Певец языческий владел настолько
Своим искусством, что звучаньем арфы
Жену свою мог вызволить из ада».
Промолвил, на носках ступая, шут:
«А ты звучаньем арфы в ад ввергаешь
Свою жену, себя и – кроме вас —
Еще двоих! Вот сколь искусным ты
Арфистом стал! А знаешь ли звезду,
Что Арфою Артуровой зовется?»
«Конечно, знаю, шут, – сказал Тристрам. —
Когда Артур едва ль не ежедневно
Одерживал победы, то, желая
Его прославить, именем его
Звезду на небе рыцари назвали».
«Да, – молвил Дагонет. – Когда же стала
Земля свободной, а Гиньевра грешной,
Вы принялись, чтоб выказать свой ум,
Болтать о том, что Королем Артур
Стал только лишь по милости друзей,
А не по праву. И на сем играя,
Вы начали стремительно спускаться
Дорогой Князя Тьмы[200] все ниже, ниже
И под конец спустились низко так,
Что пред великим озером огня[201]
Попрали клятвы, данные Артуру.
Вот так-то! А ты видишь ту звезду?»
«Нет, шут! При свете дня ее не вижу».
«И не увидишь, – молвил Дагонет. —
А я не только вижу, но и слышу.
Исходит музыка от той звезды.
Я, и Артур, и ангелы ей внемлем
И пляшем под нее». – «А знаешь, шут, —
Сказал Тристрам, – твои слова преступны.
Брат ли Король шуту?» Услышав это,
Захлопал шут в ладоши и воскликнул:
«Да-да, он – брат мой, шут, Король шутов!
Себя считая Богом[202], возомнил он,
Что может сделать из щетины шелк,
Из сот осиных – мед, из волчеца —
Инжир, из молочая – молоко,
А из жестокого зверья – людей.
Да здравствует Король, Король шутов!»
И Дагонет пошел, танцуя, в город,
А сэр Тристрам по тропам луговым
И по лесным путям уединенным
На запад к Лионессу поскакал.
И перед ним вставала королева
Изольда с ожерельем из рубинов
На шее, но виденье исчезало,
Когда в лесу от шелестов и свистов
Ослабевало внутреннее око
И обострялось внешнее при виде
Всего, что ходит, ползает, летает…
И так же, как в недвижных водах снова —
Лишь ветер стихнет – возникает образ
Глядящих в них, лик вскоре возвращался,
Но пропадал опять при появленье
Оленьего следа или хотя бы
Упавшего средь зарослей пера.
Так по лугам весь день скакал Тристрам
Вдоль изгородей длинных. Наконец
Увидел он шалаш из веток ивы,
Покрытый папоротником и терном,
Который он построил для Изольды,
Чтоб было ей где от дождя укрыться.
И сумрак рощи золотой вернул
Его назад, в те дни, когда Изольда
Жила с ним месяц в шалаше убогом,
Пока не появился муж ее,
Король корнийский Марк в сопровожденье
Шести, а может, и семи придворных,
И не увез ее, ибо Тристрам
Тогда охотился. И все ж Тристрам,
Боясь, что королеве угрожает
Беда похуже, чем позор, смолчал,
Но ждал он часа, чтобы отомстить.
Давно заброшенный шалаш Тристраму
Теперь таким чудесным показался,
Что он вошел в него и опустился
На залетевшие случайно листья.
Но отдохнуть ему не удалось:
Все думалось ему, как бы получше
Сказать Изольде о своей женитьбе.
Скорей всего, не слышала про свадьбу
Она в уединенном Тинтагиле,
Далеком от придворной болтовни.
Но что же погнало его за море,
Когда он потерял Изольду? Имя?
И было ль это – имя той, другой
Изольды, дочки короля Бретани?
Той, прозванной Изольдой Белорукой?
Он поначалу именем чудесным
Пленился, а потом – самою девой,
Которая так прислужить умела
Ему своими белыми руками
И так его любила, что и сам он
Подумал: «Я влюблен», и с легким сердцем
Женился, но с таким же легким сердцем
Расстался с нею и назад вернулся.
Его влекли домой глаза ирландки
И волосы ирландки смоляные
С отливом в синь. Не диво ль? Так что он,
Челом примяв листву, предался грезам.
Ему казалось, что, идя по брегу
Бретонскому с Изольдою британской
И со своей женой, он ожерелье
Рубиновое вынул, и они
Бороться стали за него. И камни
С такою силой сжала королева,
Что стала красною ее рука.
Тогда бретонка крикнула: «Взгляни!
Ее рука красна. То – не рубины,
То – ледяная кровь в ее руке,
Горячей от безумного желанья,
Растаяла. Моя ж рука, взгляни,
Свежа, цветку подобно, и бела!»
Тут их орлиные накрыли крылья,
И дух малютки вдруг заплакал, ибо
Те двое разорвали ожерелье.
Затем пригрезился ему Артур
И сотня копьеносцев с ним. Отряд
Скакал по бесконечному болоту
Сквозь камыши мимо сверкавших луж
И мимо желтоватых островков,
Пока закат, широкими крылами
Накрывший это гибельное место,
Не высветил огромнейшего замка
С бойницами. Вход в замок был открыт,
И слышался оттуда рев разгульный.
Там под охраною болот беспечно
Разбойники в кругу девиц распутных
Орали песни пьяные. «Глядите!» —
Вскричал один из юношей Артура,
Ибо на дереве сухом и страшном
Висел невдалеке собрат их славный
По Круглому Столу, подле него —
Щит на суку[203] (на черном его поле
Кровь запеклась), а чуть подальше – рог.
Так разъярились рыцари, узрев
Златую обесчещенную шпору,
Что каждый уж готов был дунуть в рог
И щит поднять для штурма. Но Артур
Их осадил и поскакал один.
От резких звуков рога-великана
Заволновалось зеркало болота
И взмыли в поднебесье тучи птиц
Кричащих. Тотчас Красный Рыцарь – весь
До кончика копья и гребня шлема
В броне кроваво-красной – показался
Из врат и заорал на Короля:
«Эй ты, по ком давно уж плачет ад!
Не тот ли ты Король с душой скопца,
Угодник женский, что с такой охотой
Из мира выстриг мужество? Будь проклят!
Был рыцарем твоим заколот брат
Моей любовницы, и я, который
Слыхал ее вытье и вопли, – ибо
И у меня душа оскоплена —
Убийцею поклялся, скорпионом,
Что вертится в аду и сам себя
Хвостом до смерти жалит, твоего
Любого рыцаря, кого бы мне
В сраженье удалось свалить с коня,
Повесить. Ты Король? Так защищайся!»
Он смолк. Артуру голос был знаком.
Шлем часть лица скрывал, но имя[204] где-то
Блуждало в дебрях памяти Артура.
Не снизошел Король до примененья
Меча иль слова, но зато позволил
Пьянчуге, поскакавшему к нему,
Чтобы пронзить его своим копьем,
С коня свалиться и упасть в болото.
Как гребень набегающей волны
В глухой ночной тиши на брег песчаный
Обрушивается, и клочья пены
Вода разносит далеко кругом,
Сама ж уходит медленно в песок,
Пятнистый от луны и облаков,
Так великан главою рухнул вниз.
Тут рыцари, воинственно крича,
Набросились на пьяного гиганта
И растоптали в кровь его лицо,
И голову в трясину погрузили,
При этом сами вымазались илом.
За криком не услышав Короля,
Они вломились в замок и рубили
Мечами всех подряд, мужчин и женщин,
От пьянства отупевших, и крушили
Столы с вином, и стольких умертвили,
Что своды сотряслись от женских воплей,
А по полу текли потоки крови.
Тогда, на вопли воплями ответив,
Они тот замок подожгли, и пламя,
Взлетевшее от северного ветра
До самых звезд, к Алькору с Эйлиотом[205],
Осенней ночью красным озарило
И сто озер вокруг, чьи воды были
Как те, что видели Моавитяне[206],
И складки дюн к востоку от озер,
И плещущееся лениво море.
И стали безопасными дороги,
Но в сердце Короля царила скорбь.
И тут Тристрам проснулся. Сон кровавый
Куда-то канул, и опять вернулись
Шалаш убогий и стенанья ветра.
Воитель свистнул верного коня,
Который пасся на лесной опушке,
И, на него вскочив, вперед помчался
Под вечно шелестящею листвой.
Узрел он вскоре женщину. Она
Рыдала, стоя около креста.
Спросил Тристрам: «Из-за чего ты плачешь?»
«Я плачу, господин, – она сказала, —
Из-за того, что муж меня покинул,
И, может быть, его уж нет в живых».
Подумал он: «Что, если ненавидит
Она теперь меня[207]? Нет, не хотел бы
Такого я! А если все же любит?
Нет, этого я тоже не хотел бы…
И сам не знаю я, чего хочу».
А женщине сказал: «Не надо плакать.
Ты подурнеешь, и тогда супруг твой
Тебя разлюбит, ежели вернется».
Так, день за днем по Лионессу мчась,
Он въехал наконец во мглистый лес
И, протрубив, невдалеке услышал
Лай Марковых собак. Лай этот в сердце
Тристрама отозвался. И однако
Свернул он к Тинтагилю, что стоял
Частично на земле, частично в море
И был увенчан башнями.
В одной
Изольда-королева у окна
Сидела, и закатное сиянье
Ее чело и шею озаряло.
Узнав на узкой лестнице витой,
Что к ней вела, шаги ее Тристрама,
Она вскочила, краской залилась
И, выбежав за двери, обняла
Его своими белыми руками,
Заголосив: «Я знала, что не Марк!
Шаги без слов сказали мне – не он!
По замку Марк крадется, словно кот,
Ты же, как воин, по нему шагаешь.
Тебя он ненавидит точно так же,
Как я его, а я его – смертельно!
Клянусь тебе, я знала, что ты близко,
Ведь ненависть моя к нему росла».
С улыбкой ей сказал Тристрам: «Я здесь,
И Бог с ним, с Марком, коль тебе постыл он».
Чуть отступив, ответила она:
«Обидеть можно ли того, кто сам
Себя не любит? Если б не боялся
Тебя он, то меня бы изувечил,
Сожрал, обезобразил, ослепил…