Королевский двор Франции в эпоху Возрождения — страница 11 из 39

3. Короли Франции XVI в. не обладали стратегическим, долгосрочным планом действий в отношении своего двора и никогда не ставили себе целью и политической задачей подчинить себе общество двора, поддерживая личностный принцип в отношениях со служилым куриальным дворянством. Логика куриальных преобразований — реформ и отдельных мероприятий — заключалась, прежде всего, в сохранении традиционного организационного и социального начала двора, и одновременно желании короны адекватно реагировать на текущие вызовы, главным образом, политического и организационного порядка, добиваясь эффективности функционирования придворных служб, а также назначения на ключевые должности лояльных лиц.

4. Необходимость постоянных преобразований при дворе второй половины XVI в. была связана с потребностью регулярного нормативно-правового и организационного оформления работы отдельных служб двора, которые постоянно росли численно и развивались структурно, наряду с фактором религиозного и социально-политического размежевания дворянства в условиях Религиозных войн. Инициированные короной мероприятия по проведению куриальных преобразований были нацелены, прежде всего, на религиозно-политическое умиротворение Франции, наведение организационного порядка во властно-управленческом центре страны.

5. Куриальная реформа Генриха III 1585 г., венчающая реформы средневекового и ренессансного дворов Франции, опиралась на опыт куриального реформирования предыдущих королей, имела многоцелевой характер и способствовала утверждению и упорядочению социальной и должностной стратификации при дворе, закрепив королевские решения относительно рангов, их соответствия должностям, титулам и месту в церемониальном пространстве. Воспользоваться созданной куриальной системой смогли только короли XVII столетия, когда в условиях гражданского умиротворения было завершено правовое и социальное конституирование французской элиты и возникла новая модель двора.

6. Младший дом двора — дом дочери Франции Маргариты де Валуа — представлял собой организационный слепок с иных домов французского двора и функционировал по его правилам, с примирительной миссией в религиозно-политической сфере. Французской короне удалось на время создать межконфессиональный наваррский двор, сыгравший роль гаранта соблюдения Религиозного мира. В условиях распада французского двора на несколько составляющих в 1589 г. двор Маргариты де Валуа, претерпев эволюцию от положения маргинального, мятежного и беглого в 1585–1587 гг., в итоге обрел легитимность и смог стать связующей цепью для исчезнувшего двора Валуа и вновь собранного двора Бурбонов, необходимым системным элементом, придавшим организационно-политическую и представительскую завершенность двору Франции в начале XVII в.

7. Первому Бурбону, Генриху IV, в конце Гражданских войн удалось воссоздать королевский двор по образу и подобию двора его предшественников и продемонстрировать общую политику институциональной преемственности, однако уже в рамках новой модели рационального двора. Восстановив королевский двор в качестве символа дворянского единства и национального суверенитета, Генрих IV активно использовал политику экономии в его отношении, намеренно не соблюдая церемониал двора Валуа, делегировав отдельные церемониальные полномочия своей жене Марии Медичи и бывшей супруге, Маргарите де Валуа, благодаря которым поддерживались представительные функции двора. Политическая общественная мысль начала XVII в. свидетельствовала о существовании четкого антифеминистского и антикуриального вектора, говорящего о полноценном функционировании института двора, который воспринимался как продолжение двора Валуа и средоточие властной тирании.

Глава I.Французский двор в процессе эволюции: от Средневековья к Ренессансу

§ 1. Институциональное и социальное развитие двора в средневековую эпоху 

1.1. Дворец-двор Меровингов-Каролингов

Французский монарший двор имел давние организационные традиции, возникшие еще при первых франкских династиях, Меровингах и Каролингах. Центральная фигура двора — король, император, объединял вокруг себя круг лиц, находившихся рядом с ним на временной или постоянной основе, которые составляли Дворец — Palatium. По словам известного французского историка-позитивиста Н.-Д. Фюстеля де Куланжа, «Дворец — это не жилище, а известная совокупность людей, персонал приближенных, окружавших короля, и при его перемещениях переезжавших вместе с ним»[114]. Названный на римский манер, поскольку императорский дворец Августа был возведен на самом высоком из римских холмов — Палатинском, Palatium франкский представлял собой прямую имитацию организации античного двора, включая соответствующую властную атрибутику королей[115]. Франкские властители V–X вв. продолжали считать себя прямыми преемниками римских императоров, а свои королевства, а позже империю рассматривали как государственное продолжение Римской империи на Западе[116].

Современная французская исследовательница Ж. Барбье вместе с тем подчеркивает, что Palatium — слово, используемое в актах меровингских королей — на деле означало не только их ближайшее окружение. Помимо этого, бесспорно, речь идет о Дворце как административном центре королевства; месте репрезентации и осуществления высшей власти; наконец, как комплексе зданий и сооружений (вилл, поместий), которые являлись местопребыванием королей и их дворов[117].

Главным источником по истории каролингского двора считается сочинение епископа Реймсского Хинкмара, оставившего нам «De ordine palatii — О дворцовом порядке», датируемое 882 г. и адресованное молодому королю Карломану II, в котором описаны обязанности главных королевских придворных служителей-палатинов времени Карла Великого[118]. Однако в этом сочинении епископ сам признается, что в основу своего труда положил книгу «мудрого старца Адалъгарда, родственника государя — императора Карла Великого, аббата Корвейского монастыря», который, в свою очередь, надо полагать, отразил и реалии двора предыдущей династии[119].

О дворе Меровингов, его структуре и должностях известно совсем немного, однако даже отрывочные сведения позволяют понять, что дворцовая система функционировала вполне слаженно, с закрепленными за каждым должностным лицом обязанностями и полномочиями, представляя собой, по словам Н.И. Кареева, «смешение домохозяйственных и государственных отношений»[120]. Д.Н. Старостин настаивает также на фамильно-государственном начале власти Меровингов, чей двор существовал как большой, хорошо организованный семейный дом[121]. Более того, семья Пипинидов-Каролингов, в VII в. фактически овладевшая должностью майордома, передаваемой из поколения в поколение, сумела придать дополнительный порядок Palatium, подготовив организационно — политические условия для обретения королевской короны в 751 г.[122] Королевские резиденции-поместья, «дворцы», прообразы будущих королевских замков, также были тесно встроены в функциональную систему двора, что показали недавние труды М.В. Землякова[123]. Именно Palatium станет цементирующей основой огромного территориального пространства будущей Каролингской империи, а также, по словам английского историка С. Эрли, «ключевым институциональным компонентом двора, организатором государственной политической памяти»[124]. Нидерландская исследовательница М. де Йонг также обратила внимание на то, что с конца VIII в. в документах эпохи слову Palatium зачастую предшествовало Sacrum — формула, обозначающая претензии верховной власти на превращение Дворца в сакральное пространство, а монарха — в главного носителя и хранителя священного начала этой власти[125].

Ключевая должность во Дворце Меровингов — майордом (major domus), «управляющий, старший в доме», впервые упоминается у Григория Турского в его «Истории франков» в связи с событиями 560–570-х гг.[126]. До этого главным администратором Дворца был domesticus[127]. Майордомы отвечали за повседневное жизнеобеспечение короля, его семьи и его двора, организовывали переезды и вели делопроизводство. Будучи постоянно при королевской персоне, и посвященные во все детали управления делами, майордомы, не переставая, обретали или присваивали себе новые властные функции, распоряжаясь должностями, персоналом и финансами[128]. Уже Хроники Фредегара середины VII в. подчеркивают «достоинство» должности майордомов, вожделенной для многих представителей франкской знати[129]. Им вторят «Книга истории франков» и Марбухские анналы[130]. Немецкая исследовательница И. Хайдрих, в своей работе о нейстрийских майордомах VII–VIII вв. сделала вывод, что еще во второй половине VI века положение главы королевского дома мало отличалось от должностного статуса иных представителей придворной франкской знати, поскольку и Григорий Турский, и Венанций Фортунат упоминают майордома только наряду с иными магнатами Дворца. Однако, начиная с конца этого столетия, майордомы Пипиниды целенаправленно осуществляют концентрацию должностных полномочий в Нейстрии и Австразии[131].

Став королями, а немного позже императорами франков, и, наконец, вновь обретя королевский титул, уже Западно-франкского государства, Каролинги, не без оглядки на опыт предшествующей династии, умалили значение, а при Карле Великом совсем упразднили должность майордома: судя по всему, уже Пипин Короткий (751–768) намеренно рассредоточил ее функции между различными дворцовыми должностными лицами и подразделениями — Апокрисиарием, Графом-Палатином (Графом дворца) и службами королевы[132]. Вновь эта должность будет восстановлена, под названием Главного распорядителя французского двора (Grand-Maître de France), и обретет прежнее значение «главного в доме короля» только в начале XIV столетия[133].

Меровингские дворцовые должности, доставшиеся по наследству Каролингам, частично сохранились, такие как Граф-Палатин, Сенешал, Кравчий, Конюшенный граф и иные, частично упразднились или были преобразованы[134]. Так, должность Апокрисиария (Apocriciarius), на долгие десятилетия закрепленная за духовными лицами, после ряда организационных трансформаций, в итоге стала предшественницей двух должностей эпохи позднего Средневековья — Главного раздатчика милостыни Франции, Альмонария (фр. aumonier) — епископа двора[135], и также — канцлера Франции[136]. Именно духовные лица являлись самыми образованными королевскими служащими во Франкском государстве, носителями книжной культуры, способными вести государственное делопроизводство и заниматься регулярным документооборотом[137]; одновременно на них возлагалась обязанность организации придворных церковных служб[138].

Граф-Палатин, дворцовый граф (Comes Palatii), к которому отошли многие функции майордома, включая право дворцового суда, непосредственно руководил ведомствами Сенешала (поставки продовольствия и придворная кухня), Кравчего (винные запасы), Коннетабля (конюшни и средства передвижения), и Камерария (личные покои, казна), занимая важное место в администрации Каролингов[139]. Принимая во внимание, что число «дворцов» Каролингов периода расцвета империи достигало 150, организация куриальной хозяйственной жизни являлась ответственным и хлопотным занятием, которое предоставляло носителю должности важные рычаги влияния[140].

В правление первых Капетингов, в X–XI вв., в связи с превращением многих каролингских должностных лиц во влиятельных и полунезависимых баронов, должность Графов-Палатинов закрепилась за влиятельным родом графов Блуа-Шампани, известных своей открытой борьбой с короной и возводящих свой род к Карлу Великому и Хлодвигу[141]. Поэтому в интересах королей рода Капетингов было исключение дворцового графа из реестра постоянных персон двора и создание условий, при которых было бы невозможно использовать закрепленные за этой должностью прерогативы. Начиная с XII столетия, упоминание о ней постепенно исчезает из королевского делопроизводства, а сама должность окончательно упраздняется в начале XIV в.[142] Часть полномочий Графа-Палатина перешло (вернулось) к Главному распорядителю французского двора.

1.2. Главные должности двора Капетингов: видимость преемственности

В свое время Р. Фавтье, один из крупных французских медиевистов XX в., подчеркивал, что общегосударственное администрирование и феодальное общество — «это взаимоисключающие понятия», и, несмотря на то, что Капетинги наследовали принципы управления из/посредством Дворца от Каролингов, на деле, в структурах публичного управления более не было смысла. В распавшейся на суверенные территории Франции король рассматривался и являлся в действительности только одним из крупных феодальных сеньоров[143].

Другим важным наблюдением Р. Фавтье стало то, что Капетинги вместе с тем не упразднили большинство почетных должностей Дворца прежней династии, поскольку нуждались в дополнительных аргументах для своей легитимности, равно как для «достоинства и престижа своей короны», однако зачастую оставляли на долгие годы вакансии открытыми или же даровали эти должности своим родственникам, своего рода отличительное достоинство без реальных полномочии[144].

Так, те же графы Блуа-Шампани, в середине XII в. породнившиеся с королевской семьей, в знак примирения с короной на какое-то время обрели также должность Сенешала (старонем. sini skalk — старший слуга), наследованную Капетингами от прежних династий. Сенешал отвечал за поставку продовольствия ко двору, нес королевское знамя в походе, отправлял судебные функции. Однако короли весьма оперативно реагировали на любое усиление какой-либо фамилии при дворе, и, следуя политике отстранения от реальных полномочий слишком влиятельных сановников и феодалов, уже в 1191 г. Филипп II Август решил вообще обойтись без Сенешала, передав его функционал (точнее, большую часть) одному из служащих двора — Maître d Hôtel, Гофмейстеру. Обязанности Гофмейстера, связанные с жизнеобеспечением монарха и всего двора, оставались практически неизменными вплоть до конца Старого порядка в 1789 г.[145]. Однако при этом должность Сенешала продолжала свое почетное существование, фигурируя, правда, в королевских грамотах как «dapifero nullo», вплоть до начала XIV в.[146]. Административно-судебные функции Сенешала вскоре перешли на местный уровень управления доменом — в XIII в. сенешалами стали называться королевские чиновники на местах в южных домениальных владениях короны, также просуществовав вплоть до конца монархии.

Аналогичным образом — отставляя на долгие годы должность вакантной — Капетинги поступили с должностью Канцлера (архиканцлера, референдария; cancellarius), выросшей из Апокрисиария, поскольку ее держатели зачастую давали повод для политического беспокойства и недовольства монархов. Как отмечалось, канцлер возглавлял все королевское делопроизводство и осуществлял документооборот, что так или иначе позволяло участвовать в политических манипуляциях. В случае с канцлером параллельно находились и использовались и иные способы организационно-политической борьбы. Например, известно, что время от времени короли сами брали на себя функции канцлера (как Людовик VII в середине XII в.), в случае необходимости, или же передавали их клеркам канцелярии рангом ниже[147]. Уже Людовик VI (1108–1137) в противовес своему амбициозному канцлеру Этьену де Гарланду создал должность Хранителя печатей (фр. Garde des sceaux), наделив последнего королевскими печатями и всеми полномочиями канцлера. После смерти Гарланда в королевских актах значилось «vacante cancellaria», вплоть до XIV в.[148] Впоследствии корона регулярно использовала должность хранителя печатей для противовеса влиянию канцлера, и при необходимости отнимала печати у последнего в пользу его заместителя.

Иной должностью, доставшейся Капетингам по наследству, стала должность Камерария (Camerarius). Камерарий сначала находится в формальном подчинении у каролингских королев и императриц, затем стал самостоятельной должностной единицей, отвечая за прием послов (согласно Хинкмару Реймсскому), королевскую казну (camera), состояние жилых помещений, одежду, утварь и мебель. В его подчинении был большой штат комнатных (палатных) слуг разного достоинства, включая постельничего (cubicularuis), должность которого позже будет преобразована в должность королевского камергера (chambellan), и палатного дворянина, камер-юнкера (gentilhomme de la chambre)[149]. Уже в XIII в. Камерарий превратился в почетную фикцию, поскольку король также рассредоточил его полномочия в пользу подразделения камергера, фактически вышедшего из его подчинения, а также самостоятельных казначейских ведомств. В XIV–XVI вв. эта должность передавалась по наследству в доме Бурбонов, принцев крови, которые, вплоть до измены коннетабля Шарля де Бурбона (1523), считались одними из самых лояльных короне феодалов страны[150]. Последним ее держателем был младший сын Франциска I Валуа, герцог Карл Орлеанский, после кончины которого она была упразднена окончательно (1545)[151].

Кравчий (Buticularius, фр. bouteiller) или позднее, виночерпий, также занимал один из пяти ключевых постов эпохи Капетингов; функционал этой должности сформировался в начале XII в. Очевидно, что Кравчий был довольно влиятельным лицом при дворе и в государстве, поскольку его функционал сочетал публичное и частное начала: он управлял королевскими виноградниками, занимался поставкой вин ко двору и их хранением, а также являлся соорганизатором королевской трапезы, которой всегда придавалось сакральное значение[152]. В его ведении были виночерпии (pincerna) и разного рода персонал для перевозки винных емкостей (среднефр. sommelier). Начиная с XIII в., должностные обязанности кравчего начинают намеренно распыляться, поскольку они были непосредственно связаны со значительными финансово-экономическими возможностями и полномочиями, зачастую используемыми носителями должности в своих интересах[153]. Окончательно она была упразднена Людовиком XI после участия в мятеже против короля последнего Великого кравчего (Grand bouteiller de France) Антуана де Шатонефа, сеньора де Ло (1468)[154]. Однако само ведомство кравчего никуда не исчезло, поскольку по-прежнему существовали огромные угодья королевских виноградных садов и необходимость их управления, равно как надобность в производстве, перевозке и хранения вин для королевского дома и двора, наконец, в организации церемоний подачи и розлива вина и прочих напитков во время пиров или ежедневного приема пищи. Эти обязанности были возложены на вновь созданное ведомство под руководством Первого виночерпия (Premier echanson)[155]. Преобразованная в Великого виночерпия уже в 1519 г., эта должность также дожила до конца Старого порядка.

Наконец, последней в череде главных должностей двора Капетингов была должность Коннетабля, первоначально — Конюшенного графа (Comes stabuli), существовавшая с меровингских времен. Поначалу она не была самостоятельной и находилась в непосредственном подчинении у Майордома, потом Сенешала, и была связана с организацией королевских перемещений, содержанием королевских конюшен и лошадей. Примерно с середины XI в. должность выделилась среди остальных и обрела сугубо военные функции, связанные с обороной домениальных владений короны и командованием королевскими отрядами в случае военных действий, со временем превратившись в главную коронную должность Франции[156]. Уже в XIII в., по мере умаления функций Сенешала, Коннетабль становится командующим королевской армией и незаменимой должностной персоной для бесконечно воюющих королей. Так, сохранившиеся акты Филиппа II Августа за 1202–1203 гг. фиксируют прежде всего расходы на содержание военного дома короля во главе с Коннетаблем: речь идет о плате рыцарям, сержантам и арбалетчикам, обеспечение войска всем необходимым[157]. Только потом фигурируют остальные службы.

В следующем столетии коннетабли добиваются для себя права военной юрисдикции, поскольку значимость должности во время Столетней войны с Англией (1337–1453) становится первостепенной: ее носитель являлся самым высокооплачиваемым должностным лицом королевского дома[158]. В XVI в. коннетабли превращаются в опасную политическую силу, временами оспаривая королевский авторитет, поэтому выводятся из штата двора, пока, наконец, должность не упраздняется в 1627 г., по инициативе кардинала де Ришелье. Коннетабль и его военный функционал, по сути — детище Капетингов, не пережил Старый порядок, поскольку не вписался в систему абсолютной монархии раннего Нового времени, и исчез, выполнив свое предназначение[159]. Должность Коннетабля вместе с тем являлась предшественницей должности Главного шталмейстера, появившейся во время упорядочения дворцовых служб в середине XIII в.

Таким образом, утвердившись на троне и создав прочные основы для своей политической, династической и организационной легитимности, Капетинги, начиная с XIII в., уже не нуждались в почетных, но бесполезных с точки зрения функционального наполнения, должностях, наследованных от Каролингов. Будучи фактически исключенными из системы куриального и публично-государственного управления, что происходило во многом целенаправленно, эти должности далеко не всегда упразднялись, оставаясь неким знаком древнего почета и отличия для отдельных лиц двора и королевства, но в большинстве случаев преобразовывались и получали новое реальное функциональное значение. Все они имели свое организационное продолжение в виде куриальных служб и подразделений, с прежними или новыми наименованиями, и получили новый импульс развития, когда корона вернула себе функции публично-правового характера в XIII столетии и соответственно реорганизовала двор. Первые Капетинги, в отличие от своих предшественников, по выражению М. Блока, «короли-чиновники», вынуждены были брать на себя или делегировать мелким клеркам своего окружения, зачастую духовного звания, регулярные или временные куриальные полномочия, но при этом всегда пресекали попытки превратить эти полномочия в наследственные с целью не допустить усиления какой-либо феодальной семьи при дворе, не исключая и своих родственников[160].

1.3. Трансформации двора и его служб при Людовике Святом

Употребление слова Palatium-Дворец постепенно исчезло из королевских актов и грамот в период крайней феодальной раздробленности во Франции XI–XIII вв., и это произошло гораздо раньше, чем были упразднены названия и должности главных каролингских палатинов, используемых короной в практических целях. Правда, в соседней Священной Римской империи, образовавшейся в X в., произошел обратный процесс: все старые наименования ключевых должностных персон двора Каролингов, согласно Видукинду Корвейскому, были восстановлены в пользу племенных герцогов, а позже, в XIV столетии, получили окончательное оформление и закрепление в имперском праве — Золотой булле 1356 г. императора Карла IV[161]. Семь самых влиятельных имперских князей — духовных и светских — были наделены почетными должностями (кравчего, камерария, сенешала, и т. д.), которые они исполняли на торжественных общеимперских мероприятиях — рейхстагах, коронациях, похоронах, трапезах, и др.[162]. Такое положение вещей в том или ином виде просуществовало вплоть до начала XIX в.

К середине XIII в. во Франции Palatium-Дворец в королевской документации окончательно был вытеснен выражением Cour le roi/Curia regis — двором короля, и Hôtel le roi — домом короля[163]. Н.А. Хачатурян хорошо показала, что первые Капетинги, укрепляя прежде всего династическую преемственность и авторитет королевской семьи на территории королевского домена, концентрируя судебную власть и используя третейские возможности, сделали королевскую сеньориальную курию-banale«средством государственного строительства, воплощая самую раннюю по времени в истории возникновения средневекового государства систему так называемого «дворцового правления»[164]. Двор, в буквальном смысле изначально служивший местом сбора вассалов, обязанных королю «давать совет и оказывать помощь — auxilium et consilium», по мере успехов короны в деле централизации Франции, стал выполнять функции публичного управления и делиться на все более специализированные службы: в начале XIII в. из курии выделился Королевский совет, готовивший предложения по финансовым и судебно-административным вопросам, в котором заседали главные должностные лица короны, а также принцы крови и иные приглашенные лица (consiliarii regis); в 1320 г. была учреждена самостоятельная Счетная палата, в 1345 г. — Судебная палата — Парижский парламент, ставший главной судебной инстанцией королевства до конца XVIII в.[165].

Н.А. Хачатурян подчеркивает, что королевская курия, «дав жизнь судебному, исполнительному и финансовому аппарату», вместе тем сама стала «объектом процесса бюрократизации государственной системы», при котором наблюдается неуловимость границ перехода от частной жизни двора к жизни публичной, поскольку эти типы власти продолжали быть тесно связаны друг с другом на всем протяжении существования французской (и не только) монархии[166].

С.К. Цатурова, со своей стороны, обратила внимание, что дом короля, который воспринимался как явление не столько материального, сколько сакрального и социального порядка, являлся, с одной стороны, частью двора, хотя никогда не отождествлялся с ним полностью, поскольку его службы выполняли обязанности прямого жизнеобеспечения помазанника Божия[167]. Король — «господин дома, dominus» — мог рассматривать свое непосредственное окружение как «двор государя», личный дом, поскольку члены всех служб двора и дома видели себя как часть тела короля, представляющую его персону. Т. е., дом короля являлся производной от двора, но с другой стороны, его службы, особенно XV–XVI вв., также начали принимать участие в государственном управлении, далеко выйдя за рамки «дома». Первый королевский ордонанс, регулирующий состав и функциональное назначение служб дома короля, появился уже в 1261 г. и означал, что не только Curia regis, но также Hôtel le roi становится частью публично-правового пространства Франции[168].

Последнее было связано с правлением Людовика IX Святого (1226–1270), который воспринимал служащих своего дома (mesnie) как продолжение своей семьи, неотъемлемую составляющую священного королевского пространства. Духовник его жены Маргариты Провансской, Гийом де Сен-Патю, писал в своем «Жизнеописании Святого Людовика», что король «желал, чтобы его служащие отличались особенной добродетелью, и если кто-либо из них непристойно клялся Богом или Пресвятой Богородицей, он тотчас же выгонял его из своего отеля. А если ему сообщали, что какой-либо служитель отеля совершил смертный грех, то король сразу отказывал ему от своего двора и своего дома»[169]. Религиозное и светское начало двора были неотделимы друг от друга, по крайней мере, до начала секуляризации в раннее Новое время[170]. Во всяком случае, еще в 1659 г. Анна Австрийская в одном из писем просит канцлера Пьера Сегье отослать назад в монастырь ординарного раздатчика милостыни церковного двора, провинившегося в чем-то монаха-августинца, считая возможным и важным личное вмешательство в персональный состав королевского окружения, даже на уровне низших церковных чинов[171].

C другой стороны, как отмечал Жак Ле Гофф, тщательно формируя свое персональное окружение, король Франции создавал своеобразный противовес своему Королевскому совету, выслушивая мнения служащих своего дома по политическим вопросам и судебным делам[172]. При формировании персонала своего дома-отеля у него было больше возможностей и право выбора, в отличие от выбора членов Королевского совета, где заседали главные должностные лица, светские и церковные феодалы, со статусом, влиянием, а зачастую и юрисдикцией которых Людовик IX был вынужден считаться[173].

Сохранившийся список членов королевского отеля 1231 г. позволяет нам понять, с какими должностными лицами король непосредственно контактировал, кто составлял его ближайшее окружение, и какова была численность двора этого времени. Итак, в числе прочих упоминаются 43 рыцаря (chevaliers), без указания функций, но, скорее всего, выполнявших должностные роли при королевской спальне (камергеры) и организации дома (гофмейтеры); к королевским покоям также относятся 6 привратников; далее — церковный двор, состоявший из 27 клириков; военный двор — 2 маршала (заместители коннетабля), 12 стрелков, 24 арбалетчика и 21 сержант, видимо, представлявшие собой охрану королевского жилища; далее — почетные должностные лица, ответственные за трапезу: 6 хлебодаров, 19 доставщиков вина, 6 кравчих, 4 подавальщика фруктов; наконец, охотничьи должности — 11 шталмейстеров, 17 конюхов, 4 псаря с пятью слугами, 6 слуг при псарне, 2 сокольничих, 2 егермейстера. Наконец, 16 всадников-курьеров (cursors, chevaucheurs), которых трудно отнести к какому-либо из перечисленных ведомств, но, судя по королевским счетам более позднего времени, царствования Карла VI (1380), они числились при конюшенном ведомстве[174]. Итого — 218 человек, состоявших на довольствии при персоне короля, в месте его пребывания. Нужно подчеркнуть, что речь идет о состоянии дома короля до его реорганизации на шесть основных служб в 1261 г. Также надо полагать, большая их часть имела право столования в доме короля; во всяком случае, нам известно официальное число обедающих в королевской резиденции в 1316 г. — 164 персоны[175].

Таким образом, двор Франции, организационно возникший при Меровингах, претерпевал в своей истории существенные, кардинальные трансформации, и можно сказать, заново возник как институт публичного управления в XIII–XIV вв. Несмотря на то, что французский двор этого времени можно с уверенностью считать многофункциональным  общегосударственным (равно как административным, военным, придворным) объединением, и одновременно «Государевым двором», одна существенная и ключевая функция определяла его особенность — судебная. Ю.П. Малинин и С.К. Цатурова доказали в своих работах, что слово «двор» уже в классическое Средневековье являлось одновременно синонимом слову «правосудие», поскольку главным назначением, обязанностью короля Франции было творить справедливость, выступать главным арбитром в спорах вассалов и быть защитником церкви и городов[176]. К этому справедливо можно добавить существование особой рыцарской этики, сложившейся на Западе в целом, и в особенности во Франции, в качестве упорядоченной системы ценностей, принятой особенно при дворе, упрочивавшей социальное превосходство и связанной с категориями верности, чести и куртуазности[177].

1.4. Структура и институциональное развитие двора в позднее Средневековье

Двор французский во второй половине XIII–XV вв., как институт власти и управления, развивался крайне неравномерно, политически и организационно. С.К. Цатурова справедливо обратила внимание на то, что именно при последних Капетингах — первых Валуа, домашние и публичные функции королевского дома-отеля расходятся, и при этом возникают два самостоятельных, хотя и пронизанных множественными связями, вида королевской службы: с одной стороны, придворные коронные чины и подчиненные им ведомства, а также иные, обслуживающие королевский дома (дома), службы; с другой стороны, — публичные службы двора/курии, связанные с отправлением административно-судебных функций, касающихся всей страны[178]. При этом, последние — Королевский совет, Парижский парламент и Палата счетов — также продолжали именоваться «двором» и считать себя частью королевской курии, а их служащие значились докладчиками в совете при отеле короля и в последующие времена (maîtres des requêtes de l'Hôtel du roi)[179]. После того, как королевский двор в 1358 г.

покинул старый королевский дворец Капетингов на о. Сите в Париже, это здание было отдано именно этим службам публичного администрирования, что во многом было символическим актом, подчеркивающим их неразрывную связь с персоной короля, несмотря на организационную эволюцию и расширение полномочий. Слово «Дворец» (Palais) надолго стало синонимом названия всех центральных служб управления королевством[180].

Наиболее тесную связь с королем продолжал осуществлять именно Королевский совет (Curia regis, Conseil du roi), оформившийся окончательно в XIV в., который выполнял роль главного совещательного органа при монаршей особе. К началу XIV столетия, особенно в царствование Филиппа IV Красивого (1285–1314) корона добилась видимых успехов в деле централизации страны, когда территория домена составляла уже три четверти территории Франции. Необходимости приглашать всех, ставших многочисленными, вассалов короны на Королевский совет уже не было: у короля и в этом случае появилось право выбора. Как правило, на совете формально могла присутствовать знать самого высокого ранга — принцы крови, пэры Франции (pairs de France), т. е. шесть самых крупных вассалов короны — герцоги, графы, и шесть архиепископов-епископов важнейших диоцезов; лица, занимающие главные коронные должности (grands offices) в доме короля — Сенешал, позднее Главный распорядитель двора, Камерарий, Кравчий и Коннетабль, позже к ним присоединились Канцлер, Главный камергер (cambellanus — chambellan), Адмирал Франции и др.[181] Последние возглавляли ключевые функциональные ведомства дома/отеля и одновременно принимали консультативные решения на общем заседании. Членами совета также были королевские легисты — знатоки права и правовых систем, зачастую незнатного происхождения[182]. Вместе с тем не существовало четких фиксированных списков членов Королевского совета, равно как число участников отдельных заседаний было разным, что зависело от профиля, масштаба и значимости рассматриваемых вопросов, по которым король хотел получить совет для последующего принятия решения[183].

Названия совета также отражали его меняющуюся форму: он мог был Большим, Узким, Тайным. Король Франции вместе с тем не мог не собирать свой Совет — это была его договорная обязанность как феодального суверена[184].

С.К. Цатурова подчеркивает, что уже последние Капетинги и первые Валуа активно боролись за утверждение прерогативы самим выбирать себе членов совета, хотя не всегда успешно, поскольку многие сеньоры так или иначе пытались посредством совета компенсировать потерю политической власти и отчасти доходов: «В результате существовал не столько устойчивый совет, сколько "круг советников короля"»[185].

Статус советников короля, носителей главных коронных чинов — одновременно служащих дома/отеля предполагал сочетание обязанностей публичного и внутреннего, домашнего порядка. Итак, королевский дом сначала возглавлял Сенешал, позднее — Главный распорядитель, который на какое-то время даже мог распоряжаться значительными финансовыми средствами, частью королевской казны, осуществляя выплаты служащим. От него непосредственно зависели службы Камергера, охотничьих и церковных ведомств; все служащие этих структур приносили ему клятву верности, которую он принимал от имени короля. Позднее Главный распорядитель также распространил свои полномочия на поддержание дисциплины при дворе, обретя полицейские функции[186]. Стоит еще раз отметить, что сначала, при Филиппе IV Красивом, Главный распорядитель значился как Souverain Maistre d'Hostel di roi, и только в 1351 г., уже при Иоанне II Добром, утвердилось наименование Grand-Maistre de France[187].

К началу XIV в. в доме короля насчитывалось шесть основных служб-ведомств (métiers-offices), обеспечивающих жизнедеятельность самого монарха, его семьи и двора в целом, не все из которых дожили до конца существования средневекового двора: хлебная, винная, кухня, фруктуария (плодовая), конюшенная, служба фурьеров[188]. Позднее (с 1323 г.) к ним добавились серебряная (argenterie), отвечавшая за меблировку и сервировку помещений королевской резиденции (резиденций)[189]. Церковный и военный дворы короля, королевская и денежная палаты, охотничьи ведомства функционировали отдельно[190]. Полномочия некоторых служб, подчеркнем вновь, выходили за пределы дома короля, и такие службы обладали публично-правовыми полномочиями, вслед за объективным процессом усложнения системы управления: например, Королевский хлебодар (Panetier) контролировал хлебные амбары всех земель королевского домена и распоряжался поставками хлеба на королевскую кухню, а Кравчий — Виночерпий отвечал за все виноградные сады, принадлежавшие королю, винные хранилища, равно как за доставку вин ко двору[191]. Как отмечалось выше, Первый виночерпий функционально продолжил должностные обязанности упраздненной должности Главного кравчего в середине XV в.

Первое упоминание о Хлебодаре относится ко времени Филиппа II Августа, т. е. к концу XII в. Несмотря на то, что среди юристов XVI–XVII вв. (Ж. Дю Тийе, Ш. Луазо) уже не было согласия по поводу статуса этой должности — относилась она к числу коронных или нет — ее значимость, наряду с должностью Первого виночерпия, определялась высокой степенью близости к монарху и участием в организации ежедневных церемоний трапезы, наполненной сакральным смыслом[192]. Помимо всего, Хлебодар имел право юрисдикции в отношении булочников Парижа и Иль-де-Франса, непосредственных поставщиков и производителей хлеба ко двору. Что касается статуса должности, то до 1323 г. она значилась как Pannetier du roy, Хлебодар короля; в течение XIV столетия должность звучала уже как Pannetier de France, Хлебодар Франции, что действительно указывает на ее коронный статус; в 1419 г. она стала называться Grand Pannetier de France, Главный хлебодар Франции[193]. Однако в дальнейшем Хлебодар вновь превращается в Pannetier de France, а при Франциске I преобразовывается в Premier pannetier du Roy, Первого хлебодара короля, и явно теряет высший должностной статус. Все эти преобразования отнюдь не носили хаотический характер и свидетельствовали о целенаправленных решениях королей, связанных с выражением отношения к политическому и должностному статусу и деятельности конкретной персоны. В дальнейшем, несмотря на восстановление названия в середине XVI в. Grand Pannetier de France, к числу коронных она более не относилась, что подтвердил Генрих III в мае 1582 г., окончательно закрепив иерархию и номенклатуру главных коронных должностей Франции[194]. Политическая целесообразность диктовала соответствующие институциональные решения и совсем не простую игру с должностными названиями, поскольку это влияло на возможность уменьшения и увеличения объема реальных полномочий этих должностей, в зависимости от обстоятельств и политической конъюнктуры.

Кухня и фруктуария или служба поставки фруктов ко двору находились в ведении Кухмейстера (Maître de queux) — должности, также считавшейся коронной и известной уже с XI в. Уже в начале XIV в. она звучала как Queux de France, Кухмейстер Франции; на рубеже XIV и XV вв. была преобразована в Grand Queux de France, Главного кухмейстера Франции, однако в начале XVI столетия, во время кардинальной институциональной перестройки структуры двора и обострения должностной конкуренции, упразднилась вообще, в связи со смертью ее последнего носителя[195]. Логика королевских институциональных преобразований конца XV в. диктовалась опять-таки политическими причинами — стремлением навести порядок в номенклатуре коронных должностей, на статус которых и соответствующий политический вес при дворе стали претендовать все носители постов с приставкой Главный, посредством уменьшения числа таких должностей и перераспределения обязанностей. Функционал этой должности был передан в ведомство королевского Гофмейстера (Maître d Hôtel), подчиненного, в свою очередь, Главному распорядителю двора[196].

Должность Шталмейстера, конюшего (Maître de l'écurie), выросшая из должности коннетабля, при Филиппе IV Красивом стала самостоятельной. В вéдении этой службы находились королевские конюшни, и соответствующий обслуживающий их персонал: конюхи, кузнецы, берейторы, и т. д. Лошади были, прежде всего, необходимы для перемещений короля и его двора, равно как для охоты и военных действий. Значение ведомства шталмейстера регулярно возрастало, по мере роста королевского дома, усложнения коммуникаций и системы управления доменом. Вплоть до 1474 г., должность значилась в документах как Premier Ecuyer du corps du Roy, Grand-Maistre de l'Ecurie, Первый шталмейстер короля, главный шталмейстер, пока при Людовике XI не стала называться Grand Ecuyer de France, Главный шталмейстер Франции, превратившись, таким образом, в коронную должность, в связи с благоволением к конкретному лицу[197].

Служба фурьеров (service de la fourrière) носила вспомогательный характер и никогда не возглавлялась специальным должностным лицом. Собственно, она представляла собой нанимаемых на какое-то время грузчиков, разнорабочих, отдельных мастеров для переноски (перевозки) королевской утвари, продовольствия, свечей, дров в холодное время, и др. Фурьеры подчинялись дежурному гофмейстеру и, наряду с другими служащими, считались штатными работниками дома короля, получая жалование из рук руководителя финансовой администрации королевского отеля, главы денежной палаты (chambre aux deniers).

К слову сказать, финансовых служб королевского отеля было две — названная денежная палата и серебряная служба: первая отвечала за финансовое управление королевским отелем, платила жалованье служащим, за исключением руководителей служб, получающих таковое из рук казначеев Франции (trésorier de France), и затем дважды в год отчитывалась о расходах перед Счетной палатой[198]. Что касается Серебряной службы, о которой также упоминалось выше, то ее глава в случае необходимости обеспечивал короля наличными деньгами, которые хранились в специальном помещении в сундуках[199]. Обе службы уже к XV в. подчинялись напрямую Главному распорядителю двора.

Несмотря на всю функциональную и организационно-политическую значимость этих шести (семи) ключевых служб, которые возглавлялись самыми почетными лицами двора и страны — носителями главных коронных чинов (как правило, с приставкой Grand к названию должности), только Королевская палата (Chambre) могла претендовать на ключевое место в системе куриального управления. Ее возглавлял Главный камергер (Grand chambellan) — придворный почетный пост, созданный во многом по политическим причинам, в пику Камерарию; в его обязанности входило постоянно пребывать при монархе, контролировать состояние королевских покоев, принимать присягу у всех служащих под его началом (в присутствии короля), хранить секретные ключи и печати, сопровождать короля на заседания Парижского парламента (Lis de justice), самостоятельно расходовать средства на нужды своего ведомства[200].

Впервые упоминание об этой должности появляется в правление Филиппа II Августа, в 1203–1204 гг., что, конечно, не было случайностью, поскольку известно, насколько активно этот капетингский монарх формировал свое окружение, воздавая должное только реальным функционерам двора, и явно стремился создать некий политический и функционально-должностной противовес семье своего влиятельного камерария и родственника, графа де Бомон-сюр-Уаз[201]. Вплоть до 1315 г. название должности значилось как Chambellan de France — Камергер Франции. Наверное, самым известным камергером был Ангерран де Мариньи, граф де Лонгвиль (ок. 1276–1315) — ближайший сподвижник Филиппа IV Красивого, интендант финансов и капитан Луврского замка, который поддерживал короля в борьбе с папой и был в числе противников Ордена тамплиеров[202]. Однако после его казни, по надуманному обвинению, при новом короле Людовике X должность была, очевидно, намеренно, повышена в статусе — переименована в Grand chambellan — Главного камергера, и передана лояльному придворному, виконту Жану де Мелену, графу Танкарвилю. Последний, таким образом, сразу обрел коронный пост, который его потомки удерживали на протяжении всего XIV столетия — явление почти беспрецедентное для носителей куриальных ключевых должностей, поскольку и Капетинги, и первые Валуа не поощряли должностную наследственность и намеренно регулярно перекраивали должностные позиции и закрепленные за ними полномочия[203]. Так, в 1468–1486 гг. в царствование Людовика XI и при регентстве его дочери Анны де Боже место Главного камергера вообще не замещалось, de-facto оставаясь вакантным, в связи с политической изменой короне барона де Ло, одновременно бывшего Главным кравчим, и его последующим тюремным заключением[204].

Примерно в 1316–1322 гг., в правление Филиппа V Длинного, одновременно с созданием должности Главного камергера, королевская палата и ее служащие получают дальнейшую функциональную специализацию. Под прежним названием капетингской Camera теперь стали понимать всю совокупность помещений, которыми король пользовался для личных и государственных нужд: залы для ожидания, часовни, комнаты заседаний советников, кладовой для хранения монет, и др., а также помещений, предназначенных для отдельных обслуживающих монарха должностных лиц, имеющих право присутствия при королевской особе — врачей, хирургов, рыцарей охраны[205]. Собственно, спальня короля (cubiculum), теперь становилась все более недоступной для служащих двора, поскольку туда имели доступ только Главный распорядитель двора, Главный камергер и его непосредственные подчиненные — дежурные камергеры (45 человек в 1387 г.) и камердинеры (valets de chambre) (52 персоны в 1378 г.). По словам известного французского медиевиста Ж. Фавье, влияние последних настолько возросло в XIV в., что современники часто путали Королевскую палату с отелем короля и даже Королевским советом[206]. Остальные высшие сановники двора могли посещать спальню только во время церемоний утреннего подъема или отхода ко сну монарха.

Политический статус королевской палаты подробно исследовал английский историк Д. Поттер, доказавший, что на протяжении XIV–XVI вв. ее значение только возрастало, превращаясь в ключевое место для выработки общегосударственных решений, управления остальным домом короля, местом конкуренции, фавора, одновременно наивысшего престижа и социального превосходства[207]. Принадлежность к Chambre, по мнению уже французского исследователя Бернара Гене, подчеркивало особый статус людей, имеющих право доступа к монарху, по сути, к сакральному пространству и к живому воплощению тела Франции, которое они защищали своим присутствием и участием в обязательных церемониях[208]. Посвященные в королевские секреты и регулярно обсуждающие с монархом важные государственные вопросы, многие из них одновременно значились в королевских счетах XIV–XV вв. как «камергеры-советники», «conseillers et chambellans»[209]. Судя по выводам Р. Фавтье и Э. Бурразена, подобная ситуация начала складываться как минимум на столетие раньше, во время расцвета капетингской монархии[210]

Д. Поттер также обратил внимание на политическую и функциональную значимость иной службы Королевской палаты, возглавляемой Первым гофмейтером (Maître d'Hôtel), заменившим Сенешала в XIII в.[211] Ведомство под руководством этого придворного чина поначалу отвечало за внутреннее, хозяйственное состояние королевской резиденции и насчитывало 13 ординарных гофмейстеров в XIV в. До XV в. оно также выполняло обязанности поддержания должной дисциплины среди служащих двора и в связи с этим обладало существенной властью[212]. Несмотря на то, что Первый гофмейстер формально подчинялся Главному распорядителю двора и, соответственно, не принадлежал к высшим коронным чинам двора и королевства, де-факто он был вполне самостоятелен: в случае отсутствия главного должностного лица при дворе, что случалось довольно часто, он выполнял его обязанности[213]. На исходе Средневековья, после сложной придворно-административной и политической игры, когда управление двором потребовало от монархов централизации и совершенствования его структуры и новых управленческих механизмов, равно как концентрации и упорядочения функциональных направлений, королям удалось упразднить коронную должность Главного кухмейстера Франции, понизить в статусе хлебодара и виночерпия, и передать полномочия руководства всеми семью службами жизнеобеспечения двора Первому гофмейстеру.

Поскольку именно гофмейстер зачастую руководил церемониями королевского обеда и ужина, он обязан был также выполнять роль церемониймейстера — должность, которая будет создана только Генрихом III в 1585 г. Самый известный гофмейстер XV в. — бургундский хронист Оливье де Ла Марш — оставил нам подробное описание, каким образом проходили пиры и обеды наиболее известного двора Европы того времени, где он служил многие годы — герцога Карла Смелого[214]. Именно бургундский двор, согласно выводам В. Паравичини, стал одним из образцов при организации ряда европейский дворов, и отчасти — двора французского[215]. Гофмейстер был обязан лично знакомиться со всей дежурной сменой поваров, фурьеров, служащих фруктуарии, ординарными хлебодарами и виночерпиями, безупречно организовывать их работу и знать кулинарные вкусы и предпочтения короля и членов его семьи. Расстановка блюд на столе, правила их подачи, равно как вина и фруктов, требовали очень четких приказов, хорошо отрепетированных и слаженных ритуальных движений, и конечно, специально подобранного почетного персонала[216].

Таким образом, Королевская палата, ставшая негласным центром принятия, или, как минимум, местом подготовки и предварительного обсуждения королевских решений, к началу XVI столетия действительно закрепила свои претензии на исключительное положение в институциональной системе двора, сконцентрировав в руках камергеров и гофмейстеров — советников короля — ключевые функции управления двором и королевством, и, соответственно, получив прямой доступ к королевским милостям и материальным ресурсам. Надо полагать, именно Палата и ее служащие смогли обеспечить успех своей инициативы по реорганизации всего куриального института в конце XV — начале XVI вв., расширяя его властные возможности и прерогативы и постепенно распространяя юрисдикцию короля и придворных служащих на всю Францию.

1.5. Куриальный персонал и его социально-политическая роль

На сегодняшний день нет комплексного исследования о персональном составе королевского дома Франции в XIII–XV вв., за исключением отдельных работ, касающихся окружения некоторых монархов, хотя нужно отметить, что в это время королевские счета начинают четко и поименно фиксировать всех служащих, получающих «денежный фьеф» от короля, т. е. находящихся на его содержании, разделяя их по функциональным направлениям, палатам и службам[217]. Специальные ордонансы, нормативные акты, формализующие королевские расходы, издавались монархом как для отдельных подразделений (хлебодаров, виночерпиев, и т. д.), так и для всего королевского дома, включая военное и охотничье ведомства[218]. Начиная с правления Карла VI Безумного (1380–1422), мы можем констатировать наличие счетов королевского двора за отдельные годы, отражающих его структуру, состав служащих, жалованье каждого придворного и слуг, а также расходы отдельных служб[219]. Должности при дворе и в доме короля рассматривались как фьефы, где рентой является денежное вознаграждение от монарха, и служба в доме считалась наравне с вассальной, построенной на договорных принципах и четких взаимных обязательствах[220].

Так, судя по дошедшим до нас спискам дома Филиппа VI (1328–1350), первого короля рода Валуа, ключевые почетные должности занимали в основном рыцари-дворяне, зачастую незначительного происхождения, представлявшие собой очень пеструю социальную картину[221]. Королевские счета демонстрируют, что не существовало четкого закрепления должности за конкретным уровнем в системе феодальной лестницы и вассалитета, светского и церковного. Двор воспринимался королем как продолжение семьи, где он один властен над всеми домочадцами и только он вправе указывать им их место в системе дворцовой иерархии.

Опираясь на имеющиеся исследования, можно утверждать, что короли Франции, помимо отказа от политики благоприятствования наследованию придворных должностей, особенно характерной в отношении главных коронных чинов, не менее тщательно следили за процессом формирования кадрового состава своего окружения, занятого в разных службах дома и двора[222]. Ситуация, когда первые Капетинги довольствовались скромным и немногочисленным персоналом, рекрутированным в основном из Иль-де-Франса, изменилась уже в конце XII в. Процесс централизации королевства и увеличение королевского домена за счет различных территорий, население которых зачастую не говорило на северофранцузском наречии, предполагали инкорпорирование региональной знати в систему двора, что было обязательным политическим и институциональным условием обеспечения стабильной власти царствующих династий. Поэтому короли пытались формировать свой двор как некую представительную модель, отражающую интересы всего королевства, где были бы соблюдены интересы региональных дворянско-рыцарских элит, представителей церкви, наконец, городов. Последние, в свою очередь, соревновались как поставщики и кредиторы двора; из числа горожан складывался многочисленный обслуживающий, «неблагородный» состав двора; наконец, университеты, особенно юга Франции, во многом являлись незаменимым кадровым источником для куриальных служб, требующих соответствующих знаний и высокого уровня компетентности — речь идет, прежде всего, о королевских советах и ведомстве канцлера, которые нуждались в легистах и финансистах, делопроизводителях разного рода[223].

Французский историк Пьер-Роже Госсен, на примере исследования корпуса советников Карла VII (1422–1461), применяя методы статистики и просопографии, показал, что из 232 членов королевских советов периода царствования этого короля, наибольшее число — 24 % — были выходцами из областей Луары — Турени, Анжу, Орлеане, где в основном находились королевские резиденции; 16 % были рекрутированы из центральных провинций, апанажей принцев королевской семьи — Бурбонне, Оверни, Лимузена; только 10 % советников являлись уроженцами Парижа и Иль-де-Франса, 9 % — западных областей, Пуату и Ангулема; 8 % приехали с севера, из Нормандии, и лишь 2 % — с юга, из Лангедока. Из этого перечня практически выпали выходцы из Бургундии, Прованса и Бретани, — регионов, остававшихся фактически вне королевской юрисдикции вплоть до конца XV в.[224] Конечно, П.-Р. Госсен признает, что подобный географический расклад явился следствием событий Столетней войны, когда двор пребывал именно в замках Луары, однако даже эти данные свидетельствуют о реализации короной принципа представительства разных областей, пусть только подконтрольных земель королевского домена, в Королевском совете. Принимая во внимание, что часть советников одновременно занимала разные должности при Королевской палате и при дворе, вполне возможно предположить, что персонал остальной части королевского двора в XV столетии в целом рекрутировался из тех же частей Франции, только в разных пропорциях. Стоит добавить, что из 19 самых влиятельных советников Карла VII, 5 человек являлись принцами и высшими сеньорами, 7 представляли рыцарский корпус, наконец, остальные 7 были выходцами из третьего, неблагородного сословия, что также свидетельствует о намеренном королевском решении о равноценном представительстве в совете разных социальных групп, олицетворяющих Францию[225].

Например, типичный представитель среднего французского дворянства Жан де Ларошфуко (Jean de La Rochefoucauld) (†1471), рыцарь (chevalier), служивший Карлу VII, а затем Людовику XI, представитель области Пуату, где находилась его родовая сеньория Ларошфуко, при дворе занимал две должности одновременно — советника и камергера, и вместе с тем одновременно являлся губернатором стратегического юго-западного порта, Байонны. Придворная дежурная смена обычно длилась четыре месяца, после чего он отправлялся в свое губернаторство и приступал к иным обязанностям[226].

Политика соблюдения баланса социально-политических сил, которую проводили короли XIII–XV вв. в отношении своего двора и всех, кто имел к нему отношение, разделялась, безусловно, и Капетингами, и Валуа. Эта политика всегда опиралась на оценку личных качеств служащих и их заслуги перед короной, учитывала степень их политической активности и лояльности, а также предполагала процедуру обязательной и регулярной ротации персонала. Состав служащих в доме короля должностных лиц утверждался Главным распорядителем двора и пересматривался лично монархом ежегодно. Главный распорядитель, иногда канцлер, а также руководители отдельных служб принимали присягу у всех задействованных на службе в доме короля — своих непосредственных подчиненных, видоизмененный феодальный оммаж, а служащие, благородные или нет, в свою очередь, присягали на верность королю и непосредственному руководителю[227].

Роль двора как ключевого института централизации Франции и одновременно зеркала всех политических процессов, происходивших в стране, неизбежно возрастала. Для укрепляющегося и растущего механизма нужна была отлаженная и разветвленная система управления, требующая большого чиновного аппарата и документооборота, и она была создана еще Капетингами. Многочисленные клерки-писцы (greffier), часто упоминаемые в королевских счетах, служили при королевской канцелярии и обеспечивали работу Королевского совета и его главного лица — канцлера, а также осуществляли все королевское делопроизводство, касавшееся как общегосударственного, так и куриального управления. В XV в. их число возросло до нескольких десятков, и, в зависимости от специализации, они подразделялись на простых писцов, нотариусов и клерков-нотариусов, допущенных к секретной печати короля[228]. В следующем столетии последняя категория служащих займет важное место в системе управления, став государственными секретарями Франции (secrétaire d'Etat), по сути — министрами, ответственными за главные функциональные направления или курирование нескольких провинций. Вместе с тем политика совмещения должностей двора и дома короля, придворной и чиновной службы, куриального и территориального управления стала одним из знаковых отличий эволюции французского двора в целом.

Таким образом, средневековый двор Валуа, с одной стороны, являлся местом службы выходцев из всех трех сословий, а также из разных регионов страны, обеспечивая функционирование политического и физического тела короля, реализуя властные полномочия и публичное управление из единого центра и тем самым выступая от имени всей страны; с другой, посредством своих служителей двор распространял компетенцию и центробежное влияние на всю территорию королевского домена, цементируя территориальное и административно-политическое единство страны.

1.6. Благородный социум двора: рыцари, дворяне, придворные, фавориты

Согласно Ю.П. Малинину, в XIV–XV вв. концепция знатности начала кардинально меняться, когда наряду с родовитостью на первое место начало выходить понятие чести — «важнейшее достоинство родовитого человека, передающееся по крови», которое необходимо оберегать и защищать. Гарантом этой защиты мог стать государь-суверен, способный в силу своего положения primus inter pares поддерживать соблюдение негласного этического рыцарского кодекса, прежде всего при дворе, культивируя принципы доблести, верности, щедрости и куртуазности[229]. На исходе Средневековья этот рыцарский кодекс постепенно перешел в кодекс дворянский, хотя и в измененном виде. Так, Ю.П. Малинин подчеркивает, что «в связи с разложением системы вассально-сеньориальных отношений и усилением королевской или княжеской власти, верность переключится на монарха и превратится в верноподданство», а значение иных принципов только усилится, в частности, куртуазности как искусства благородного поведения при дворе и в обществе. Однако при этом главным в дворянской этике станет понятие чести, которую следует защищать любой ценой, как самое дорогое достояние дворянина, неотделимое от жизни и рода деятельности[230].

Рыцарство постепенно становилось дворянством. Этот последний русский термин, означавший служилое привилегированное сословие, вобрал в себя два французских — nobles (noblesse), и gentilshommes (gentillesse), традиционно переводимых одинаково: дворяне, благородные (дворянство). Однако gentilshommes — явление не средневековое, появившееся уже в эпоху раннего Нового времени и в итоге потеснившее старинное nobles.

Nobles — термин, указывающий на конкретный социальный статус и документально зафиксированный в XIII в., применялся для обозначения безземельных детей рыцарей, которые в силу своего положения не могли претендовать на рыцарский статус предков и соответствующие феодальные привилегии. Т. е. зачастую они принадлежали к известным родам, но фактически вынуждены были искать покровительства у сильных мира — при дворах монархов и князей, в надежде на обретение более достойного места в социальной иерархии. Французские короли довольно быстро увидели эту проблему, и, в желании создать дополнительную социальную опору и не допустить маргинализации nobles, уже к XIV в. вышли из положения путем массового аноблирования, т. е. посвящения в рыцарство, представителей этой социальной группы, и предоставления им придворных, административных (в королевском домене) и отчасти военных постов — т. е. «денежных фьефов», наряду с обычными фьефами — земельными держаниями. Новоиспеченное дворянство было исключено из традиционной вассальной лестницы, однако очень скоро, с помощью пожалований короля и денежного вознаграждения стало обзаводиться сеньориями, как правило, на территории королевского домена, в отношении которых король уже не рассматривался как сюзерен, а исключительно как суверен[231]. От имени короля выписывались специальные патенты о возведении в благородный статус, зачастую за определенную плату (иногда — в кредит), которые с 1368 г. подлежали обязательной регистрации в Счетной палате, позже — также в Палате косвенных сборов[232]. Двор, таким образом, начал подпитываться регулярными кадрами, зависевшими исключительно от воли монарха, став основным интегрирующим пространством для рыцарей-дворян, которые, в свою очередь, стремились к закреплению своего статуса и привилегий. К XV в. слияние рыцарства и дворянства фактически завершилось, образовав единое родовитое дворянство[233]. Одновременно, это дворянство пребывало в непрерывном процессе социогенеза, который все сильнее связывал его с королевским двором и делал многих его представителей придворными[234].

Что касается места этих дворян-рыцарей при королевском дворе XIV–XVI вв., то при монаршем покровительстве они могли занимать не только средние, но в также высшие распорядительные должности, наряду с принцами крови[235]. Наследственные фьефы большинства французских дворян-рыцарей, чьи имена станут известны в следующих столетиях, сложились именно в течение XIV–XV вв. Наиболее удачливые представители этой социальной группы образуют придворную элиту, а их земли будут возведены в наивысший дворянский ранг — герцогств и пэрств. Первым проделал такой путь королевский фаворит, сеньор Анн де Монморанси, получивший титул герцога — первого барона Франции в 1551 г.[236]

Слово gentilshommes, в значительной мере заменившее nobles, уже на рубеже Средневековья и раннего Нового времени стало обозначать родовитое дворянство, носителей старинного рыцарского имени и герба, обладающих доказательствами благородного происхождения и образа жизни в трех-четырех поколениях (что впервые было закреплено королевскими патентными письмами 1484 г.)[237]. Придворные должности были зарезервированы прежде всего для родовитых дворян, но не только. Период правления Людовика XI (1461–1483) особенно показал, что посредством благоволения государя даже на самые высокие придворные и государственные должности приглашались выходцы из третьего сословия.

Эти должности, в зависимости от иерархии, могли предоставлять наследственное дворянство, равно как дворянство в первом или во втором поколении. Трудно сказать, когда именно возникла эта практика аноблирования по придворной должности, — видимо, на рубеже XIV и XV вв. Так, наследственное дворянство предоставлялось носителям коронных должностей, лицам, возглавлявшим отдельные придворные службы, губернаторам и генеральным наместникам провинций, хранителям печатей, государственным секретарям и др.[238] Например, хранителем королевских печатей при Людовике XI был его придворный медик Адам Фюме (1479)[239].

Значение должностного придворного аноблирования росло вместе с усилением роли двора как ключевого социально-политического института Франции. Согласно заключению Шарля Луазо, самого авторитетного юриста начала XVII в., дворянство, происходящее от высших должностей или сеньорий, превосходит по рангу остальное родовитое дворянство, не имеющее титулов, и приравнивается к титулованному[240]. Почти одновременно с gentilshommes в обиход входит и особая лексическая дефиниция, отражающая принадлежность дворян к высшей социальной группе страны — придворному дворянству, courtisans.

Французский филолог Роже Дюбюи, исследовавший историю развития двух семантически связанных друг с другом слов, встречающихся главным образом в литературных произведениях и имеющих отношение ко двору — courtois (галантный, куртуазный) и courtisan (придворный, куртизан), показал вместе с тем, что, несмотря на общее происхождение, они использовались в разные времена и в разных смыслах[241]. Первое, несмотря на массу оттенков и меняющихся со временем значений, появилось около 1080 г. и вплоть до конца XV столетия было связано с обозначением искусства придворной жизни и службы, благородными и достойными рыцаря манерами, противостоящими манерам простолюдинов, учтивым и обходительным отношением к дамам[242]. Р. Дюбюи также демонстрирует, что производное от courtois, — corteisien — «имеющий отношение ко двору, придворный», употреблялось в XIV в., но уже в следующем веке исчезло из общественной лексики, вытесненное словом courtesan, поскольку обозначало прежде всего тех, кто время от времени бывает при дворе и при короле, согласно феодальным обязательствам, и не связан постоянной службой за жалованье[243].

Слово же courtisan (courtesan), появившееся на рубеже XIV и XV вв., и, видимо, заимствованное из итальянского языка, стало общеупотребимым только в XVI в., когда королевский двор, превратившийся в символ централизованного государства, стал функционировать как незыблемая социально-политическая и институциональная константа и потребовались новые обозначения тех, кто занят в его штате. Во Франции особой популярностью пользовалась книга Бальдассаре Кастильоне «Придворный» (Le Courtisan), посвященная Франциску I, переведенная и изданная впервые в 1537 г., которая стала своего рода учебником придворной жизни для нескольких поколений[244]. Только на исходе существования Старого порядка courtisan, на волне антимонархической пропаганды эпохи Просвещения, начнет приобретать отрицательный смысл, а позднее — обозначать постыдное женское профессиональное занятие[245]. Стоит отметить, что в XVI в. courtisan употреблялось только в мужском роде.

Возвращаясь к nobles, нужно обратить внимание на эволюцию этого слова в XVI в. В частности, согласно выводам американского историка Дж. Хапперта, этот титул в эпоху Ренессанса утратил строго дворянский характер, а его носители, nobles hommes, заняли промежуточное положение между родовитым дворянством, nobles de race, и верхушкой третьего сословия, bourgeois[246]. Как правило, речь идет о выходцах из неблагородных слоев, которые в том числе благодаря придворным и государственным должностям начали активно внедряться в ряды дворянства, со временем сформировав самостоятельную и влиятельную социальную группу, названную А.Д. Люблинской, применительно в XVII в., «новым дворянством»[247]. С осторожностью можно говорить, что к этому времени уже выстраивалась новая иерархия высших социальных групп, искавших средства самоутверждения, в том числе посредством двора.

Так, анализируя нотариальные акты дворянских дарений середины XVI столетия, сохранившиеся в Парижском Шатле, П.Ю. Уваров обратил внимание, что они зафиксировали социальный статус дарителей как «сеньоров» и «дворян». Несмотря на всю условность такого деления, тем не менее, последняя группа все чаще указывала и документировала свои отличительные социальные качества, звания и титулы: «Все "индексы престижности" нарастают при движении от сеньоров к экюйе, а от них к шевалье и баронам»[248]. Однако, современные историки также согласны с тем, что невозможно одними правовыми критериями определять настоящие границы носителей дворянского статуса, иначе мы получим искаженную картину действительности и социальной динамики, в том числе придворной[249].

А последняя была неразрывно связана также с явлением фаворитов и фаворитизма, который уже в XVII в. стал приобретать самостоятельные институциональные черты внутри двора. Вообще, борьба за влияние феодальных кланов и клиентел, представлявших при дворе разные регионы страны, равно как отдельных персонажей или партий, была характерной чертой средневекового двора Франции[250]. Пример «мармузетов-магометов» (Marmousets, Mahomets), сплоченной группы советников, занимавших придворные должности в Королевской палате и возвышенных Карлом VI, весьма показателен[251]. Двор более позднего времени, несмотря на все социально-политические коллизии, продолжал воспроизводить фаворитизм в той или иной форме, поскольку этот вид королевского благожелательства был взаимовыгоден, зачастую был связан с механизмами организации публичного управления, степенью влияния при дворе и в стране, доступом к королевским милостям, а значит, благосостоянию.

Слово favorite, пришедшее из Италии или Испании и вошедшее во французский лексикон примерно в 1500-е гг., поспособствовало эволюции французского faveur, известного с XII столетия, образовав, прежде всего слова favori и favorite[252]. По мнению французского историка Никола Ле Ру, вплоть до середины столетия faveur использовали не только в отрицательном смысле. Так, сравнивая значения этого слова и его новых производных, представленных во «Франко-латинском словаре» Робера Этьена издания 1584 г., Н. Ле Ру замечает, что два самых употребимых и близких друг другу из них были напрямую связаны со словом двор: фавор при дворе правосудия и фавор при дворе государя. Так как главным субъектом принятия решений при обоих названных дворах в конечном счете был король, то фавор воспринимался как «кристаллизация суверенной формы королевского авторитета»[253].

Ситуация начала резко меняться во время Гражданских войн второй половины XVI столетия, когда слово faveur начало активно использоваться в политическом лексиконе и ассоциироваться с материальными благами, получаемыми за разного рода услуги (зачастую сомнительного свойства) от их держателя — влиятельного лица, не обязательно монарха. Вместе с тем упомянутое издание Р. Этьена впервые зафиксировало выражение «le favorit du Roy», отражая реалии времени, характерные формы отношений коронованной особы и избранных лиц, лично и особым образом зависящих от государя[254]. Возможно, это случилось под влиянием антикуриальных произведений испанца Антонио де Гевары, переведенных на французский язык, и в частности его книги «Фаворит двора» (1556) (Le favory de Court)[255]. Королевский фаворит в ренессансной Франции зачастую также отождествлялся с миньоном.

В свою очередь, слово mignon, известное с XII столетия, первоначально применялось в отношении верного слуги какого-либо феодала. Филипп Контамин убедительно доказал, что в XV в. оно уже принадлежало к придворной лексике и означало лиц, имевших особо доверительные отношения с монархом, пользовавшихся его расположением. Этим лицам доверялись миссии особой важности[256]. В правление Франциска I, в первой половине следующего столетия, mignon появляется для обозначения круга молодых придворных, сопровождавших короля, «jeunes gentilzhommes de ses mygnons et privez»[257]. Наконец, уже в эпоху Генриха III, в разгар Религиозных войн mignon начинает принимать откровенно отрицательное значение, прочно связывась с favori и courtisan. Во всяком случае, Т.-А. д'Обинье в своих «Трагических поэмах», высмеивая порочное окружение короля, употребляет все три слова как синонимы[258]. Арлетт Жуана и Никола Ле Ру проанализировали причины складывания круга фаворитов-миньонов Генриха III и возможности их влияния на принятие государственных решений, равно как подробно исследовали процесс их общественного неприятия и даже ненависти, как один из ключевых факторов крушения двора Валуа в конце XVI столетия[259].

Таким образом, для обозначения благородных лиц, пребывающих при дворе, в XV–XVI вв. использовались как средневековые по происхождению, так и ренессансные термины, обладающие, в свою очередь, как юридической, так и социально-политической и культурно-идеологической основой. Многообразие статусов дворянства, связанное с древностью рода, личными заслугами, должностным положением, титулами и благосостоянием, претензиями на особое место в куриальной системе, не могло не отражаться на общих процессах социогенеза при дворе и вынуждало последних Валуа регулярно реформировать свое окружение. Именно в XVI столетии короли попытались выстроить новую иерархию и систему управления двором, учитывающую все его социальное многообразие.

1.7. Сеньориальные дворы Франции XV в.

Объективным препятствием политике создания централизованного французского двора и государства являлись крупные феодалы, способные оспаривать королевский авторитет. Особенностями французской придворно-политической жизни XIV–XV вв. было существование нескольких самостоятельных сеньориальных дворов, держатели которых также обладали королевскими коронами и суверенными правами на территориях вне Франции. Помимо собственно двора королей династии Валуа, существовал также двор в Наварре, где до 1441 г. правила ветвь Капетингов, имевшая обширные владения в самой Франции, а потом ее преемники по женской линии — южнофранцузские сеньоры д'Альбре, графы Перигора и виконты Лиможские, с резиденциями в По (Наварра) и Нераке (Франция)[260]. Затем — двор королей Неаполя из рода Валуа, осевший в замках Анжу после изгнания из Италии в 1442 г., а позже переехавший в Прованс[261]. Помимо этого, дворы герцогов Орлеанских, Бургундских, Бурбонских, Бретонских, Алансонских, графов Арманьяков, и др., располагавшиеся в резиденциях-замках этих принцев; последние, как правило, являлись принцами крови и родственниками короля; по этой причине изначально их дворы организационно во многом имитировали французский двор, являясь одновременно центрами политического сепаратизма[262].

Так, например, в РНБ находится редкий документ, подписанный Марией де Ла Марк (Клевской), вдовствующей герцогиней Орлеанской и матерью будущего Людовика XII, 9 июля 1465 г. в замке Блуа. Он предписывает хранителю печати и управляющему финансами Орлеанского дома Пьеру де Рефюжу (garde de nos sceaux, maistre Pierre du Reguge, gouverneur de mos finances) выплатить жалование служащим герцогини и ее малолетнего сына. В списке значатся должности, идентичные должностям дома короля: генеральный наместник (графств Блуа и Валуа), шталмейстер, гофмейстер, хлебодар. Подобно правилам при королевском дворе, в документе оговаривается, что жалование будет рассчитано за вычетом дней, когда означенные сеньоры-должностные лица отсутствовали на службе по каким-либо причинам[263]. На сегодняшний день, впрочем, почти нет обобщающих работ о региональных феодальных дворах, их структуре, организационных и социально-политических трансформациях. Однако с уверенностью можно говорить, что в середине XV в. все эти дворы считали своим эталоном отнюдь не скромный двор королей Франции, а блестящий, многочисленный, хорошо организованный и церемониальный двор герцогов Бургундии[264].

Бургундскому двору, бесспорно, отводится особое место во французском феодальном мире, поскольку в XV столетии этот двор затмил во всех смыслах двор французский и даже стал главным двором Европы[265]. Его институциональная модель, подробно описанная в сочинениях Оливье де Ла Марша, являлась образцом для подражания уже для современных ему дворов и государей[266]. По этой причине, в отличие от иных дворов Франции, этому двору посвящена обширная историография, связанная с трудами ряда действующих научных школ, прежде всего последователями и коллегами немецкого медиевиста Вернера Паравичини[267]. Конечно, остались подробные описания бургундского двора и его церемониала, значительное количество документального материала, которое по объему явно превосходит все, что мы имеем относительно двора Франции XV века, но феномен существования бургундского двора по-прежнему ставит много вопросов перед историками[268]. Пожалуй, одним из главных является вопрос влияния французского двора Капетингов и ранних Валуа на его становление и развитие, равно как вопрос о бургундском влиянии на европейские дворы раннего Нового времени, в том числе, французский. Отвечая, в частности, на один из этих вопросов, Е.И. Носова показала, что структура бургундского двора и названия должностей во многом были скопированы с французского двора XIV в., и пришла к важному выводу, что «ни одной черты, которая принципиально отличала бы бургундский двор от французского, нам так и не удалось обнаружить»[269].

Конечно, совокупный бюджет Бургундского государства, или, правильнее сказать, средства, которыми располагали его герцоги, мог (могли) вполне соперничать с бюджетом короля Франции: в первой половине XV столетия по известным причинам доходы королевской семьи значительно уступали доходам бургундских государей[270]. Соответственно, герцоги были в состоянии позволить себе содержать более блестящий и более многочисленный двор, ставший со временем эталоном организации для европейских дворов[271]. Претендуя на королевскую корону и именуясь герцогами «милостью Божьей», властители Бургундии рассматривали свой пышный и огромный двор как важнейший политический инструмент репрезентации своей силы и могущества, и едва не добились своей цели[272]. Придворный бургундский историограф Жорж Шатлен писал, что после воинской славы, двор [l'Estai domestique] — «первое, к чему следует относиться с особым вниманием; содержать его в образцовом порядке — важнейшее дело»[273].

Бургундские герцоги мечтали о королевской мантии, в том числе потому, что вынуждены были признавать статусное первенство, сюзеренитет двора Франции, будучи прямыми вассалами короны, и по этой причине стремились обрести полную суверенность своего двора, завершив политический развод с Францией и вступив в прямые отношения с императором. Несмотря на то, что двор королей Франции был организационно скромнее и церемониально проще, что было связано с последствиями катастроф Столетней войны, именно он в итоге оказался единственным двором, сумевшим, несмотря на сложные обстоятельства, доказать свою жизнеспособность, объединить все остальные дворы и в конце XV в. стать двором всей Франции.

Эту задачу начал решать еще Людовик XI, «всемирный паук», главный враг последних герцогов Бургундии, который успешно и планомерно осуществлял политическую централизацию Франции во второй половине XV в., в том числе с помощью тактики «скрытого и распыленного» двора. Несмотря на то, что окружение Людовика XI неплохо изучено, история его двора еще не написана[274]. Ж.-Ф. Сольнон назвал этот двор «слишком буржуазным», имея в виду прежде всего скромное происхождение многих советников, стиль его репрезентации, незначительное социально-политическое и культурное влияние[275].

В первые же годы своего царствования (1460-е) Людовик XI столкнулся с тем, что королевские служащие его двора начали рассматривать практику должностной несменяемости как минимум на протяжении жизни короля, в качестве своего права, тесно связанного с социальным статусом и претензиями на отправление управленческих функций публичного-правового порядка. Более того, тенденции наследования должностей XIV в. обрели силу в следующем столетии, постепенно обретая черты постоянства и формализации: как пишет Ю.П. Малинин, в XV столетии зафиксированы первые случаи покупки-продажи должностей, что означало превращение их в собственность в правовом смысле[276]. Людовик XI спровоцировал создание Лиги Общественного блага — противостоящей ему вооруженной феодальной коалиции — тем, что начал активно нарушать эту практику несменяемости, лишая должностей неугодных ему влиятельных придворных и государственных лиц[277]. Потерпев открытое поражение от Лиги (1465), он вынужден был пойти на огромную уступку — издать эдикт 1467 г. о пожизненном характере публичных должностей (offices publiques)[278]. Прежде всего речь шла о главных коронных и придворных должностях, но не только. Эдикт имел статус не отзываемого, и, по сути, стал одним из фундаментальных законов королевства.

Отныне король не мог своим решением сместить носителя коронной должности, хотя в его силах было упразднить ее после смерти владельца, лишить или рассредоточить полномочия ее носителя, что позднее станет важным рычагом придворной игры при Старом порядке. Монарх также мог назначать должностных лиц лишь на вакантные должности, освобождающиеся только по причине смерти служащего при дворе, добровольной передачи должности другому лицу еще при жизни прежнего держателя, или совершения последним доказанного преступления.

Непосредственным же ответом Людовика XI на эту уступку стало создание двора, которому не было аналогов. Обстоятельства заставили короля не держать двор в прямом смысле этого слова, окружив себя только преданными и полезными людьми самого разного происхождения, «малым двором»[279]. Лишенный возможности открыто бороться с союзом (союзами) феодалов, многие из которых занимали ключевые должности или имели среди придворных своих вассалов и клиентов, король справился с ними поодиночке, спрятав и изолировав свою персону, равно как и свой двор.

Технически сделать это было несложно, поскольку французский двор в XV столетии не имел постоянной резиденции, в отличие от других европейских дворов. Начиная с середины XIV в., он постоянно находился в движении, перебирался с места на место в самом Париже, покинув дворец дворец Капетингов на о. Сите после политического кризиса 1356–1358 гг. Последний возник после пленения Иоанна II Доброго англичанами после сражения при Пуатье (1356), и последующего парижского восстания во главе с купеческим прево Э. Марселем, когда дворец оказался в руках мятежников, сделавших заложниками дофина и его окружение[280]. Сначала двор квартировал в укрепленных замках Лувре и Венсенне, затем какое-то время занимал парижский особняк Сен-Поль, а после бегства дофина Карла из Парижа в 1418 г. и начала английской оккупации, вообще не имел регулярного пристанища, часто перемещался по территории королевского домена, располагаясь в замках Луары[281]. После возвращения Парижа под власть Карла VII (1435), короли XV в. лишь изредка и в случае особой необходимости (например, чрезвычайные сессии Парижского парламента с участием короля — lis de justice), навещали главный город страны, останавливаясь, не более чем на несколько дней, в принадлежащем герцогам Орлеанским замке Турнель[282]. Это было связано с неоднозначной ролью, сыгранной парижанами во время Столетней войны, и их поддержкой бургундцев, союзников англичан. Двор, таким образом, оказался рассредоточенным по разным местам и резиденциям. Придворные и чиновники не всегда понимали, где именно находится король и его ближайшая свита в тот или иной момент. Так, только к концу жизни стареющий Людовик XI остановился в одном из замков Луары — небольшом позднеготическом Плесси-ле-Тур.

Филипп де Коммин, его главный историограф, пишет: «Король к концу дней своих приказал со всех сторон окружить свой дом в Плесси-ле-Тур большой железной оградой в виде массивной решетки […]. Открывались ворота и спускался мост в Плесси только с восьми утра, после чего в замок входили служители; капитаны охраны расставляли обычный караул у дверей и назначали дозор из лучников у ворот и во дворе — все как в строго охраняемой пограничной крепости. Входили в замок только через калитку и лишь с ведома короля, не считая майордома и людей таких хозяйственных служб, которые королю на глаза не показывались. […] Он так ограждал и оберегал себя, […] питал такой страх к своим детям и всем близким родственникам, что ежедневно менял и передвигал с одной должности на другую своих слуг и людей, живших при нем и обязанных ему и почестями, и благами»[283]. Королева Шарлотта Савойская, жена Людовика XI, жила с детьми в другом замке Луары — Амбуазском, где вела весьма скромный образ жизни[284], о чем даже сто лет спустя будут помнить во Франции. Так, писатель и мемуарист Пьер де Брантом, напишет: «[Людовик XI] о женщинах был весьма дурного мнения — и не верил ни в чью непорочность. [Королеву Шарлотту] он держал в замке Амбуаз — как простую придворную даму, — уделив ей крайне скудное содержание, принуждая носить небогатые наряды, словно какую-нибудь фрейлину. Он оставил при ней очень небольшой двор — и велел проводить время в молитвах…»[285].

Начиная с 1474 г., Людовик XI ввел в практику составление отдельных расходов Королевской палаты (Comptes de la Chambre), которой он также придавал особенное значение, где служили только его доверенные лица, которых он намеренно отделял от остального двора (Comptes des Officiers du Roi; Comptes de la Maison du Roi)[286]. Эти расходные счета показывают, что в отличие от своих предшественников и потомков, король предпочитал напрямую платить отдельно каждому служащему, кто находился на дежурной смене или выполнял важное разовое поручение, вне существующей должностной иерархии. Например, до нас дошла ведомость выплаты жалования за 1478–1481 гг., в которой упоминается порядка 60 персон — камергеров, дворецких, конюхов, курьеров, и т. д., видимо, представлявших ближайшее королевское окружение в последние годы и перечисленных без какого-либо порядка или ранга[287].

Находясь в многолетней борьбе с феодальными кланами, в состоянии бесконечных переездов, военных действий, король своеобразно использовал механизм двора, предпочитая режим ручного управления: из своего маленького провинциального замка он лично руководил служащими своего дома, канцлером и канцелярией, а также следил за деятельностью Парижского парламента и его палат, губернаторов провинций и городов, чиновников разного уровня. Даже Генеральные штаты 1484 г., созванные вскоре после его смерти, ради удобства решили собрать на берегах Луары, в соседнем Туре.

Подобная намеренная рассредоточенность двора, тщательно подготовленная игра неуловимого короля с распределением должностей, привилегий, подарков, делегированием властных полномочий, вкупе с успешным военно-политическим противоборством с феодальными домами Франции и, как следствие — распадом региональных дворов, обернулась концентрацией политической власти в руках королей, его преемников, которую можно было удержать, однако, лишь вернув двору его функцию главного представительного, социально-политического и культурного института Франции. Фактическое крушение бургундского двора (1477), исчезновение анжуйского (1482), арманьякского (1497), алансонского (1525), умаление роли наваррского (1512), и позже — бурбонского (1527) дворов, наконец, слияние с орлеанским и бретонским дворами (1491, 1499), привело к тому, что к концу XV — началу XVI в. французский двор стал стремительно наполняться выходцами из разных (практически уже всех) регионов Франции, терять феодальные черты, превращаясь в место и средство репрезентации и осуществления централизованной политики и управления. Место вассалов заняли королевские подданные (sujets), а сам король уже не мог считать себя primus inter pares, воплощая на деле принцип королевского суверенитета и рассматривая свои решения как закон для подданных[288].

Последние вассальные грамоты феодальных дворов были составлены именно в XV столетии. Так, в РНБ сохранился подобный документ — Lettre de reconnaissance de foi et hommage — подписанный вдовой принца крови Жана Орлеанского, графа Ангулемского, Маргаритой де Роган, 27 июля 1467 г., от имени своего несовершеннолетнего сына Карла Ангулемского (отца Франциска I)[289]. Пребывая в своем Ангулемском замке, графиня изъявляет покорность Людовику XI в традиционных формулах, однако уже никто не требует от нее личного присутствия и официальной церемонии принесения присяги. Окончательная отмена вассальных клятв и церемоний была закреплена решением Парижского парламента в январе 1558 г.[290]

Старая организация феодального двора, не рассчитанного на репрезентацию всей Франции, совершенно не отвечала его новому назначению и нуждалась в совершенствовании. Именно королям Ангулемской ветви Валуа (1515–1589) выпало выстроить двор в соответствии с принципами централизованной монархии. Что оставили короли от старого двора и что привнесли в новый? Угадывается ли бургундское влияние при дворе XVI в., о чем с такой осторожностью пишут историки?[291]

§ 2. Политические и организационные трансформации ренессансного двора при Франциске I и Генрихе II (1515–1559)