимание. Мне было неуютно без Дэниела, потому что я любила его. Возможно, я любила его с того самого момента, когда он вместе с моим отцом пришел к воротам Уайтхолла и наш разговор превратился в перепалку. Но уже тогда мне понравились в нем уравновешенность, верность и терпение, хотя в то время я вела себя просто отвратительно. У меня возникло ощущение, что я взрослела вместе с ним. Дэниел видел, как я поступила на службу к королю Эдуарду, видел мою преданность королеве Марии и очарованность принцессой Елизаветой. Дэниел видел мое девчоночье обожание сэра Роберта. Наконец, он видел, скольких усилий мне стоило превратиться в женщину, которой я была сейчас. Единственное, чего он не видел и о чем даже не догадывался, — это исход моей внутренней битвы: момент, когда я, не лукавя, могла сказать: «Да, я — женщина, и я люблю этого мужчину».
Перед одной этой фразой меркли все события моей жизни в Кале: и вмешательство его матери, и злоба его сестер, и даже его наивная, упрямая уверенность, что мы можем жить счастливо под общей маленькой крышей. Какое мне дело до слов его матери, до перешептываний его сестер? Главное, я люблю его. Или любила. То, что я не смогла ему вовремя сказать, возможно, я уже не скажу никогда, если он мертв.
Если Дэниела больше нет, его отношения с белокурой женщиной уже не покажутся мне чем-то чудовищным и непростительным (тем более что она погибла на моих глазах). Крупная потеря всегда заслоняла собой мелкое предательство. Уйдя от Дэниела, я играла во вдовство. Я даже воображала себя вдовой. А теперь, скорее всего, я ею стала. Еще одной глупой вдовой, которая, лишь потеряв мужа, понимает, что любила его всегда.
Нас ждал большой и, вероятно, богатый дом к северу от Чичестера. Путешествие кончилось в один из дней, когда где-то в полдень мы въехали в конюшню этого дома и я отдала здешнему конюху поводья своей уставшей лошади. Я устала не меньше лошади и еле переставляла ноги, поднимаясь вслед за леди Дадли по лестнице на второй этаж, в большой зал. Помимо усталости, я испытывала волнение и настороженность. Я не знала хозяев дома. Получалось, леди Дадли привезла меня сюда из милости. Точнее, подчинившись требованиям мужа. Не самое лучшее положение для шутихи Ханны, привыкшей к независимости. Но леди Дадли не было никакого дела до моей скованности. Она оставалась все такой же холодной и недосягаемой.
Эми поднималась первой. Затем шла миссис Оддингселл. Я с Дэнни на руках замыкала маленькую процессию. Миссис Филипс, хозяйка дома, встретила леди Дадли глубоким поклоном и сказала:
— Дорогая, вам уже приготовлена ваша любимая комната с видом на парк.
Сказав это, леди Филипс поздоровалась с миссис Оддингселл, затем, растерянно улыбаясь, взглянула на меня.
— Это миссис Карпентер, — холодно пояснила леди Дадли. — Она вполне может жить вместе с вашей домоправительницей. Сэр Роберт сказал, что знаком с этой женщиной. Он помог ей бежать из Кале. Он просил о временном пристанище для нее. Надеюсь, это вас не обременит. Я также рассчитываю, что вскоре мой господин пришлет разъяснения по поводу ее дальнейшего местонахождения.