Намного меньше, ибо, говорят,
Бесчестней друга в мире не найти».
Промолвила печально королева:
«Заключена в стенах монастыря,
Что знаешь ты, дитя, про мир огромный,
Про свет и тьму, про счастье и про горе?
И если благороднейший из всех
Сэр Ланселот был час один всего
Не столь уж благороден, как всегда,
Молись о нем, чтоб он избегнул ада,
И плачь о той, что его тащит в ад».
«Да, – та в ответ, – молюсь я за обоих.
И все ж поверю в то, что Ланселот
Настолько ж благороден, как Король,
Не раньше, чем поверю, госпожа,
Что вы – та грешница, та королева».
Вот так, иным подобно болтунам,
Утешить тщась, она задела больно
И навредила, исцелить желая.
От гнева бледное лицо Гиньевры
Покрылось краской, и она вскричала:
«Таких, как ты, еще не видел свет!
Орудие в чужих руках, ко мне ты
Подослана, чтоб изводить меня,
Терзать и мучить! Подлая шпионка!
Изменница!» Когда из уст Гиньевры
Излился этот яростный поток,
Ошеломленная вскочила дева,
Бела как полотно, и пред Гиньеврой
Застыла, трепеща. Так клочья пены
На берегу вздымаются от ветра,
Готовые взлететь и упорхнуть,
И стоило Гиньевре крикнуть: «Прочь!»,
И вправду упорхнула. А Гиньевра,
Одна оставшись, тяжело вздохнула
И, чуть остыв, сама себе сказала:
«Ребенок простодушный и пугливый,
Намерений дурных ты не имела.
То грех мой выдал сам себя с испуга,
Подобно простодушному ребенку.
О помоги мне, Господи! Я каюсь!
Не истинно ль раскаянье мое?
Ведь даже в самых сокровенных мыслях
Не вспоминаю я о тех грехах,
Что наполняли счастьем нас когда-то…
И клятву я дала его не видеть,
Не видеть никогда».
Промолвив это,
Она вернулась памятью в то время,
В те золотые дни, когда впервые
Предстал пред нею Ланселот Озерный,
Который был известен как храбрейший
Из рыцарей и лучший из людей,
Прибывший, чтобы отвезти ее
К Артуру, господину своему.
Пустившись в путь и свиту обогнав,
Они приятно и непринужденно
Беседовали обо всем на свете —
О рыцарских турнирах и охоте,
Любви и развлечениях (был май,
И грех пока что в них не пробудился).
Они скакали по цветущим рощам,
На райский сад похожим, по полям
Душистых гиацинтов, что казались
Упавшими на землю небесами,
И дальше, дальше по холмам и долам…
И каждый день в прелестнейших долинах
В полдневный час пред ними представали
Из шелка королевские шатры —
Их ставили заранее – для краткой
Трапезы или отдыха дневного.
И так они скакали до тех пор,
Пока однажды пред заходом солнца
Дракона не узрели пред собой —
Стяг Пендрагона над шатром Артура,
Сверкающим у тихого ручья.
Ну, а пока Гиньевра, как во сне
Сквозь прошлое безвольно продвигаясь,
Достигла тех минут, когда впервые
Узрела короля, который ехал
Из града ей навстречу, и вздохнула,
Вдруг осознав, что путь ее окончен,
И оглядела с головы до ног
Артура, и тотчас нашла, что он
Высок, бесстрашен, сдержан, горделив
И холоден, не то что Ланселот,
«Мой Ланселот другой!» – пока она
Об этом с грустью размышляла, вновь
Грех совершая мысленно, к воротам
Вооруженный воин подскакал.
Как будто шепот пробежал по кельям,
Затем раздался крик: «Король!» Гиньевра,
Застыв, сидела, вслушиваясь в шум.
Когда же в галерее, что вела
К ее дверям, раздался звон доспехов,
Она с сиденья соскользнула вниз
И пала ниц, по полу распластавшись.
Прикрыв молочно-белыми руками
И облаком волос свое лицо,
Услышала она во тьме кромешной,
Как замерли звенящие шаги
С ней рядом, и настала тишина…
Затем глухой и монотонный голос
Послышался, как будто голос духа,
Произносящий приговор, и все же
То был знакомый голос Короля:
«Не ты ль простерлась здесь, дитя того,
Кого я почитал и кто, на счастье,
До твоего позора опочил[221]?
Как хорошо, что нет у нас ребенка!
Твои созданья – это меч и пламя,
Пожарища, попрание законов,
Изменники-родные и орда
Великая язычников безбожных,
Приплывших к нам по Северному морю,
Которых я, когда сэр Ланселот,
Мне бывший правою рукой, славнейший
Из рыцарей, еще был верен мне,
Повсюду на земле этой Христовой
Разбил в двенадцати великих битвах.
А знаешь ли откуда я сейчас?
Да-да, оттуда, из его владений,
Где вел с ним жесточайшую войну.
И он, не побоявшийся меня
Гораздо худшим образом унизить,
Был, как и прежде, столь учтив, что руку
Не захотел поднять на Короля,
Который сделал рыцарем его.
Но рыцарей там полегло немало,
А более всего – его родни,
Что преданной осталась Ланселоту.
И еще больше тех, кто, позабыв
О долге и о слове, присягнул
Мерзавцу Модреду, когда тот поднял
Мятеж… Со мною горстка лишь осталась.
Из этой-то вот горстки и хочу,
Чтоб защитить тебя в грядущей смуте,
Оставить самых преданных, кто любит
Меня по-прежнему, и для которых
Теперь живу я. Чтобы не упал
И волос с этой низкой головы.
Пока я жив, не бойся ничего.
Но знаю, коль пророк не обманулся,
Что вскоре встречу я свою судьбу.
Ты жизнь мою не тешила настолько,
Чтоб я, Король, желал бы дальше жить.
Да! Ты лишила цели жизнь мою.
Стерпи ж в последний раз, когда тебе,
Ради тебя самой, я укажу
На тяжкий грех, тобою совершенный.
После того, как римляне ушли,
И потеряли силу их законы,
А на дорогах начался грабеж,
То тут, то там стихийно возгоралась
Борьба за попранную справедливость.
Я был единственный из королей,
Кто странствующих рыцарей собрал
И этого, и прочих королевств
Под властию своей и основал
Могучий Орден Круглого Стола —
Блестящее собранье, цвет страны —
Дабы служил он миру образцом
И стал началом новой, светлой эры.
Я каждого подать заставил руку
И клятву дать – чтить Короля как совесть,
А совесть почитать как Короля,
Разить язычников, служить Христу,
Искоренять в стране несправедливость,
Самим не лгать, не слушать клеветы,
Чтить, словно Божье, собственное слово,
Во всем жизнь непорочную вести,
Любить одну лишь деву, быть ей верным,
Во имя девы подвиги свершать,
Покуда ее сердце не ответит,
Ибо воистину не знаю я
Учителя искусней в бренном мире,
Чем девственная страсть к прекрасной деве.
Такая страсть не только подавляет
Все низменные чувства, но и будит
Возвышенные мысли в человеке,
И вежливые речи, и учтивость,
И к истине любовь, и жажду славы,
И все, что превращает нас в людей.
Все это всходы добрые дало
Пред тем, как я женился на тебе,
Поверив: «Вот помощница моя,
Что будет разделять мои стремленья
И радоваться радости моей!»
Но тут вы согрешили с Ланселотом,
А после согрешил Тристрам с Изольдой,
А вскоре и другие вслед за вами,
Дурной пример взяв с рыцарей славнейших,
С имен прекрасных, принялись грешить…
И вот уж – на беду – произошло
Обратное тому, о чем мечтал я.
И все из-за тебя! Вот почему
Не страшно потерять мне жизнь мою,
Которую хранил я от напастей
И горестей, как высший Божий дар.
Наоборот, я ныне полагаю,
Что очень грустно было бы Артуру,
Останься он в живых, сидеть в своем
Безлюдном замке, пред собой не видя
Круг рыцарей привычный и не слыша
Возвышенных бесед о благородных
И славных подвигах, как было это
В златые дни до твоего греха.
Ибо из нас, оставшихся, хоть кто-то
Сумеет разве искренне вести
Беседу, о грехе твоем не вспомнив?
А в башнях Камелота иль на Уске
Все бродит по покоям тень твоя…
И я бы вечно мучим был тобой
Там, средь покинутых тобой одежд
И украшений брошенных, где слышен
По-прежнему звук призрачных шагов
На лестницах… Тебе не стоит думать,
Что если ты не любишь Короля,
То и Король к тебе любовь утратил.
Нет, я нисколько не переменился!
И все ж я должен, женщина, оставить
Тебя наедине с твоим позором.
Я думаю – тот людям злейший враг,
Кто, спрятаться желая от позора,
Ради себя, детей ли, дозволяет
Жене неверной власть держать над домом.
А та, которой разрешил остаться
Он из-за трусости своей, слывет,
Как прежде, непорочною. Она
Подобна новой, неизвестной хвори,
Напавшей на людей неосторожных,
И мечет взглядом молнии греха,
И истощает дружескую верность,
И заставляет адски биться сердце,
И отравляет юношей незрелых…
А если человек тот – государь,
То, право, злейшего врага он хуже!
Очаг потухший в королевском замке
И боль сердечная – все ж лучше, чем
Ты, восседающая вновь на троне,
Посмешище, проклятье для людей!»
Он смолк. В тиши нависшей подползла
Она на шаг и ноги Короля
Руками обхватила. Вдалеке
Рог одинокий протрубил. Ему,
Как другу, от ворот Артуров конь
Ответил, и Король промолвил снова:
«Но не подумай, что пришел корить я
Тебя за преступления твои.
Нет, я не проклинать тебя пришел…[222]
От жалости готов я умереть,
У ног головку видя золотую,
Которой так гордился я в дни счастья!
Гнев, что меня толкал на суд суровый,
Измену осуждал и жаждал смерти —
Когда узнал я, что ты здесь – прошел.
И боль, меня заставившая плакать,
Когда сравнил твое я сердце с сердцем