Обеими отмечен – совершенен.
Я говорю о Ланселоте. Правда,
Ты выше, и румяней, и красивей.
Но если бы, скажи, я полюбила
Его как величайшего из всех
Великих рыцарей и возвратила
Тебе назад твое же изреченье:
«Мы любим, лишь пока жива любовь»,
Что ты бы мне тогда сказал?»
Тристрам,
Пока Изольда это говорила,
Вдруг вспомнил о подарке драгоценном,
Который для нее он приготовил,
И, пальцем прикоснувшись к шее девы,
Ответил: «Ну же, хватит, дорогая!
Я страшно голоден. Еще немного —
И рассержусь. Вина! Вина и мяса!
И буду я тебя любить не только
До смерти, но и после – в сне загробном!»
И ясно, что пришли они к согласью,
И получил он то, чего желал.
Когда же плоть насытили они
Вином и мясом, а сердца – беседой,
То возвращаясь вновь в их рай земной,
К оленям, травам, родникам, лугам,
То насмехаясь над нескладным видом,
Над каждою трусливою уловкой
И журавлиными ногами Марка,
Тристрам, смеясь, взял арфу и запел:
«Да-да, о да! От ветра гнутся лозы.
Звезда в пруду, звезда в высотах рая.
Да-да! Звезда во мне рождала грезы:
Одна звезда вблизи, вдали – другая.
Да-да, о да! От ветра рябь на море!
Одна звезда – огонь, вода – другая.
Одной – сиять, другой – погаснуть вскоре.
Да-да! Гуляет вихрь, траву сгибая!»
И тут он – при последнем блике солнца —
Достал рубиновое ожерелье
И показал ей. Вскрикнула она:
«Не знак ли это Ордена того,
Что был воссоздан нашим Королем
Лишь для тебя для одного, любимый,
Дабы средь равных выделить тебя?»
«О нет, моя владычица, – сказал он. —
Это всего лишь красный плод, что рос
Под небесами на волшебном дубе.
Он выигран Тристрамом на турнире
И привезен тебе как дар последний
Его любви. И примиренья ради».
Сказав так, он надел ей ожерелье
На шею и воскликнул, улыбаясь:
«Твой Орден, о владычица моя!»
Но только он нагнулся, чтобы шею,
Украшенную красными камнями,
Поцеловать, как позади него
Вдруг выросла, из тьмы соткавшись, тень,
Раздался крик: «Таков обычай Марка!»,
И пал Тристрам с раскроенной главой.
Артур домой той ночью возвратился
И, поднимаясь по ступеням в замок
В безмолвной и сырой осенней мгле,
Увидел, что покои королевы
Темны. И вдруг рыданья возле ног
Послышались. Король спросил: «Ты кто?»
И голос возле ног его раздался
Рыдающий: «Я шут твой! Но вовек уж
Тебя я не заставлю улыбнуться».
ГИНЬЕВРА [211]
Гиньевра, королевский двор покинув,
Сидела в Эмсбери, в монастыре,
И плакала. Была с ней лишь одна
Младая послушница. Между ними
Свеча горела тускло, залита
Туманом, наползающим из окон,
Где, хоть и в полнолунье это было,
Нельзя было увидеть ничего:
Туман молочный саваном одел
Безжизненную замершую землю.
Причиной ее бегства был сэр Модред:
Он, тайно жаждавший воссесть на трон,
Как хитрый зверь[212], всегда к прыжку готовый,
Ждал часа своего и посему
Выслушивал с презрительной улыбкой,
Как восхваляет Короля народ.
Вступив с вождями Белого Коня
Из племени язычника Хенгиста[213]
В преступный сговор, он все думал, как бы
Внести раскол в Артуров Круглый Стол
И, раздробив в междоусобных войнах
Его на части, привести его
Предательски к концу. Желанье это
К тому ж подогревалось тем, что Модред
Смертельно ненавидел Ланселота.
Ибо случилось, что однажды утром,[214]
Когда весь двор в зеленых одеяньях
И в перьях, ярких, словно майский день,
Отметив как обычно майский праздник,
Вернулся в замок, Модред, как и все,
В зеленом платье, весь – глаза и уши,
На самый верх стены садовой влез,
Надеясь повод получить для сплетни,
И увидал Гиньевру, что сидела
Меж Энид и Вивьен[215] – меж самой лучшей
И самой худшей, самою коварной
Из дам придворных. Больше никого
Он не увидел, ибо Ланселот,
Идущий мимо, углядел шпиона,
Таящегося в зелени цветущей,
И, как садовник гусениц зеленых
Вытаскивает из вилков капусты,
Стащил его за пятку со стены
И бросил, точно червяка, на землю.
Когда же в человеке, что лежал
Пред ним в пыли, узнал он принца крови,
То, уважая в этой мерзкой твари
Кровь Короля, принес ему тотчас же,
Как рыцарь – без насмешки – извиненья.
Ведь благородным рыцарям Артура
В те времена насмешки были чужды.
И лишь горбатому или хромому
Те, кто был Богом создан без изъянов,
Насмешку дозволяли, ведь она
Считалась продолжением уродства.
Старались мягче быть с людьми такими
Король и Стол его. Вот почему
Сэр Ланселот помог подняться принцу,
Который – дважды или трижды – сам
Пытался встать, разбив при сем колени,
И улыбнулся, уходя. Однако
Воспоминание о дне позора
Терзало постоянно душу принца,
Как резкий ветер, что весь долгий день
Все гонит воду мелкого пруда
На каменистый и пустынный берег.
Когда сэр Ланселот о происшедшем
Поведал королеве, та сначала
Беспечно рассмеялась, ибо сразу
Представила, как в пыль свалился Модред,
Потом вдруг мелкой дрожью задрожала,
Подобно сельской женщине, кричащей:
«Ой, кто-то ходит по моей могиле[216]!»
И снова рассмеялась, правда, робко,
Ибо теперь предвидела она,
Что Модред, этот хитроумный змей,
Начнет следить за каждым ее шагом,
Пока не обнаружит ее грех,
Пока не опозорит ее имя.
С тех пор невыносимо было видеть
Ей Модреда, – весь его лисий облик,
Холодную фальшивую улыбку
И взгляд сверлящий его серых глаз.
И с тех же пор те Силы, что хранят
Нам душу, не давая ей погибнуть,
И даже в крайности ее спасают,
Терзать и мучить начали Гиньевру.
В ночном безмолвье, час за часом слыша
Дыханье безмятежное Артура,
Она вдруг видела: то здесь, то там
Зловещие выглядывают лица,
И безотчетный, непонятный страх,
Подобный страху сторожа, что слышит
Скрип двери в доме, полном привидений,
Где на стенах видны следы убийства,
Ей не давал уснуть, но если все же
Она и засыпала, снился ей
Ужасный сон, как будто бы она
Стоит среди равнины неоглядной
Перед заходом солнца, и от солнца
Вдруг отделяется какой-то призрак
И к ней летит, и темной своей тенью,
Приблизившись, касается ее.
И что же! Обернувшись, она видит,
Как собственная тень ее, разросшись,
Заглатывает чернотой своей
Всю землю, и средь этой черноты
Далекие пылают города…
И просыпалась с криком королева.
Тревога, жившая в ее душе,
Не только не слабела, но росла.
И вскоре светлый, чистый лик Артура
И полная доверья жизнь в семье
Ее проклятьем стали. Наконец,
Устав от тяжких мук, она сказала:
«О Ланселот! Вернись в свои владенья,
Иначе снова станем мы встречаться,
И вновь какой-нибудь несчастный случай
Чуть тлеющие сплетни разожжет
Перед людьми и нашим Королем».
И Ланселот пообещал, однако
Всё оставался, и они как прежде
Встречались. Но опять она сказала:
«О Ланселот! Коль любишь, уезжай».
Тогда они и порешили: в ночь,
Когда не будет в замке Короля,
Вновь встретившись, навеки распрощаться.
Вивьен, подслушав их, передала
Все Модреду. И встретились они,
И поздоровались, бледны от горя.
И за руки держась, и не сводя
Друг с друга глаз, сидели молчаливо
На самом краешке ее постели.
Да, вот таким был час их расставанья.
Безумное прощание! А Модред,[217]
Под башнею своих людей поставив
Свидетелями, громко закричал:
«Предатель, ты попался! Выходи!»
И выскочил во гневе Ланселот,
И бросился на Модреда, как лев,
И с силою такой его ударил,
Что тот свалился замертво на землю,
И его люди унесли его.
Когда все стихло, молвила Гиньевра:
«Конец! Я опозорена навеки»,
А он: «Нет, это мой позор, мой грех!
Поэтому вставай, и поспешим
В мой укрепленный замок за морями,
Где будешь в безопасности, пока
Я не погибну. Там ценою жизни
Тебя от всего света защищу».
Ответила она: «Ты, Ланселот,
Быть хочешь мне защитой? Не удастся.
С тобою мы, мой друг, уж распрощались.
Меня ты от себя самой не спрячешь.
Позор – на мне, ведь я была женой,
А ты был холост. Так что подымайся,
И полетим. Я в монастырь отправлюсь,
И будь что будет». Ланселот Гиньевре
Подвел коня и, усадив ее,
Вскочил на своего. Они домчались
До перекрестка, там, поцеловавшись,
Разъехались в слезах, и поскакал он,
Во всем ее желанию послушный,
Назад, в свои владенья, а она
Почти всю ночь при свете звезд летела
По пустошам и дебрям в Эмсбери
И слышала, пока сквозь ночь летела,
А может, лишь казалось ей, что слышит,
Как стонут духи пустошей и дебрей,
И все стонала: «Поздно! Слишком поздно!»
Но вот в холодном предрассветном ветре —
Пятно на небе – ворон в вышине[218]
Закаркал, и Гиньевра поняла:
«Он видит поле брани: к нам сюда,
Привлечены непрочностью престола,
С брегов далеких Северного моря[219]
Язычники непрошенно явились,
Чтоб убивать людей и грабить землю».
Добравшись в Эмсбери, она сказала
Монахиням: «За мною по пятам
Идут враги. Примите же меня
И дайте мне приют, святые сестры,