Упала, развилась. Девица вновь
Заплакала. А темный лес, застывший
В преддверье бури, стал еще темнее.
И исподволь гнев Мерлина угас,
И, мудрости великой вопреки,
Он с легкостью ее словам поверил
И предложил ей спрятаться от бури
В убежище внутри пустого дуба.
Ответа не дождавшись, он взглянул
На согнутые плечи, на лицо,
Зарывшееся в руки, то ль от горя,
То ль от стыда. И трижды попытался
Нежнейшими словами успокоить
Смятение в ее душе. Но тщетно.
И все ж она позволила ему,
В конце концов, себя завоевать.
Как возвращается обратно в клетку
Когда-то упорхнувшая пичужка,
Младая дева с видом простодушным
И чуть обиженным уселась снова
На старенькую жердочку свою.
Так, полулежа на его коленях,
Полуприльнув к его груди, она
Сидела молча. И он видел слезы,
Ползущие из-под прикрытых век.
Великодушный старец ей на плечи,
Скорей по доброте, чем по любви,
Ладонь, как бы в защиту, положил.
Но дева, отстранившись, вдруг вскочила
И, руки на груди скрестив, предстала
Пред старцем женщиной, чья добродетель
До крайности была оскорблена.
И крикнула она, залившись краской:
«Не пересечься больше нашим с вами
Путям любви отныне и вовек.
Ведь коли я и вправду такова,
Какой вы представляете меня
В жестоком вашем сердце, то зачем
Такое беспокойство? Ухожу!
И лишь одно, по правде говоря, —
Ах, легче мне три раза умереть,
Чем раз просить! – меня бы удержало.
Тот знак доверья, о котором я
Так много и напрасно вас просила!
И это после гнусных ваших слов,
Я полагаю, будет справедливо.
Кто знает? – может быть, тогда я снова
Поверю вам. Ведь то, что было раньше
Всего лишь прихотью, отныне стало
Насущною потребностью души.
Прощайте и не поминайте лихом!
Ибо боюсь – судьба ль то иль безумье,
Но юности я старость предпочла.
Я вас, должно быть, все еще люблю.
Однако прежде, чем покину вас,
Хочу поклясться вновь: коль замышляла
Недоброе я против вас, пускай
Темнеющее небо надо мной
Разверзнется и огненной стрелою
Меня повергнет, в пепел обратив».
Едва она замолкла, грянул гром —
Ибо над ними бушевала буря —
И молнии ударом раскололо
Гигантский дуб, и полетели наземь
Обломки сучьев, щепочки и щепки.
Подняв глаза, увидел Мерлин древо,
Светящееся призрачно во мраке.
Вивьен же, перепуганная насмерть,
Что клятву эту услыхало небо,
Ослеплена огнем багрово-синим,
Оглушена и грохотом, и треском,
Вскочив и закричав, себя не помня:
«О Мерлин! Хоть не любишь, но спаси!
Спаси меня!», – в него вцепилась крепко,
И обняла его, и назвала,
Дрожа, своим защитником желанным.
Но обняла не столько от испуга,
Сколько всегда верна своей привычке
На человечьих слабостях играть.
От близости девичьей бледный лик
Волшебника мгновенно приобрел
Цвет, веселее теплого опала.
Она себя за россказни свои,
Напитанные слухами, винила,
Она дрожала в страхе и рыдала,
Снедаема греховностью своей.
Она звала его своим владыкой,
Своим певцом, сеньором и пророком,
Своей серебряной звездой вечерней,
И Мерлином своим, и своим богом,
Единственною истинной любовью
Всей ее жизни. А над их главами
Ревела буря, и гнилые ветви
Обламывались под напором ливня.
И в смене ярких всполохов и тьмы
Сверкали ее шея и глаза,
То приближаясь, то отодвигаясь,
Покуда страстные порывы бури
Не улеглись, а выкрики и стоны
Не стихли где-то в дальнем далеке,
Опустошенному лесному краю
Вернув спокойствие. И то, чему
Случиться суждено было, случилось.
Измученный ее речами, Мерлин,
Поддавшись, ей открылся и заснул.
И в тот же миг при помощи особых
Запуганных шагов и взмахов рук
Вивьен над ним свершила заклинанье.
И он лежал внутри пустого дуба,
Как мертвый, и потерян был для жизни,
Для имени, для славы и трудов.
Тогда вскричав: «Он отдал славу мне![144]» —
И бросив: «Вот дурак!», из дуба шлюха
В лес выпрыгнула, и кусты сомкнулись
За ней, и эхо вторило: «Дурак».
ЛАНСЕЛОТ И ЭЛЕЙН [145]
Элейн – краса, Элейн – очарованье,
Элейн – лилея замка Астолат
В своем покое на вершине башни
Хранила щит священный Ланселота.
Щит так она поставила сначала,
Чтоб первый луч зари, в нем отразившись,
Мог разбудить ее своим уколом.
Но вскоре, опасаясь ржи и грязи,
Чехол из шелка сшила для него,
На коем те же вышила эмблемы,
Что на щите, все – разного оттенка.
А по краям чехла узор пустила
Из веток и цветов, среди которых
В гнезде виднелся птенчик желторотый.
Но все ей было мало: день за днем
Родных, отца покинув, поднималась
Она в покой свой, запирала дверь,
Чехол снимала и, щитом любуясь,
Гадала над значением эмблем,
А то вдруг принималась сочинять
Истории, одна другой чудесней,
О каждой из отметин от меча,
О каждой из пробоин от копья.
Та – свежая, а этой – десять лет,
Ту метку получил он в Каэрлайле,
Ту – в Карлеоне, эту – в Камелоте,
И, слава Богу, был удар не силен!
А этот – мог убить, но Бог сломал
Копье лихое и поверг врага,
И спас его… Так и жила Элейн
В миру своих видений и фантазий.
Но как лилея наша получила
Сей славный Ланселота щит? Она,
Что даже имени его не знала?
Сам Ланселот ей отдал щит, когда
Спешил на бриллиантовый турнир,
Дабы сразиться за брильянт огромный,
В честь коего и был турнир тот назван.
Ибо Артур задолго до того,[146]
Как коронован был, попав однажды
В нехоженные земли Лионесса,
Поднялся по ущелью на утес,
Под коим гладь озерная чернела.
Там ужас жил и, как туман, лепился
Со всех сторон к высоким склонам гор.
Там некогда два брата, из которых
Один был королем, друг с другом бились —
Их имена давно уже забыты —
И оба пали от смертельных ран,
И проклятым с тех пор ущелье стало.
За годы побелели кости братьев
И мхом покрылись цвета скал окрестных.
А на короне, что носил король,
Брильянты были: спереди один
И восемь – по бокам. На место битвы
Артур поднялся по тропинке узкой
При лунном тусклом свете и случайно
Вдруг на скелет в короне наступил.
И череп отлетел от хрупкой шеи,
И с черепа корона соскочила,
И, как ручей, мерцая в лунном свете,
Упала прямо в озеро с утеса.
Артур нырнул за ней и, подхватив,
На голову надел, и пронеслось
В душе: «Ты тоже станешь королем».
Когда же стал он Королем, то вынул
Те камни из короны, показал
Их рыцарям своим и так промолвил:
«Брильянты эти я нашел случайно,
А значит, королевство – не Король —
Владелец их. И впредь пусть будет так:
Раз в год – турнир[147], а приз – один из них.
Тогда за девять лет узнаем мы
Сильнейшего из рыцарей, а сами
Вести бои научимся искусней
И мужественней станем, дабы мы
Могли прогнать язычников, которым
Когда-нибудь, как кое-кто считает,
Страною сей владеть. Чего, конечно,
Бог не допустит!» Так сказал Король.
Минуло восемь лет, и восемь раз
Выигрывал брильянты Ланселот,
Задумав, что вручит их королеве,
Когда добудет все, чтоб этим даром,
Которому цена – полкоролевства,
Ей угодить, и потому о том
Он никому не говорил ни слова.
И вот – свой двор тогда Король держал
В том месте на реке[148], что ныне стало
Крупнейшим в мире городом[149], – Артур
Решил открыть турнир близ Камелота —
В нем призом был последний, самый крупный
И самый дорогой брильянт, – и вскоре
Сказал Гиньевре, той порой болевшей:
«Ужели так больны вы, что готовы
Блистательный турнир наш пропустить?»
«Да, мой Король», – ответила она.
«Тогда вам не увидеть, – молвил он, —
И подвигов великих Ланселота,
Которые вам радость доставляют!»
Гиньевра томным взглядом посмотрела
На Ланселота – рядом с Королем
Был он – и показалось Ланселоту,
Что говорят ее глаза: «Останься!
Ведь я больна. Моя любовь дороже,
Чем все брильянты». И поддался он,
И сердце, для которого законом
Была любая прихоть королевы,
Хоть он и жаждал получить последний
Из тех брильянтов, чтоб вручить их ей,
Принудило его сказать неправду:
«Я, государь, еще не излечился
От старых ран, а посему в турнире
Дозвольте не участвовать». Король
Взглянул на них без слов и удалился.
Промолвила Гиньевра сей же миг:
«Сэр Ланселот, прошу, ответьте мне,
Зачем вы пропускаете турнир?
Ведь рыцари, из коих половина —
Наши враги, в народе слух распустят:
«Пока Король отсутствует, они,
Стыд потеряв, милуются друг с другом!»
Досадуя, что лгать пришлось напрасно,
Воскликнул Ланселот: «Как вы разумны!
Не то, что прежде, в дни, когда впервые
Меня вы, королева, полюбили!
Тогда толпа для вас была ничем —
Кузнечиками на лугу зеленом,
Когда их голоса к травинкам липнут,
И каждый голос ничего не значит.
А рыцари? Так их молчать заставлю!
На поклонение мое глядят
Теперь спокойно. Многие певцы —
И это никого не оскорбляет —
Соединили нас в своих балладах:
Храбрец из храбрых – Ланселот, Гиньевра —
Прекрасней всех, – и пьет за наш союз
Любой из наших рыцарей на пи