И вдруг, не зная почему, вздохнула.
И странные припомнились ей строки
Из песенки, что пел когда-то Мерлин:
«Где тот, кто знает явь и знает сон?
Из бездны в бездну переходит он».
Когда под музыку дождя и ветра
Явилось утро нового турнира,
Который кто всерьез, а кто в насмешку
Назвал: «Турнир невинности усопшей»,
Сэр Ланселот, вкруг головы больной
Которого, как воронье, всю ночь
Кружились с криками слова Артура,
Поднялся и по улицам нарядным,
Увешанным полотнищами белой
Парчи, минуя множество фонтанов,
Вино струящих, где в одеждах белых
Сидели дети с чашами златыми,
Отправился на поле для турниров,
И, по нему неспешно и печально
Пройдя, воссел на королевский трон,
Облокотившись на златых драконов.
Взглянув, он увидал на галереях
Дам и девиц, что, королеву чтя,
Все были в белом в честь невинной крошки,
И многие от дорогих каменьев
Искрились словно чистые сугробы.
Лишь взгляд он бросил, и прикрыл глаза…
Тут затрубили трубы, выводя
Его из забытья, негромко грянул
Осенний гром, и начался турнир.
От ветра, от его порывов резких
Смешались дождь, пожухлая листва,
И мрак, и свет, и сорванные перья.
Вздыхая утомленно, как хозяин,
Глядящий на дымящиеся угли
После ухода дорогих гостей,
Судья верховный поле озирал.
Он замечал, что правила турнира
Частенько нарушались, но молчал.
Один раз сброшенный пред троном рыцарь
Стал мертвого ребенка проклинать
И Короля капризы. А в другой раз
Оборвались завязки у забрала,
И приоткрылся, словно зверь в норе,
Лик острый Модреда… И вдруг раздался
Рев голосов, подобный океану.
Он рыцаря приветствовал, который
Ступил на поле. Был тот выше всех,
В кольчуге цвета зелени лесной.
Сто крохотных серебряных оленей
По ней бежало. На верхушке шлема,
Венчающего голову гиганта,
Не гребень был, а ветка остролиста,
Вся в ягодах, а на его щите
Видны были рог, арфа и копье.
То был Тристрам, который, запоздав,
В Британию вернулся из-за моря,
Где в жены взял бретонскую принцессу
Изольду Белую. Тот сэр Тристрам
По прозвищу Лесной[197], в сраженье с коим
Сэр Ланселот когда-то уступил
И потому теперь реванша жаждал,
Пусть даже и в смертельном поединке,
Лишь бы снять тяжесть с сердца своего.
Руками впившись в золотых драконов,
От ярости он даже застонал,
Ведь большинство из тех, что на шеломах
Цвета своих любимых дев носили,
Отпрянуло к ограде от Тристрама
И оставалось там, шутя и скалясь,
На что тот процедил сквозь зубы: «Трусы!
Позор вам! Как вам могут верить те,
Кому вы поклялись в любви до гроба?
Погибла слава Круглого Стола!»
Так победил Тристрам, и Ланселот
Вручил ему рубины, молвив лишь:
«Ты победил и, значит, потому
Стал самым чистым, брат? Но погляди:
Рука твоя, их взявшая, красна!»
Язвительною речью раздражен,
Тристрам ответил: «Слушай, почему
Мою награду ты бросаешь мне
Как кость голодной шавке? Уж дозволь
Исполниться капризу королевы!
На королевских играх победили
Мощь членов, сила духа и еще,
Конечно же, талант и мастерство.
Что до руки, то кровь здесь не моя:
Она с копья накапала, наверно.
Знай, первый среди рыцарей Артура,
Знай, правая рука его в бою,
Знай, брат великий – мир таким, как ныне,
Стал не из-за меня. Из-за тебя!
Так будь же со своею королевой
Ты столь же счастлив, сколь и я с моей!»
И сделал круг почета сэр Тристрам
На Караколе – на коне своем,
Затем поклон почтительный отвесил
И молвил без обиняков: «Девицы!
Вы все здесь – Королевы Красоты
Для тех, кто вас боготворит. Но нет
Моей здесь Королевы Красоты».
От слов подобных девы онемели,
Кто гневался, кто про себя шептал:
«Учтивость умерла!», а кто вздыхал:
«Погибла слава Круглого Стола!»
Тут дождь усилился, плащи промокли,
Обвисли перья, крики недовольства
Послышались, и серый день во мглу
Сырую утомленно канул. Вдруг
Какая-то смуглянка закричала,
Смеясь: «Хвала терпению святых!
Чудесный день Невинности прошел,
Хоть и слегка свою испачкал юбку.
Все верно! Лишь подснежник, целый год
Цветущий, мир одел бы словно снегом…
Пошли, и в торжества, что будут ночью,
Порадуем печальные глаза
Гиньевры с Ланселотом разноцветьем
Богаче свежих полевых цветов».
И засверкали – яркие донельзя —
На празднике и дамы, и девицы.
Тот, кто поведал эту повесть нам,
Рассказывал: как в середине лета
Холодный час вдруг снегом выпадает
На горы, и на склонах исчезают
Под белизной пурпурные цветы,
Но возвращается со сменой ветра
Тепло, и вновь видны цветы повсюду,
Так дамы и девицы, поменяв
Простую белизну на многоцветье
Живой травы, калужницы болотной,
И васильков, и куколя, и мака,
На пире королевском засияли
И шумно так, без меры, веселились,
Что королева, ошеломлена,
И гневаясь вдобавок на Тристрама
Да на турнир, проведенный без правил,
Их игры прервала и удалилась
В свои покои, и в ее душе
Царила скорбь.
А утром Дагонет
Над рощей золотой, внизу лежащей,
Кружился, словно лист сухой, у замка.
Тогда-то и спросил его Тристрам:
«Ну что вы так летаете, сэр Шут?»
На пятках повернувшись, тот ответил:
«Я так летаю здесь то ль оттого,
Что не нашел компании умней,
То ль оттого, что, будучи шутом
И видя, как великие умы
Лишь губят мир, вдруг наконец-то понял,
Что я из рыцарей – наимудрейший».
«Плясать без музыки, плясать без песни? —
Сказал Тристрам. – Да это же, сэр Шут,
Не лучше, чем питаться всухомятку».
И тотчас же по струнам арфы он
Ударил, но едва лишь сделал это,
Шут замер, как разбухшее бревно,
Застрявшее в ручье сладкоголосом.
Однако стоило затихнуть арфе,
Как снова заплясал, а на вопрос:
«Что ж ты, сэр Шут, под музыку не скачешь?»
Ответил: «Я бы двадцать лет охотней
Скакал под звуки музыки нестройной
Моих куриных, шутовских мозгов,
Чем под тобой испорченную песню».
Спросил Тристрам, насмешки ожидая:
«Какую же я песню, шут, испортил?»
А тот, кружась: «Артура! Короля!
Ибо когда ты песенку выводишь
С Изольдой-королевою, то портишь
Ту, что ты пел с твоей женой прекрасной,
Ее бретонской тезкой[198], а тем самым
И портишь песню Короля Артура».
«Будь музыка в твоих мозгах, сэр Шут,
Чуть постройней, – ответствовал Тристрам, —
Я б раскроил твою башку дурную.
Шут, слишком поздно я явился в мир:
С язычниками войны завершились,
Жизнь пролетела, мы клялись напрасно,
А сам я – шут, болтающий с шутом…
И все ж, брюзга, прислушайся ко мне
Хотя б одним своим ослиным ухом
И убедись – нет в моей песне фальши:
«Любовь свободна, как земные дали.
Мы любим, лишь пока жива любовь.
Листва мертва, желания пропали…
Но холод спал, и жизнь приходит вновь,
А с ней – любовь, какой мы и не ждали,
Прекрасная, как прежняя любовь…
Любовь свободна, как земные дали».
Ты мог бы и попрыгать песне в такт.
Не стой как вкопанный. Ее сложил я
В лесной глуши и слышал, что звенела
Воистину, как золото, она».
Сказал, взяв ногу в руки, Дагонет:
«Дружище, ты видал ли, что фонтан
Намедни бил вином? Но ближе к ночи
Вино иссякло, как и жизнь однажды
К печальному приходит завершенью.
Двенадцать милых крошек вкруг фонтана
Сидело – чистых, как сама невинность.
Златые чаши, полные вина,
Они прохожим подносили в память
О девочке невинной и несчастной,
От коей драгоценности остались,
Которые невинная Гиньевра
Передала невинному Артуру,
А тот наградой сделал на турнире.
Так вот, одна из тех младых красоток
Мне чашу протянула и сказала:
«Пей, пей, сэр Шут!» Пригубил я и сплюнул —
Была из злата чаша, в чаше – грязь!»
Сказал Тристрам: «Грязней твоих уколов?
Неужто смех почил в тебе навеки?
Неужто ты не замечаешь, шут,
Как рыцари смеются над тобою:
«Страшись Творца, чти Короля, лишь шут
Из рыцарей остался верен клятвам…»
А ведь тебя еще до моего
Здесь появленья все свиньей считали
И грязною душонкой. Но Король
Тебя шутом вдруг сделал, и тотчас
Твое тщеславье выросло настолько,
Что шутовство в твоей душе угасло,
И стал уже ты не шутом иль грязной
Свиньею, а ничтожеством полнейшим…
Нет, все-таки тебя считаю я
Свиньей по-прежнему, ибо метал
Я бисер пред тобой, как пред свиньей».
Подпрыгивая, молвил Дагонет:
«Когда бы ты надел не ей, а мне
Рубины те на шею, я бы, рыцарь,
Смог оценить тебя как музыканта.
А бисер твой не трогает меня…
Свинья? Ну что ж! Замазался – отмылся…
Мир – плоть и тень. Я отслужил свое.
Учитель-опыт, грязный по природе,
Естественно испачкал и меня.
Но если чем-то я и был замазан,
То после все ж отмылся. Я свое
Отфилософствовал и отслужил.
И благодарен Господу за то,
Что стал шутом у Короля Артура.
Ты говоришь – свинья? Так вот, когда-то
Под струнный звон язычника-певца[199],
Игравшего прекрасно, как и ты,
Плясали свиньи, гуси и бараны…
Но королевский шут вовек не спляшет!»
«Когда-то свиньи, гуси и бараны
Мудрее были, нежели шуты, —
Тристрам ответил, – ибо понимали: