Королевские идиллии — страница 51 из 61

Не спрашивая, кто я. Час придет,

Сама откроюсь». Красота Гиньевры,

Изящество манер и величавость

Сестер очаровали, и они

Решили не расспрашивать ее.


И многие недели королева

Неузнана жила и безымянна

Среди монахинь, с ними не общалась

И горестей своих не открывала

Ни исповедуясь, ни причащаясь.

Одна лишь девушка была к ней вхожа,

Которая прислуживала ей

И болтовней беспечной отвлекала

Ее от мрачных дум. Но в эту ночь

Слух докатился до монастыря

О том, что Модред, заключив союз

С язычниками, захватил престол,

Пока Король сражался с Ланселотом.

«Как же должны, – подумала Гиньевра, —

Меня Король и люди ненавидеть!»

И голову на руки уронила

В молчании. Тут девушка, которой

Молчанье было трудно выносить,

Его нарушив, молвила: «Уж поздно.

Который час, хотела бы я знать?»

Ей не ответили. Тогда она

Негромко стала песню напевать,

Имевшую название «Уж поздно».

(Ее той песне сестры обучили.)

Услыша звуки первые, Гиньевра

Взглянула на девицу и сказала:

«Пой, девушка, коль хочется попеть,

Чтоб свое горе выплакать смогла я».

И девушка с охотою запела:


«Уж поздно! Ночь темна и холод лют.[220]

Уж поздно, но войдем мы. Там нас ждут.

Нет, слишком поздно! Вам уж не войти.


За жизнь во тьме мы каемся сейчас.

Жених простит, узнав об этом, нас.

Нет, слишком поздно! Вам уж не войти.

Ночь! Холодно! Земля накрыта тьмой.

Мы жаждем свет увидеть над собой.

Нет, слишком поздно! Вам уж не войти.


Не видно ль, сколь Жених приятен нам:

Впустите нас припасть к Его стопам!

Нет, слишком поздно! Вам уж не войти».


Так послушница пела молодая,

А королева плакала в печали,

Главой поникнув на руки, и ей

Припомнилось, что думала она,

Когда сюда пришла. Но тут опять

К ней послушница с речью обратилась:

«Прошу вас, госпожа! Не надо плакать!

Пускай слова монашенки младой,

Лишь к одному привыкшей – к подчиненью

(А иначе ее ждет наказанье),

Утешат ваше горе, ведь оно

Порождено не злом. Убеждена

Я в этом, как и все, кто видит вашу

Чарующую прелесть и величье.

Сравните с горем Короля свое,

И вы поймете – ваше много меньше.

Ибо ему пришлось идти войной

На сэра Ланселота, осадить

Тот замок неприступный, где воитель

Скрывает королеву. А меж тем

Сэр Модред, на которого Король

Престол оставил, изменил ему…

Ах, леди, горе Короля Артура

Из-за себя, державы и Гиньевры,

Мне представляется в три раза большим,

Чем у любой из нас. Что до меня,

То я благодарю святых за то,

Что человек я маленький. И если

Ко мне приходит горе, плачу я,

От всех укрывшись, чтоб о нем не знали,

И слезы мне приносят облегченье.

Будь даже горе маленьких людей

Таким же, как и горе сильных мира,

Все ж горе сильных больше, ибо им,

Как бы они того ни захотели,

Не скрыть от света слез своих за тучей…

Ведь даже в Эмсбери у нас судачат

О добром нашем Короле Артуре

И грешной королеве. Если б я

Была таким же Королем, который

Такую же имел бы королеву,

Я грех ее желала б скрыть, конечно,

Но, будучи таким же Королем,

Я этого бы сделать не сумела!»


Подумала с тоскою королева:

«Ужель своей бесхитростною речью

Меня это дитя убить желает?»

Но вслух сказала: «Разве не должна я,

Коль сверг изменник подлый Короля,

Со всей страною вместе убиваться?»

«Да, – молвила девица, – убиваться

Все женщины должны из-за того,

Что женщина она, чье вероломство

Внесло неразбериху в Круглый Стол,

Который добрым нашим Королем

Еще до появленья королевы —

Давным-давно – был создан в Камелоте

Посредством и диковин, и чудес,

И знамений, и многого другого».


И вновь с тоской подумала Гиньевра:

«Ужель своей дурацкой болтовней

Меня это дитя убить желает?»

Но вслух сказала послушнице юной:

«Что за глухой стеною монастырской

Ты можешь знать, дитя, о королях,

О круглых их столах, о чудесах

И знаменьях, кроме простых чудес

И знамений обители твоей?»

А послушница ей в ответ пространно:

«До появленья королевы было —

Я знаю точно! – в сей земле немало

Чудес и знамений. Так мне отец

Рассказывал, который был одним

Из рыцарей великого Стола

С момента основания его.

Однажды он скакал из Лионесса,

И вот, проехав час, а может, два

По берегу после захода солнца,

Он музыку чудесную услышал

И замер, и взглянул назад. И там,

На берегу пустынном Лионесса —

У каждого звездою на вершине

Горел маяк, и море у подножья

Свет излучало – он увидел их:

До самого далекого предела,

Где было сердце западного края,

Там мыс за мысом пламенем пылали,

И плавали в том зареве русалки,

И великаны из глубин вставали,

И голоса их на весь мир гремели,

А из расселин и из пропастей

Малютки-эльфы отвечали им,

Подобно отдаленному рожку.

Так мне отец поведал… А еще,

Когда на зорьке ехал он по лесу,

То увидал, как три веселых духа

Вскочили у дороги на цветок,

И закачался тот. Вот точно так же

Качается чертополох при ссоре

Из-за семян трех серых коноплянок.

А по ночам перед его конем,

Мерцая, эльфы хоровод кружили,

То разлетаясь, то слетаясь вновь,

И снова разлетаясь и слетаясь,

И был весь мир земной наполнен жизнью.

Когда ж отец приехал в Камелот,

Гирлянда из воздушных тех танцоров

Кружилась в замке вкруг лампад зажженных.

А был такой в то время в замке пир,

Какой и не приснится никому.

Чего бы из еды ни пожелал

Отведать каждый рыцарь, в миг ее

Невидимые руки подавали.

И даже в погребах – отец сказал —

Веселые пузатенькие гномы

Затычки выбивали из бочонков

И на бочонках этих восседали,

Пока вино хлестало наземь. Вот как

И духи были счастливы, и люди

До появленья грешной королевы».


С обидою сказал королева:

«Так говоришь, что счастливы? Да значит,

Они были пророками дурными.

Ибо никто из духов и людей

Не понял – в том числе и твой отец,

Видавший знаменья и чудеса, —

Что ожидает наше королевство».


А послушница ей опять пространно:

«Нет, понял бард один, тот, о котором

Отец мой сказывал, что спел немало

Он песен превосходных боевых

Меж скал крутых и набегавших волн,

Не убоявшись вражеской флотильи.

Еще певал он множество баллад

Таинственных – о жизни и о смерти —

На горных, скрытых дымкою вершинах,

Когда к нему сходились духи гор

С покрытыми росою волосами,

Взлетавшими, как пламя на ветру.

Так мне отец сказал… Той самой ночью

Бард воспевал Артуровы победы

И Короля, который для него

Уже был более, чем человек.

Еще ругал он тех, кто говорил,

Что Горлейсу Артур побочный сын,

Поскольку люди не могли понять,

Откуда взялся он. Известно было

Одно лишь, что однажды после бури,

Когда огромная волна накрыла

Весь брег крутой – от Бьюда и до Боса,

Настал спокойный, будто райский, день.

Тогда-то и нашли дитя нагое

В угрюмом Тинтагиле на песке

У моря Корнуоллского. Тот мальчик

И был Артуром. Мальчика растили

До той поры, покуда неким чудом

Он не был Королем провозглашен.

Его могила будет так же скрыта

От глаз людских, как и его рожденье.

И если б удалось ему найти

Себе жену, имеющую столь же

Великие достоинства, как он,

То вместе бы, пел бард, они смогли

Мир сделать лучше. Тут певец запнулся,

Рука безвольно с арфы соскользнула,

Лицо вдруг стало бледным, даже белым,

И стал он падать, и упал бы, кабы

Его не поддержали. Но о том,

Что увидал, не захотел поведать.

Но можно ль сомневаться? То был мерзкий

Поступок Ланселота и Гиньевры».


«Конечно же, – подумала Гиньевра, —

Она подослана простой лишь с виду

Игуменьей и сестрами сюда,

Чтобы меня травить, меня унизить».

И опустила голову она,

Ни слова не ответив юной деве.

А девушка, слезами обливаясь

И всплескивая без конца руками,

Все так же многословно принялась

Ругать свою болтливость и сказала,

Что добрые монахини частенько

Ее бранили за язык несносный.

«И если кажется вам, госпожа,

Что слишком вам я досаждаю этой

Дурацкой болтовнёю и рассказом,

Который добрый мой отец поведал,

Меня прервите и не позволяйте

Мне память моего отца позорить.

Ведь был он человеком благородным,

Хотя и повторять любил однако,

Что благородней всех – сэр Ланселот.

Отец убит. Он был копьем заколот.

Пять лет уже прошло с тех пор, как я

Одна осталась… А из тех, кто жив,

Из тех двоих, кто более других

Великою учтивостью известен

(Меня прервите, коль вопрос некстати),

Скажите, кто был самым благородным,

Когда вы жили при дворе средь них,

Наш государь Король иль Ланселот?»


Ответила ей бледная Гиньевра:

«Сэр Ланселот, как благородный рыцарь,

Был вежлив с каждой дамой. И к своим

Противникам в боях иль на турнирах

Учтиво относился. И Король

В любом бою и на любом турнире

Ни разу неучтивости врагу

Не выказал. Манеры же обоих —

И Короля, и Ланселота – были

Намного благородней, чем у всех.

О да, манеры – это так непросто,

Они – наследье чести и ума».


«Так чести и ума? – сказала дева. —

Что ж! Значит, благородство Ланселота