Королевский двор Франции в эпоху Возрождения — страница 12 из 39

Правление этих королей из Ангулемской линии рода Валуа выпало на радикальные изменения в политическом, территориальном, социальном и культурно-идеологическом пространстве Европы, постепенно вступавшей в период раннего Нового времени, по выражению М.С. Бобковой — «Эпоху катастроф», которые напрямую затронули Францию и ее двор[292]. В 1517 г. начался второй глобальный раскол христианского мира — Реформация, разделивший европейские государства по религиозному признаку, и в итоге приведший Францию к гражданским войнам, крушению Ренессансного двора и национальной катастрофе.

Возрождение — Ренессанс, который часто отождествляют только с выдающимся культурным подъемом европейской цивилизации, на деле являлся системным явлением, охватившим все стороны функционирования общества, — политику, право, интеллектуальные поиски, и знаменовал появление обновленного института двора с новыми функциями, равно как нового типа придворного. Политический Ренессанс означал прежде всего сосредоточение всей власти, не ограниченной законами, в руках монарха; «Ибо такова есть наша воля», — важнейшая канцелярская формула, которую регулярно стали употреблять при Франциске I (1515–1547), зачастую прописывая ее отдельной строкой в конце документа, означала непререкаемость и высшую юридическую значимость королевских решений[293]. Возникала абсолютная монархия во главе с «Прекрасным государем» (Beau Prince), воплощающим в своей персоне совершенство мироздания, императором в своем королевстве, обладающим 208 исключительными прерогативами (regaliae)[294].

Эпоха Возрождения произвела целую революцию при дворах европейских государей. В XVI столетии политическая и интеллектуальная верхушка общества была активно вовлечена в тотальный процесс переоценки ценностей[295]. Особенно востребованными во Франции стали идеи мыслителей и практиков итальянского Возрождения, получившими распространение во многом благодаря общеевропейскому конфликту — Итальянским войнам (1494–1559) и регулярным походам французов в Италию. Философско-политический трактат Никколо Макиавелли (1469–1527) «Государь» продемонстрировал полный отход от принципов феодально-рыцарской и церковной жизни, показав, что в новом мире политика и мораль мало совместимы, а монарх для достижения своих целей может руководствоваться всеми ему доступными методами и способами управления, включая насилие, ложь и беспринципность[296]. Под стать государю должны быть и его двор и его царедворцы, с модой на обман как повседневной и необходимой практикой[297]. Возник устойчивый интерес ко всему античному и итальянскому, включая язык, который, наряду с латинским, в XVI в. стал средством международного, дипломатического общения[298]. Совсем не случайно итальянское видение неоплатонизма успешно вписалось в позднесредневековое христианское вероучение и повлияло на формирование представления королей Франции об идеальной форме королевского двора, которую они попытались воплотить в жизнь[299].

2.1. Влияние сопредельных дворов

Французский двор первой половины XVI столетия, как никакой другой европейский двор, испытал значительное итальянское культурное влияние: небольшие, но пышные итальянские дворы, особенно флорентийский и феррарский, способствовали активной адаптации прежде всего декорационных, нацеленных на внешний эффект и репрезентацию, правил организации придворной жизни. Внес свой вклад в этот процесс и приезд во Францию итальянской принцессы Екатерины Медичи, племянницы папы Климента VII, дочери герцога Урбинского Лоренцо Медичи и Мадлен де Ла Тур д'Овернь (в свою очередь, дочери принцессы крови Жанны де Бурбон-Вандомской), которая в 1533 г. стала женой герцога Орлеанского, будущего Генриха II. Вместе с ней и вслед за ней потянулись и ее многочисленные родственники, и прочие соотечественники[300].

Феррарский двор, связанный с французским двором браком Рене Французской, младшей дочерью Людовика XII (1528), а позже и замужеством ее дочери Анны д'Эсте, ставшей женой герцога Франсуа де Гиза (1548), также способствовал росту итальянского влияния[301]. Кардиналы из рода д'Эсте (Ипполито, Луиджи) часто служили французской короне и имели церковные бенефиции во Франции[302]; из Феррары был заимствован порядок расположения комнат в апартаментах королевских резиденции[303]. Наконец, имела место тесная родственная и политическая связь французского и савойского дворов, (Луиза Савойская, мать Франциска I; Маргарита Французская, дочь Франциска I, с 1559 г. супруга герцога Эммануэля-Филиберта I; Мадлена Савойская, двоюродная сестра Франциска I, жена коннетабля де Монморанси), которая только усиливалась в XVI в. Во время политического кризиса престолонаследия 1589 г. Савойский герцог Карл-Эммануэль, внук Франциска I, совсем не случайно выдвинул свои претензии на французский престол.

Именно в 1530–1540-е гг. при французском дворе стали устраиваться регулярные музыкальные вечера, балы, маскарады и прочие празднества по итальянскому образцу, проходившие как для узкого круга королевской семьи и ближайших приближенных, так и для всего двора[304]. Согласно рекомендациям Б. Кастильоне, хорошо известным во Франции, образцовый придворный был обязан разбираться в музыке и хорошо танцевать, в той же мере, в какой он должен быть отважным воином и ловким охотником[305]. Танцы и музыкальные занятия как «приятные развлечения» в течение XVI столетия становятся обязательным условием придворной службы[306].

Со второй половины XVI в. доминирующим политическим и культурным влиянием в Европе стала обладать Испания, королевский двор которой по численности придворных, строгости и одновременно рациональности этикета и церемониала считался образцовым вплоть до середины XVII в., когда инициативу перехватил окончательно его главный соперник — двор французский. В 1548 г. при испанском дворе Габсбургов, являвшихся наследниками бургундских герцогов, произошла большая организационная реформа: за основу нового придворного порядка был принят бургундский церемониал[307]. Со временем он обрел свой неповторимый облик и, благодаря политическому могуществу императора Карла V и короля Филиппа II, оказал влияние на остальные европейские дворы. Франция последних Валуа не сразу попала под обаяние испанской моды и церемониала: сказывалось многолетнее военно-политическое противостояние французов и испанцев[308]. Однако ситуация изменилась во второй половине столетия, когда Валуа уступили Габсбургам в Итальянских войнах, Франция погрузилась в гражданское противостояние и на время отказалась от европейского главенства. Принято считать, что жесткий придворный регламент Генриха III 1585 г. уже носил на себе явную печать испанского влияния и, опосредованно — бургундского[309]. Однако французский двор не стал повторением Эскуриала и тем более Хофбурга и никогда не перенял бы правила, культивируемые при чужих дворах. Совершенно очевидно, что пути развития французского и испанского церемониала были совершенно разными: если французский подчеркивал роль монарха как центра всей социально-политической жизни при дворе, то испанский стремился изолировать короля, делая его недосягаемым для окружающих[310]. Публичность жизни французского двора, связанная с его функцией ключевого социально-политического института, уже в XVI в. резко контрастировала с закрытостью двора испанского[311].

Очевидно также, что организационное и церемониальное наследство двора Бургундии использовалось королями Франции и ранее второй половины XVI в., в большей мере применительно к большим и значимым мероприятиям, в рамках большого церемониала, имеющего общегосударственное значение. Знаменитая встреча Франциска I и английского короля Генриха VIII в Лагере Золотой Парчи летом 1520 г. была наполнена празднествами, военными, интеллектуальными поединками в духе бургундского церемониала[312]. Одни затраты на ее организацию составили 30 265 турских ливров — почти половину годовых расходов казны на двор, что говорит о первостепенном значении, которое французский король придавал этой встрече двух дворов[313]. Аналогичным образом была организована встреча императора Карла V, воспитанного в духе бургундского церемониала, во время его спешного проезда через Францию во фламандские владения, в ноябре 1539 — январе 1540 г. В стремлении произвести эффект и удивить гостя, французы продемонстрировали самый высокий уровень представительства, когда лично Франциск I, члены его семьи и весь двор встречали и сопровождали гостя от границы до границы, с чередой непрекращающихся торжеств и пиров[314]. Прием императора, кульминацией которого был торжественный въезд в Париж, обошелся казне в фантастические 93 000 турских ливров при общих годовых расходах двора в 215 000 т.л.[315] Впрочем, для самого Карла V путешествие по Франции стало явно затратным. Так, известно, что по приказу его брата, эрцгерцога Фердинанда Австрийского, в январе 1539 г. для Франциска I, его сыновей, и Анна де Монморанси было изготовлено 17 комплектов военных доспехов придворным мастером из Инсбрука Й. Зойзенхофером, которые и были подарены во время встречи двух дворов. Один из этих доспехов — полевой и турнирный гарнитур Франциска I — ныне хранится в ГИМ в Москве[316].

Современные исследователи отмечают, что правила, принятые при бургундском дворе, использовались при организации торжественных въездов королей в города (особенно бывшего бургундского государства), равно как при крещениях и похоронах членов королевской фамилии. Очевидно, что учитывался также бургундский опыт формирования процессий и шествий, оформления дорогостоящих декораций церемониального пространства, убранства помещений, четкого соответствия каждому мероприятию вида и цвета одежды участников[317]. Так, именно бургундская мода на черный цвет — цвет королевского достоинства, добродетели, смирения и воздержанности — стала доминирующей в XV и особенно в XVI в. при европейских дворах, в том числе при французском[318]. Бургундский дипломатический церемониал, связанный с приемом гостей — представителей иных дворов и государей, или же самих монархов, также был адаптирован и доведен до совершенства французами. При этом обязательно подчеркивалось сакральное пространство государя, в частности, во время публичных аудиенций: трон герцога (короля) обязательно должен располагаться на возвышении; во время церемоний между монархом и гостями обязательно соблюдалась определенная дистанция; пиры и подарки также были неотъемлемой частью этого церемониала[319]. Наконец, эстетическая привлекательность церемоний этого двора, пусть дорогостоящая, зато прославляющая государя и его дом, доставляющая удовольствие участникам и зрителям, вкупе с дисциплинирующим социальным началом, со временем даже стала частью «бургундского мифа». Как писал Оливье де Ла Марш, во время публичных аудиенций, проходивших при бургундском дворе по понедельникам и пятницам, герцог входил в залу для приемов всегда со свитой, «в сопровождении дворян своего отеля, а именно, — принцев, канцлера, шталмейстеров, и других чинов»[320].

Однако полностью влияние этого бургундского порядка на организацию повседневной жизни двора последних Валуа и тем более двора Бурбонов до сих пор не исследовано в историографии, поэтому однозначные утверждения ряда авторов, что «этикет двора в Версале в значительной мере был инспирирован бургундским церемониалом, учрежденным Карлом V в своем новом королевстве (Испании)», нуждается в разъяснениях и доказательствах[321]. Так, сестра последних Валуа, Маргарита, королева Наваррская, описывая в своих «Мемуарах» поездку по испанской Фландрии в 1577 г., подчеркивала существенную разницу в церемониальных нормах французского и испанского дворов. Например, ее удивило обращенное к ней при первой встрече приветствие испанского наместника дона Хуана Австрийского, видимо, нарочито напыщенное, на что она «ответила согласно французскому этикету», сдержанно и отстраненно, как требовал ранг дочери Франции[322]. На следующий день Маргарита, привыкшая к богослужениям с хоровым пением и органом, увидела, что месса, на которую ее пригласил дон Хуан, проходила «с музыкальным сопровождением скрипок и корнетов, по испанскому обычаю». Наконец, во время завтрака королева Наваррская отметила, что стол, за которым она сидела вместе с наместником, весьма отстоял от столов иных придворных и свитских людей, подчеркивая дистанцию и различия в положении собравшихся, — правило, которое будет перенято при французском дворе уже скоро, в 1585 г. Ее внимание также привлек невиданный ею прежде ритуал коленопреклонения гофмейстера в момент передачи салфетки Хуану Австрийскому[323]. В итоге, Маргарита была вынуждена признать, что «порядок, в чем испанцы весьма преуспели», имеет свои преимущества.

Разницу в организации как больших торжеств, так и повседневной церемониальной жизни обоих дворов замечали и испанцы, бывавшие во Франции: так, во время визита Карла V секретарь из его окружения Идиакес (Idiâques) поразился беспорядку (désordre), царящему при французском дворе[324]. Брантом, описывая пышную встречу, которую Екатерина Медичи устроила своей дочери Елизавете, королеве Испании, и сопровождавшему ее герцогу Альбе, в Байонне в июне 1565 г., не без удивления писал: «Помню, когда случалось мне оказаться в Байонне, какие бы великие торжества там ни устраивали — состязания с кольцами, турниры, маскарады, — какие бы траты ни совершались, старые испанские сеньоры утверждали, что они не могут сравниться с теми давними, запавшими им в память las fiestas de Bains [в Эно/Фландрии]»[325].

Таким образом, вновь собравшийся вместе, большой, при этом растущий, и вместе с тем недостаточно эффективно организованный французский двор XVI в. нуждался как в институциональном обновлении, так и в появлении нового куриального церемониала, связанного с упорядочением ежедневно повторяющихся ритуальных норм и правил. Эти задачи будут решаться практически всеми королями — последними Валуа, не без учета опыта церемониала бургундского. Последний, как было представлено выше, в силу своей рациональности, равно как репрезентативности, был действительно адаптирован во Франции на уровне организации больших церемониальных мероприятий, отдельных элементов государственного церемониала, однако, в отличие от Испании, никогда не учреждался официально и не служил эталоном ни на общегосударственном уровне, ни на куриальном. Одной из причин такого положения вещей было то, что структуры обоих дворов — бургундского и французского — отличались.

Если структура двора Франции XVI в. и сложившаяся должностная субординация нам известны по сохранившимся придворным Регламентам и Положениям, что будет представлено в иных главах, то, как отмечает Е.И. Носова, аналогичных документов, фиксирующих иерархию должностей, при бургундском дворе не было. Более того, исследовательница констатировала, что источники свидетельствуют о высокой мобильности куриальной структуры, находящейся в постоянном движении и в которую регулярно вносились изменения на протяжении всего XV столетия[326]. При бургундском дворе отсутствовали единая канцелярия и единая система делопроизводства, что, возможно, было связано с тем, что само Бургундское государство зачастую напоминало конфедерацию суверенных регионов, искусственно объединенных под властью одного герцога. Затем, этот двор не имел должности своего постоянного главы — обязанности такового исполнял гофмейстер или первый камергер; только во время Карла Смелого (1467–1477) зафиксировано существование всех шести куриальных служб (Оливье де Ла Марш говорит только о четырех), аналогичных службам в доме короля Франции, правда, не все исследователи соглашаются с этим[327].

В отличие от распавшегося бургундского двора, двор французский, уступая ему в размерах своего бюджета, численности придворных, специализации отдельных подразделений, во внешней пышности и церемонности, во время военных и гражданских потрясений сумел сохранить организационное ядро, доставшееся ему от предшествующих королей. Обретя свою целостность уже при Карле VIII (1483–1498), адаптировав отдельные церемониальные нормы бургундского церемониала в отношении мероприятий, имеющих значение для всей страны, обновленный двор Франции не мог принять правила повседневного функционирования враждебного и исчезнувшего старого феодального дома, традиции которого вместе с политическим соперничеством наследовал правопреемник — дом Габсбургов.

2.2. Правовая формализация положения служащих двора

Известный историк двора Ж.-Ф. Сольнон пишет, что Франциск I «немногое поменял в организации своего дома», по сравнению с предшественниками, Карлом VIII и Людовиком XII. Он также обратил внимание на то (и вслед за ним это повторил его английский коллега Р. Кнехт), что при этом короле практически не издавались специальные ордонансы, касающиеся должностной номенклатуры, состава и оплаты служащих всего двора и королевского отеля, правда, не давая этому никакого объяснения[328]. Действительно, в многотомном сборнике Актов Франциска I, содержащем ценную информацию о королевских выплатах разного рода, подобные ордонансы более не фигурируют.

Перед тем, как продолжить тему ордонансов, стоит отметить, в подтверждение слов Ж.-Ф. Сольнона, что в печатном издании королевских актов только время от времени встречаются документы, представляющие собой дарование денежного пожалования (dons), приказы о возмещении расходов или просто распоряжения о выплате текущего жалованья, персонам разного положения и ранга при дворе, от камергера до садовника. Отдельные подобные акты, не вошедшие в это издание[329], к примеру, присутствуют в РНБ: так, 11 сентября 1546 г. датировано пожалование короля своему привратнику в зале ожиданий (huissier de salle), некоему Жану де Курто (Jean де Courteaulx), в размере нескольких ливров за примерную службу[330]. Очевиден явный отход от сложившейся практики издания специальных ордонансов, регламентирующих в едином документе персональный состав, должностные функции всех придворных на службе и остальных служащих, равно как затраты на содержание двора, с указанием жалованья каждому из занятых на дежурной смене, что неизменно соблюдалось королями Франции в XIV–XV вв.[331] Однако с рождением централизованного государства, в целом направленность ордонансов стала касаться только публичной сферы управления государством и вышла за пределы королевского домена и отеля, поскольку правовое и организационное воздействие этих документов распространялось сразу на многие сферы общества. Необходима была новая специализированная форма, точнее, формы документирования состава и расходов на двор и дом короля, а также функциональных регламентов обязанностей служащих и церемониальных норм, соответствующих динамично развивающемуся куриальному институту. Напомним также, что королевские ордонансы подлежали обязательной регистрации в Парижском парламенте, что требовало согласительных процедур, в то время как королевская политика стремилась вывести двор из-под всякого влияния общегосударственных структур, способных воздействовать на его функционирование. Создание некоего иммунитетного поля двора, с его правовой самостоятельностью и исключительным положением по отношению ко всем остальным институтам страны было целью ренессансных монархов Франции.

Екатерина Медичи вспоминала в 1575 г., надо полагать, уже со слов третьих лиц, что еще «Людовик XII обычно держал при себе список всех, кто служил ему, близко или далеко, малых и больших персон, любого ранга, равно как и другой список, где были перечислены все должности и бенефиции, которые он мог бы даровать»[332]. Речь идет о рождении нового типа королевского документа — Etat de la maison du roi/Положения о доме короля, утверждавшегося подписью короля с заверкой государственным секретарем, составлявшегося на конкретный год и имеющего силу закона. Положение… представляло собой иерархический список благородных и неблагородных должностей, штатную роспись, с указанием имен лиц, отправляющих конкретную должность, равно как причитающегося каждому служащему годового жалованья (в турских ливрах)[333]. Отдельно составлялись ежегодные счета на общие расходы дома короля или его отдельные подразделения — счета столовых расходов, превотства отеля [куриальной полиции], и др. (Comptes des Officiers ordinaries de l'Hôtel; Les Comptes de la Prévosté de l'Hôtel)[334]. Самостоятельно формировались и утверждались аналогичные штатные расписания дома королевы и дома иных членов королевской семьи, которым было позволено иметь собственные дома и вести собственные счета расходов. В РНБ сохранились, например, столовые счета дофина Франсуа, будущего Франциска II, отражающие затраты его двора во время пребывания в замке Амбуаз в 1552 г.[335] Благородная свита принца почти в пятьдесят человек с обслуживающим персоналом из восьмидесяти служителей съедала и выпивала более чем на 100 т. ливров в день.

Другим объяснением исчезновения единых ордонансов двора может быть факт стремительного численного роста Ренессансного двора XVI в., причем, этот процесс поначалу поощряли, а затем не смогли остановить ни последние Валуа, ни их преемники — Бурбоны. Характерно, что уже с конца XV в. королевское окружение чаще стал называть не Hôtel le roi — королевским отелем, а Maison du roi — королевским домом, что означало не простую игру слов, а особую привязанность почетного окружения лично к персоне короля, новую форму взаимоотношений, когда для всех французов только король символизировал тело страны, являясь единственным сеньором, сувереном и сюзереном одновременно. Упразднение последних суверенных дворов Франции в начале XVI в. означало неизбежный процесс поиска королевской службы, покровительства и милостей. Штат дома Карла VIII уже в четыре раза был больше штата его отца Людовика XI и насчитывал в 1495 г. 366 человек; персонал его жены Анны Бретонской был немногим меньше — 325 человек[336]. Дом Франциска I, в свою очередь, состоял из 540 человек в 1533 г., дом королевы Клотильды Бретонской, его первой супруги, — из 209 человек, королевы Элеоноры Австрийской, второй жены короля, — уже из 391 персоны в 1547 г.[337] Сюда нужно прибавить дворы наследника трона, дофина Франсуа — 292 человека в 1535 г., его четырех (доживших до совершеннолетия) братьев и сестер (более ста персон у девушек и более двухсот у юношей), Луизы Савойской, матери короля — 295, сестры Франциска I Маргариты Наваррской — 368 (правда, мы обладаем списком 1540-х гг., когда она уже отбыла в свое королевство), и в итоге получается, что около двух тысяч человек благородного и неблагородного персонала осуществляло почетное дежурство при дворе, обслуживая только членов королевской семьи[338]. Количество остальных должностей, связанных с двором как проводником публичного управления, посчитать невозможно. В любом случае речь идет о многотысячной армии придворных (с жалованием или просто свитских), и служащих. Р. Кнехт делает предположение, что двор Франциска I к концу его правления насчитывал около 10000 человек[339].

Тем не менее, придворные ордонансы не исчезли полностью, вопреки мнению вышеназванных историков, из правовой практики первой половины XVI столетия. Возможно, дело в том, что не все тексты королевских актов дошли до нашего времени, и часть из них не была отражена в указанном издании ордонансов. Так, известный правовед двора последних Валуа Жан Дю Тийе упоминает о нескольких из этих документов, касающихся главным образом служащих из неблагородного состава двора. Судя по его данным, очевидно, что короли — Франциск I и затем Генрих II (1547–1559) — еще какое-то время продолжали практику издания придворных ордонансов, но делали это по важному и конкретному поводу. Дело в том, что подавляющая часть актов касается главным образом подтверждения привилегий неблагородным служащим двора, и, что самое главное, распространения этих привилегий на младшие королевские дома, что ранее не фиксировал ни один документ. Так, в марте 1542 г. Франциск I подтвердил действие ордонанса Людовика XI 1464 г., дарующего служащим королевского дома  «освобождение от всех налогов, прямых и косвенных, равно как принудительных займов, а также военного постоя всех видов», — т. е. права, которые были им предоставлены (в разной последовательности и в разное время) еще в предыдущие царствования[340]. В связи с тем, что штат двора резко вырос за счет домов членов королевской семьи, постоянно пребывающих вместе с королем, в том числе за счет отдельных дамских и детских дворов, возникла надобность определить статус служащих в них лиц, законодательно легализовать их привилегии и подчеркнуть исключительное положение службы при дворе. Еще раз отметим, что речь идет в основном о неблагородном составе двора, поскольку благородный состав обладал налоговыми привилегиями в силу рождения или аноблирования по службе.

Надо полагать, именно в целях создания единого придворного пространства, дальнейшей централизации и усовершенствования механизма двора, король уже в 1522 г. отдельным ордонансом признал служащих (officiers domestiques) своей матери Луизы Савойской, как «обладающих привилегиями, аналогичными привилегиям служащих короля»[341]. В феврале 1535 г. последовал такой же ордонанс в отношении неблагородного состава дома сестры короля — Маргариты Ангулемской, королевы Наваррской; в 1543 г. — в отношении дома второй супруги Франциска I, Элеоноры Австрийской. В 1548–1549 гг. новый король Генрих II подтвердил решения своего отца, окончательно закрепив правовое единство двора, которое отныне не могло быть никем оспорено[342]. Также стоит отметить декабрьский ордонанс 1541 г., освобождающий служащих королевы Наваррской от бана и арьербана — т. е. обязательной военной службы или ее денежного эквивалента, налагаемой на благородный состав ее двора[343]. Аналогичными привилегиями пользовались и остальные дворяне-мужчины королевского и иных домов.

Осуществив эту правовую унификацию в отношении всех служащих большого двора, корона снова обратила свое внимание на проблему несменяемости должностей, возникшую после издания эдикта Людовика XI 1467 г. Дело в том, что этот законодательный акт противоречил издавна сложившейся практике, когда со смертью короля весь его штат распускался, после произнесения гофмейстером (иногда, Главным распорядителем двора или канцлером) церемониальной формулы: «Господа, наш господин скончался, поэтому каждый свободен от обязательств. Ибо двор распускается»[344]. C одной стороны, нужно было снять это противоречие, поскольку сложившееся общество двора, где уже началась негласная торговля должностями, нуждалось в гарантиях своего должностного положения при новом правлении и рассматривало свои почетные обязанности как долгосрочное обязательство короля, которому оказывали услуги придворной службы, равно как вложение семейных накоплений. С другой стороны, корона сама нуждалась в преемственности куриальной системы, стабильности института двора, обеспечивающего незыблемость положения династии и поддержки со стороны всех занятых на его службе. В марте 1554 г. Генрих II издал указ, в констатирующей части которого указывалось, что ранее «служащие, находящиеся на нашем жаловании, и обслуживающий персонал нашего дома [Officiers comptables et domestiques de notre maison], при смене Государя должны были увольняться, отстраняться от исполнения обязанностей и смещаться со своих должностей». Соответственно, результирующая составляющая документа гласила: «Повелеваем, что отныне все названные служащие нашего дома и лица, находящиеся в их подчинении, держащие свои должности, являются несменяемыми [destituables]»[345].

Вместе с тем последние Валуа, столкнувшиеся с тем, что ко двору едва ли не ежедневно прибывали новые соискатели королевских милостей и службы, были вынуждены придумывать ограничительные меры, и заодно разрабатывать механизмы личного контроля всех назначений, которые осуществляли руководители куриальных служб: при Людовике XII (1498–1515) и Франциске I в практику вошла процедура ежегодного пересмотра и утверждения штата всех служащих. Положения о доме короля, королевы, принцев и принцесс, таким образом, корректировались ежегодно, в конце календарного года, и лично заверялись королем и членами его семьи. В случае, если король или руководитель службы были недовольны чьей-либо службой и исполнениям обязанностей, имели доказательства в их политической неблагонадежности или уличали в совершении преступления, таковых персон заставляли отказываться от должности, что не противоречило эдикту Генриха II. Причем, эта процедура, обязательно зафиксированная документально, могла выглядеть как уступка должности иному лицу, выбранному королем (résignation), с материальным возмещением за потерю поста, или без такового, в зависимости от причины отстранения, а могла и просто выглядеть как изгнание от двора (chasser)[346]. Самое известное насильственное отстранение от должности (и беспрецедентное в отношении коронного чина) произошло в 1559 г., когда от Главного распорядителя двора Франсуа де Монморанси (сына коннетабля) новые правители Франции при юном Франциске II — Гиз-Лотарингские — потребовали отказаться от должности в пользу Франсуа де Гиза[347].

В декабре 1560 г. эдиктом от имени Карла IX правительство Екатерины Медичи попыталось поставить под контроль также негласную куплю-продажу должностей при дворе, учредив специальный платеж в свою пользу для тех, кто желал служить дальше и сохранить свою должность при новом короле: «Все наши служащие [officiers], любого положения, ранга и сословия, должны будут получать письма-подтверждения [lettres de confirmation] как в отношении своих должностей и положения, так и привилегий, прав, льгот и иммунитетов»[348]. Таким образом, путем законодательных манипуляций, корона создала новые механизмы управления двором, одновременно укрепляющие его социальное пространство и позволяющие осуществлять в отношении него контрольные функции, совместив принцип должностной несменяемости и принцип должностной ротации, что, в свою очередь, позволило институту двора пережить последующие гражданские потрясения.

К середине XVI в. в общественном сознании, правовой и социальной политической практике утвердилось понимание того, что во Франции двор — единственный институт власти и управления, способный обеспечить самый высокий социальный престиж дворянским семьям и соответствующий уровень материального благополучия; куриальные должности можно наследовать, а корона законодательно гарантирует должностную несменяемость, причем, все дарованные привилегии не имеют обратной силы. Исключительное положение двора как центра и сердца государства привело к появлению в 1560–1580-х гг. нового типа документов, регулирующих организационную, функциональную и церемониальную систему как всего двора, так и его отдельных служб: место ордонансов, помимо Положений о доме короля, также заняли королевские Регламенты (Règlements), которые имели силу ордонансов в пространстве двора, причем некоторые так и назывались, «Ордонансы-Регламенты». Организационно-правовая унификация двора, последовавшая за унификацией политической, была продиктована также ростом влияния «младших домов» двора и их борьбой за свое место в системе большого двора, дворов королев и детей Франции. Согласившись присвоить равный набор привилегий всем служащим большого двора, короли вместе с тем на практике никогда не признавали статусную равноценность домов членов королевской семьи и дома самого короля, выстроив их иерархически, при этом параллельно попытавшись упорядочить субординацию всех занятых на куриальной службе.

2.3. Иерархия должностей и рангов

Французский историк и государственный деятель конца XVIII — первой трети XIX в. П.-Л. Редере в свое время высказал точку зрения о том, что именно Франциск I создал новую систему двора, которую затем лишь совершенствовали его прямые потомки, а затем и первые Бурбоны. Это противоречит вышеприведенному мнению современных историков двора Ж.-Ф. Сольнона и Р. Кнехта, говорящих о традиционных началах организации двора и отсутствии революционных изменений. Опираясь на сочинения французских юристов XVI–XVII вв., П.-Л. Редере высказал предположение, что при Франциске I главные коронные должности, имеющие отношение ко двору, лишились своих общегосударственных полномочий, оставшись самыми почетными, но малофункциональными постами. Он показал, что дефакто, эти полномочия закрепились за их заместителями, — Первым камергером, Первым гофмейстером и т. д. Затем, по его мнению, король создал новые должности, «удвоив или утроив» их число, реоганизовав также свой военный и церковный дома. Монарх ввел в практику правило, согласно которому некоторые должности, ранее зарезервированные только за лицами из третьего сословия, отныне являлись аноблирующими и предоставляли возможность войти в элиту общества, расширяя круг лиц, лично обязанных королю. Наконец, все придворные должности были конституированы в четыре уровня, с четкой субординацией сверху донизу, от короля до последнего лакея: почетные службы аристократов наивысшего ранга без реальных полномочий; почетные службы дворян с реальными полномочиями; аноблирующие службы; службы для обслуживающего, неблагородного персонала[349].

Книга П.-Л. Редере, хотя и была издана в 1833 г., остается актуальной и сей день, и совсем не случайно была специально размещена на сайте «Двор Франции/cour-de-france.fr», насыщенная вполне актуальными на сегодняшний день и выверенными аргументами и фактами. Однако желал ли Франциск I осуществлять коренную реорганизацию своего двора, придя к власти, и имел ли уже какой-либо конкретный план? Каковы же были характерные черты двора первой половины XVI в.?

Нет сомнений, что последние Валуа, столкнувшись с новыми условиями, которые им диктовали усложнившиеся внешнеполитические обстоятельства (постоянные войны, религиозный раскол — Реформация в Европе, ожесточенная дипломатическая борьба) и непрекращающиеся внутренние вызовы (проблема организации управления огромным королевским доменом, еретические движения, выросшие в полномасштабную гражданскую войну, борьба придворных клиентел, растущие расходы и хронический финансовый дефицит), попытались выстроить систему управления двором, отвечающую всем потенциальным вызовам и нуждам единого централизованного королевства. Двор по их замыслу должен стать субъектом всех управленческих решений, принимаемых во Франции и касающихся всех жителей страны.

Франциск I, вслед за своими предшественниками, особенно в первой половине своего царствования, вынужден был вести кочевую жизнь во главе своего «двора-каравана», по точному определению Л. Февра[350]. По наследству в качестве более-менее регулярных резиденций ему достались небольшие замки — Блуа, Амбуаз, Фонтенбло, выполнявшие больше оборонительные функции, и совершенно непригодные для размещения большого двора, не говоря уже про комфорт. Венецианский посланник при французском дворе Марино Джустиниано писал в 1535 г.: «Вскоре после моего прибытия в Париж, король отправился в Марсель, в разгар сезона жаркой погоды. Мы пересекли Бурбонне, Лионне, Овернь и Лангедок, и прибыли в Прованс. Встреча с папой [Павлом III — В.Ш.] переносилась так часто, что состоялась только в ноябре, хотя все рассчитывали, что она будет летом. Послы, одетые только в летние платья, вынуждены были покупать себе зимние одежды. Мы были обременены дополнительными расходами в размере 15 % на меховые плащи. Я потерял лошадь и мула во время этого путешествия. После Марселя мы вновь пересекли Прованс, затем Дофине, Лионне, Бургундию и Шампань, недалеко от Лотарингии, где король имел встречу с ландграфом Гессенским, и только после этого мы вернулись в Париж… Во время моей миссии двор никогда не оставался в одном месте более, чем на четыре ночи: он перемещался то в Лотарингию, то в Пуату, то в различные места во Фландрии; затем путешествовал по Нормандии, Иль-де-Франсу, потом снова по Нормандии, Пикардии, Шампани, Бургундии. Расходы на эти путешествия были огромными, и не только для меня, бедного дворянина, как известно, но даже для богатейших дворян, которым грозило впасть в нужду»[351]. С одной стороны, такая кочевая форма двора диктовалась необходимостью поддержания королевского присутствия и авторитета в разных провинциях Франции, еще до недавнего времени — самостоятельных или полусамостоятельных княжествах[352], а с другой — разросшийся королевский двор уже не вмещался в маленькие королевские замки, не пригодные для постоянного проживания, что хорошо показала М. Шатене[353]. За год Франциск I останавливался в среднем в 25 местах; не меньше и его сын Генрих II — в 27 замках, монастырях и городах, за двенадцать лет своего царствования (1547–1559) посетив в целом 354 различных населенных пункта (по подсчетам Каролин цум Кольк)[354].

Новое назначение двора как единого институционального центра разработки и принятия властно-управленческих королевских решений огромного государства требовало, однако, постоянного местопребывания. В XVI в. роль судебной и отчасти финансово-административной столицы Франции по-прежнему выполнял Париж, где находились Парижский парламент и суверенные палаты — Большой совет, Палаты счетов и Косвенных сборов. Очевидно, не без влияния этих учреждений, продолжавших считать себя частью большого двора, и исходя из управленческой целесообразности, что позднее назовут «государственным интересом или необходимостью» (raison d'Etat), 15 марта 1528 г. Франциск I отправил специальное письмо в Парижский муниципалитет, объявив о своем решении вернуться в резиденцию Карла V Мудрого, своего предка: «Нашим намерением является отныне пребывать большую часть времени в нашем добром городе Париже и его окрестностях, и, зная, что Луврский замок представляет собой наиболее вместительное и подобающее жилище для этой цели, мы решили его восстановить и перестроить»[355]. Одновременно он приказал городским властям облагородить прилегающую к замку территорию, вплоть до Сены, запретив жителям близлежащих домов держать домашний скот вблизи Лувра[356]. Формальное «воссоединение» двора и суверенных судебных и чиновных палат, по-прежнему пребывавших в Париже, конечно же, было продиктовано прежде всего резко усложнившейся системой государственного управления, и, как следствие, — разросшимся чиновным аппаратом, колоссальным по объему бумажным делопроизводством, с неизбежным конфликтом интересов, требовавшим постоянных и оперативных присутствий и согласований между различными структурами и службами «большого двора», а также организации документооборота с провинциальными и муниципальными властями разного рода. Париж — самый крупный и богатый город Франции — с его развитой торговой и финансово-кредитной инфраструктурой, удобным местоположением, наличием значительного жилого фонда и возможностями быстрого возведения новых отелей — домов для богатых придворных, стал идеальным местом для постоянного размещения многотысячного королевского двора.

В связи с постоянными войнами и пустой казной, регулярное строительство главной королевской резиденции — Лувра — началось только в 1540-е гг., и въехать туда смог только следующий король — Генрих II. Известно, что в 1551 г. он уже принимал в новом дворце венецианского посла Дж. Капелло[357]. Тем не менее, постепенное возвращение двора в Париж и окрестные замки (особенно в перестроенный во дворец Фонтенбло[358]), поначалу только в зимний период, имело долгосрочное политическое и культурно-идеологическое последствие: впервые более чем за 100 лет французский двор вернул Парижу столичный статус (ville résidence), а Луврский замок, также ставший, благодаря Пьеру Леско, во второй половине XVI в. дворцом, навсегда вошел в историю как один из символов французской монархии. Даже при последующих многочисленных перемещениях королевского двора в XVI–XVII вв. по Франции, король и его окружение всегда возвращались (а во время Гражданских войн и спасались там) в Лувр как в свою главную и самую представительную резиденцию, постоянное местопребывание, домой. Церемониальная реформа Генриха III 1578–1585 гг. была, прежде всего, рассчитана на использование Луврского дворцового пространства.

У нас нет никаких оснований говорить о том, что у Франциска I был изначальный план реорганизации двора, в отличие от его внука Генриха III, воспитанного как король с детства, проводившего реформы двора целенаправленно и намеренно. Ангулемская ветвь династии Валуа, представителей которой монархи намеренно держали вдалеке от двора и большой политики, до последнего надеясь на продолжение своих, старших ветвей царствующей фамилии, воспринимала корону как Божий дар, о чем упомянет на смертном одре сам Франциск I. Граф Франсуа Ангулемский, 21-летний юноша, вступивший на трон в 1515 г., был, по сути, только провинциальным дворянином королевской крови, праправнуком Карла V, и в первые годы царствования предполагал прославить себя, прежде всего, на поле боя, отдав во многом бразды правления своей матери Луизе Савойской, более искушенной в политике и управлении.

Луиза Савойская (1476–1531), вдовствующая графиня Ангулемская, пройдя суровую школу политического воспитания при дворе своей тетки Анны де Боже, дочери Людовика XI и «Великой регентши» Франции, а затем, выдержав не менее жесткую борьбу с королевой Анной Бретонской, бесспорно, была самой влиятельной дамой двора, предвосхитившей роль Екатерины Медичи[359]. Именно Луиза Савойская, с позволения короля, устанавливала церемониальные порядки в 1515–1531 гг., создав при этом прецедент, когда она, будучи только герцогиней (титул, дарованный ей сыном в 1515 г.) Ангулемской, при публичных выходах или торжественных мероприятиях следовала сразу за королевой Франции, предшествуя дочерям Франции, включая свою дочь Маргариту, королеву Наваррскую[360]. Позднее этим воспользуется Екатерина Медичи, которая, будучи не герцогиней-матерью, а королевой-матерью Франции, вообще оттеснит в церемониальном порядке царствующую королеву на второй план.

В это церемониальное пространство нового двора удалось довольно быстро включить самые знатные фамилии Франции. Уже с конца XV в. существующая иерархия элиты французского общества начала заметно меняться. С исчезновением суверенных домов на первое место выдвинулась знать средней руки, которая долгое время служила оплотом династии Валуа в деле собирания королевского домена. Двор короля окончательно превратил эту знать из феодального рыцарства в придворное дворянство, став цементирующей основой второго сословия. Желая привязать к себе дворянство и образовать качественно иной, служилый элитарный слой, ренессансные монархи стали практиковать создание новых герцогств — сеньорий высшего достоинства. Причем, возводимые в этот ранг фьефы намеренно были рассредоточены территориально и находились внутри королевского домена, земли которого по закону были неотчуждаемы. Все это не позволяло новой знати думать о феодальном сепаратизме прежних времен. Так, во времена Франциска I и Генриха II одними из первых новоявленных герцогов стали представители боковых ветвей Лотарингского и Бурбонского домов — Гизы (1527), Монпансье (1538), а также Монморанси (1551) — самый старый баронский род страны.

Сеньоры французского происхождения, чьи земли возводились в ранг герцогств, вместе с титулом герцога получали, как правило, также титул пэра Франции. Это старинное достоинство, берущее начало еще в ХII в., присваивалось прямым вассалам короля (см. выше). Пэрам дозволялось присутствовать на заседаниях Парижского парламента и быть судимыми только равными по положению лицами, а также исполнять самые почетные обязанности при больших церемониях — королевских свадьбах, коронациях, похоронах, претендовать на высшие должности в доме короля и при дворе. Институт пэров, однако, к середине XVI в. начал превращаться в предмет беспокойства для короны, поскольку появление новых герцогов-пэров привело к их ожесточенной взаимной конкуренции при дворе, что в итоге негативно сказалось на судьбах королевской власти в условиях начавшихся в середине столетия сорокалетних Гражданских войн (1559–1598)[361].

Конечно, сильная королевская власть могла осуществлять политику манипулирования герцогскими клиентелами, равно как должностями и полномочиями, вполне в духе Макиавелли и общегосударственной целесообразности. В том числе благодаря этому, в течение XVI столетия корона сумела создать четко отлаженную систему двора, должностная иерархия и церемониал которого дожили вплоть до Революции 1789 г. Последующие короли лишь улучшали заложенное их предшественниками. Причем, эта система была законодательно конституирована в общегосударственную систему власти и управления. Завершил создание этой системы уже внук Франциска I, Генрих III, который закрепил иерархию высших должностных лиц короны — главных коронных чинов, прописав их статус в Положениях об Ордене Святого Духа в декабре 1578 г., что затем вошло в Кодекс Генриха III 1587 г.[362]. В апреле 1582 г. специальной грамотой в адрес Парижского парламента (lettres-patentes) король окончательно утвердил и уточнил эту иерархию: «…Отныне никто не может… предшествовать, следовать или опережать в каком-либо месте лиц, являющихся главными коронными чинами Франции — коннетабля Франции, канцлера, хранителя печатей, Главного распорядителя французского двора, Главного камергера, Адмирала, маршалов Франции [четыре персоны], Главного шталмейстера, за исключением принцев крови и принцев иных четырех домов, которые есть в нашем королевстве»[363]. Таким образом, три ключевые придворные должности — Главный распорядитель двора, Главный камергер и Главный шталмейстер — были подтверждены как коронные, т. е. несменяемые, с особым статусом общегосударственного, публично-правового порядка[364].

С 1526 г. должность Главного распорядителя занимал королевский фаворит и друг юности (паж при принце — enfant d'honneur), барон Анн де Монморанси (Anne de Montmorency) (1492–1567), который при Франциске I так и не стал герцогом; Главными камергерами до 1537 г. были герцоги (с 1504 г.) де Лонгвиль (Longueville) — представители побочной ветви Валуа, а после — герцоги де Гизы (Guise); наконец, Главными шталмейстерами являлись, соответственно, известный капитан и дипломат сеньор де Асье-ан-Керси, Жак Рикар де Женуйак (Jacques Ricard de Genouillac, sieur d'Assier-en-Quercy), а позже (после его смерти), с 1546 г. — Клод Гуффье, герцог (без пэрского сана) де Руанне (Роанне) (Claude Gouffier, duc de Rouannais) (ум. 1570). Т. е., все указанные лица представляли фамилии, возвышенные только королями в силу верности и лояльности; они занимали коронные должности, при этом обладая разными титулами, разной иерархии, поскольку герцоги-пэры превосходили герцогов не-пэров, не говоря уже про сеньоров-баронов. Гизы вместе с тем могли претендовать на исключительное положение в иерархии герцогов, поскольку считались «иностранными принцами», выходцами из дома суверенных герцогов Лотарингии, лена Священной Римской империи, уступая по рангу только принцам крови, но вместе с тем претендуя на большее. Герцоги де Лонгвили, в силу незаконного происхождения своего предка, графа Дюнуа, в свою очередь, тоже были всего лишь знатными дворянами, зависящими от того, какой статус им пожалует король. Позже, в 1571 г. Карл IX, предвосхищая нарастающий династический кризис, наделил их рангом принцев крови, но не решился нарушить негласный фундаментальный закон королевства и предоставить им право наследования короны. В 1576 г. Генрих III своим эдиктом окончательно закрепил статус принцев крови, постановив, что на официальных церемониях (solennités publiques) у них есть право старшинства (préséance) «над остальными принцами и пэрами Франции»[365].

2.4. Коронные должности и главные службы дома короля

Коронные придворные должности, таким образом, также были выстроены в иерархическом порядке, что, правда, не всегда соответствовало реальному доходу и фактическому влиянию, властным возможностям того или иного лица, и приводило к формированию конкурентного поля при дворе. Существующая субординация в рамках структуры двора не всегда предполагала степень близости к королевской персоне и соответствующие ей блага. Франциск I и Генрих II вели при дворе и со своим двором сложную, многообразную и многоходовую кадровую игру, не позволяя по мере возможности усиливаться какой-либо партии или группе придворных, лавируя между ними, используя в своих интересах противоречия и манипулируя милостями, в зависимости от обстоятельств. Такая политика вела, как отмечалось, к росту соперничества между знатнейшими семьями королевства.

Так, самым высокооплачиваемым сеньором Франции с годовым жалованьем 18 тысяч турских ливров являлся герцог Клод де Гиз-Лотарингский (1496–1550), занимавший придворные посты Главного камергера, Главного распорядителя волчьей охоты короля (Grand veneur) и одновременно исполнявший должность губернатора Бургундии, являвшийся носителем коронного чина[366]. Благодаря своему влиянию, он сумел обеспечить сыновьям, помимо права наследования своих постов, обретение двух из трех придворных коронных должностей (Главного распорядителя двора, отобранную у Франсуа де Монморанси в 1559 г., и Главного камергера), превратив свою семью в третью по значимости во Франции, после царствующих Валуа и принцев крови Бурбонов[367]. Уже при Франциске I ему значительно уступал в доходах его главный политический конкурент, барон Анн де Монморанси, Главный распорядитель французского двора, с жалованьем в 12 тысяч ливров. Жалованье остальных носителей ключевых придворных и государственных чинов, в том числе коронных, колебалось от нескольких сот ливров до нескольких тысяч, меняясь от царствования к царствованию[368]. Придворные нижестоящих должностных ступеней обычно получали от 200 до 1500 ливров, что не покрывало их расходов на пребывание при короле. Несмотря на это, судя по всему, итоговые затраты на двор были огромными: венецианский посланник Марино Джустиниано (Marino Guistiniano) приводит следующие цифры (1537): из 5 550 000 турских ливров годовых доходов всей страны 1 500 000 расходовалось только на двор[369].

Формально коннетабль Франции и канцлер в государственной иерархии коронных чинов опережали Главного распорядителя двора, но на деле это являлось лишь формальным признаком функциональной важности и исключительного почета должности, поскольку король имел право манипулировать закрепленными за ними полномочиями, увеличивая их или уменьшая, либо вообще лишая таковых. Так, Главный распорядитель двора барон де Монморанси в 1538 г., в противовес Гизам и Бурбонам, стал коннетаблем Франции, соединив в одном лице сразу два ключевых коронных поста, однако, впав позже в немилость, фактически оказался не у дел и был удален от двора[370]. Более того, Франциск I вывел должность коннетабля из штата дома короля, где она формально значилась и куда более не была возвращена, чтобы избежать конфликта интересов и заодно минимизировать ее военно-политическое влияние[371]. При этом король не мог своим указом лишить Монморанси его коронных постов, полномочия которых были ему вновь возвращены при новом царствовании, Генрихом II, в 1547 г.[372] Однако короли могли отнимать право исполнять должностные обязанности и оставлять вакантными коронные чины (в случае смерти ее держателя) на многие годы, повторяя опыт Капетингов. Так, должность того же коннетабля после смерти Анна де Монморанси (1567) в разгар Религиозных войн оставалась не занятой вплоть до 1593 г. Также Франциск I не рискнул возвращать должность Главного камерария (Grand chambrier) Бурбонам, после измены коннетабля Шарля де Бурбона в 1523 г., хотя и восстановил эту семью в правах принцев крови в 1537 г.

Пьер де Брантом сообщает нам, что «Главный распорядитель французского двора благодаря своему положению возвышается над всеми службами дома короля. Ежегодно он составляет штат королевского дома, учреждает или упраздняет низшие должности, если возникает надобность… Никто из находящихся на содержании короля не может проявить ему неповиновение. Эта должность является самой прекрасной и наиболее почетной, позволяющая отдавать приказы в доме королей и заключающая в себе огромные преимущества, о чем известно всем, кто пребывает при дворе»[373]. Таким образом, в иерархии коронных должностей Главный распорядитель являлся действительно ключевой фигурой, что подтверждает Ж. Дю Тийе в своих рассуждениях о рангах[374]. Стоящий формально на ступеньку выше канцлер Франции, возглавляющий административную систему страны, в силу происхождения и рода деятельности не мог соперничать с его влиянием, за которым всегда стояла многочисленная дворянская клиентела, при дворе и в провинциях. Канцлеры зачастую были лицами духовного звания или выходцами из третьего сословия, являлись сеньорами небольших сеньорий, как правило, уровня бароний, и могли опираться только на чиновный аппарат. Лишь при Людовике XIV канцлеру Пьеру Сегье, и то в конце его жизни, будет пожалован титул герцога де Вильмора[375].

На исходе Средневековья, во второй половине XV в., в царствование Людовика XI, его сына и зятя, после сложной придворно-административной и политической игры, когда управление двором потребовало от монархов применения жестких принципов централизации, совершенствования его структуры и поиска новых управленческих механизмов, равно как концентрации и упорядочения функциональных направлений, королям удалось упразднить коронную должность Главного кухмейстера Франции, понизить в статусе Главных хлебодара и виночерпия до уровня Первых, навсегда лишив их политического влияния и претензий на коронный статус, и передать полномочия руководства всеми семью службами жизнеобеспечения двора Первому гофмейстеру[376]. С одной стороны, Франциск I продолжал эту же политику, упразднив еще меровингскую должность Главного камерария, отобранную у Бурбонов, после смерти своего младшего сына Карла Орлеанского (1545)[377].

Однако именно в его царствование постепенно произошла реставрация старых должностей, которые вновь обрели приставку Главные, будучи воссозданными по политическим причинам в разное время, в пользу конкретных придворных разного происхождения и места дворянской иерархии, чью службу нужно было отметить королю. Так, пост Главного виночерпия Франции получил в 1516 г. дворянин средней руки Франсуа де Баратон, сеньор де Ла Рош (François de Baraton, sieur de La Roche), из числа военных компаньонов короля; а должность Главного хлебодара вновь появилась только в 1533 г., когда ее обрел Шарль де Крюссоль, виконт д'Юзес (Charles de Crussol, vicomte d'Usèz), знатный дворянин из Лангедока[378]. Вполне очевидно, что короне требовались почетные должности, с представительским и распорядительным функционалом, которые, однако, были также и доходными, поскольку позволяли, в первом случае, контролировать и получать процент с таверен и питейных заведений Парижа и Орлеана, равно как следить за придворными поставщиками вина и напитков, а во втором — курировать столичных булочников и хлебопеков, и заодно ведать всеми королевскими хлебными амбарами и зернохранилищами[379]. Помимо этого, руководители должностей фактически набирали почетный и обслуживающий, неблагородный состав своего направления, и представляли его Главному распорядителю двора на утверждение. Эту практику закрепят также Регламенты Генриха III. Реальная придворная работа, таким образом, в значительной мере возлагалась на заместителей руководителей придворных служб и их подчиненных, однако речь может идти только об организационном перераспределении управленческих функций: руководители служб отнюдь не выглядели простыми статистами. С другой стороны, монархи Франции сознательно ограничивали увеличение числа коронных должностей, полномочия и статус которых зачастую шли вразрез с политикой абсолютных монархов.

* * *

Итогом правления Франциска I и Генриха II стало создание раннеабсолютистского, Ренессансного двора, с обновленной структурой, церемониалом, составом придворных. На первый взгляд, с двором первой половины XVI в. действительно не произошло никаких революционных изменений, поскольку по-прежнему в основе куриальной структуры лежало еще капетингское начало, оставшееся незыблемым. Дом короля состоял из служащих Королевской палаты во главе с Главным камергером, и служб Первого гофмейстера, руководящего всей кухонной службой (1), с подразделением, обслуживающим короля и его сотрапезников (bouche), и основной кухней, работающей на остальной двор (gobelet); на него также замыкалась служба доставки фруктов ко двору (2), служба фурьеров, от которых отделились квартирмейстеры (3) и серебряная служба (4). Традиционно самостоятельное значение имели службы Главного хлебодара (5) и Главного виночерпия и позже — Первого мундшенка, ответственного за разрезание блюд (6–7), зависящие от Главного распорядителя двора[380]. Служащие именно этих основных служб назывались domestiques[381].

Однако именно центральное звено дома короля — Королевская палата — подверглось значительным структурным и функциональным переменам, хотя и не единовременно. Ж. Дю Тийе сообщает также, что Франциск I, «который весьма привечал дворянство, при своем восшествии на трон учредил должность камер-юнкеров [gentilhommes de la chambre]», каковых в 1545 г. уже было 68 человек и которые подчинялись Главному камергеру[382]. Эта должность, с годовым жалованием 1200 турских ливров, уже в эпоху последних Валуа превратилась в самое почетное и вожделенное место для среднего дворянства, дающее право непосредственного пребывания подле короля, а позже — в предмет торга и синекуру. После упразднения должности Главного камерария, утвержденного Парижским парламентом осенью 1545 г., король решил взамен создать почетный пост первого камер-юнкера (premier gentilhomme de la chambre), который бы замещал, при надобности, Главного камергера и руководил дежурными камер-юнкерами. Позже, в начале XVII в., число первых камер-юнкеров увеличилось до четырех[383]. В помощь камер-юнкерам были назначены камергеры (chambellans), число которых было уменьшено и статус их понижен, а в подчинение предоставлены камердинеры при Королевской палате (valets de la chambre) и при гардеробе (valets de garderobe) — должности, как пишет Ж. Дю Тийе, провозглашенные аноблирующими и закрепленные за представителями неблагородных слоев[384]. В свою очередь, эти последние командовали привратниками (huissiers de sale) и портье разного рода (portiers de l'Hôtel du roi)[385]. Выстроенная четырехуровневая схема субординации должностей Палаты, таким образом, вполне соответствует предположениям П.-Л. Редере.

Наконец, остальные службы дома короля, чья компетенция распространялась уже на весь двор, также получили свое организационно — функциональное и численное развитие. Прежде всего, речь идет о важном ведомстве Главного шталмейстера Франции (Grand ecuyer), третьей по значимости придворной коронной должности, следующей после Главного распорядителя и Главного камергера[386]. В его ведении находились королевские конюшни, с большим числом шталмейстеров (premier et autres ecuyers), курьеров (120 человек) и пажей, а также обслуживающим персоналом (officiers de l'ecurie). Содержанию конюшен придавалось особое значение, поскольку лошадь являлась главным средством передвижения и гужевым транспортом, предназначенным для всевозможных целей: охоты и переездов двора, войны, доставки корреспонденции и государственных бумаг[387]. При Франциске I должность ординарного шталмейстера стала дворянской.

Тесно связанные между собой охотничьи службы, первое упоминание о которых относится к царствованию Людовика IX Святого, появились одновременно, в 1230-е гг. Уже во времена Карла VI (1380–1422) их руководители значились как Главный егермейстер (Grand veneur), организатор королевской охоты, проходившей с использованием собак (в основном, борзых), и Главный сокольничий (Grand fauconnier), соответственно, организатор охоты с использованием прирученных хищных птиц (соколов, ястребов и др.)[388]. При Франциске I, который сделал охоту регулярным и обязательным занятием придворных в любом местопребывании двора, где были охотничьи угодья, появилась новая должность и соответствующая служба — Главного ловчего волков (Grand louvetier)[389]. Посвятивший своего «Придворного» Франциску I, Б. Кастильоне писал (1528): «Существует также много других упражнений, хотя непосредственно и не служащих военному делу, но все же имеющих с ним большое сродство и весьма способствующих воспитанию мужественной доблести. Среди них главным я считаю охоту, которая обладает определенным сходством с войной: воистину это — забава знатных сеньоров, подобающая тем, кто состоит при дворе, и кроме того, она была в большом почете у древних»[390]. Охота, по выражению Р. Мандру, «монополия дворянского класса», таким образом, стала важным и многофункциональным времяпровождением двора, в котором, с начала XVI в., стали участвовать и женщины, королевы и придворные дамы, привнеся в это занятие элемент игры и состязательности[391]. Символом знатной дамы-охотницы стала фаворитка Генриха II Диана де Пуатье, изображаемая художниками того времени в виде античной Дианы-охотницы (впервые в 1548 г.)[392]. Правда, охота на опасных животных — волков, вепрей — оставалась прерогативой мужчин, и женщины туда не допускались[393]. Как известно, любимой охотничьей резиденцией короля был замок Шамбор, построенный на месте прежнего охотничьего домика, и известный в том числе своей галереей оленьих трофеев Франциска I.

Появление дам при дворе и их влияние на политику страны началось, или, правильнее сказать, возродилось при Анне Французской, мадам де Боже (1461–1522), дочери Людовика XI и регентше при Карле VIII. Именно ей удалось показать своими хладнокровными и жесткими политическими действиями, что авторитет правительницы или королевы Франции, казалось, навсегда погибший вместе с Изабеллой Баварской в первой четверти XV в., может не уступать авторитету правителей-мужчин. Она создала настоящую школу придворного и политического воспитания для женщин, претендующих на власть и участие в куриальных делах, подготовив создание настоящего дамского двора: Луиза Савойская и Диана де Пуатье были в числе ее учениц[394]. Брантом в своих «Знаменитых дамах» писал о ней: «Ни ее великий дом, ни ее время не знали ни одной дамы или девицы, которой она не преподала бы урок». Однако знаменитый мемуарист отмечает при этом, что именно Франциску I выпала роль воплотить это в жизнь: Король «призвал ко двору большое число дам для временного и регулярного присутствия. Нужно признать, что до него они никогда не пребывали при дворе так часто и не оставались так надолго, а если это и случалось, то речь шла только об их незначительном числе. Правда и то, что королева Анна [Бретонская] увеличила свою женскую свиту более, чем королевы, ее предшественницы […]. По своему восшествию на трон, однако, Франциск I посчитал, что именно дамы станут украшением всего его двора, и пожелал, чтобы их было больше, чем обычно. Поскольку верно, что двор без дам, как сад без прекрасных цветов»[395]. И далее, уже в «Галантных дамах», он специально повторил: «Тот, кому пришлось видеть двор королей наших Франциска, а затем Генриха Второго и его детей, признает, что самое великолепное в мире зрелище — это дамы сего двора, королевы, принцессы и их фрейлины»[396]. Собравшийся, бесспорно, по инициативе короля, и не без участия его матери Луизы Савойской и сестры, Маргариты Наваррской, дамский двор, стал ответом на вызовы времени, отразив изменившуюся, возросшую роль знатной женщины в обществе. Корона сознательно сделала женский фактор социально-политическим инструментом монархии, поскольку он укреплял ее основы: очень быстро, на протяжении одного столетия, дамский двор превратился в неотъемлемую составляющую Ренессансного двора, системный элемент всего куриального института, просуществовав до конца французской монархии (см. сл. главы).

Франциск I как настоящий ренессансный монарх, стремившийся оставить память о себе, своей семье, кавалерах и дамах своего блестящего двора, поощрял создание многочисленных карандашных портретов своего окружения для дальнейшего распространения при дворе, в провинциях и за рубежом, оформляя затем эти портреты в единый альбом — рукописную книгу. В настоящее время в мире сохранилось примерно четыре десятка таких сборников портретов, один из которых хранится в РНБ: характерно, что из 39 портретов членов двора короля, 21 — это женский портрет, бесспорно, выполненный представителями школы Клуэ[397]. Такая визуализация элиты двора, ставшая характерной чертой дворов последних Валуа, свидетельствовала в том числе о том, что достоинство и ранг знатных дам прочно вписывались в иерархию двора, которую нельзя рассматривать только как иерархию мужчин.

Вместе с тем, этот двор (дом) королевы, наряду с домами принцев и принцесс, в Регламентах 1570–1580-х гг. всегда рассматривался по отношению к дому короля как младший, поэтому комплектовался менее знатными дворянами, что мы покажем позже. Корона вместе с тем гибко выходила из положения, разрешая совмещать несколько должностей в разных домах, различающихся как иерархически, так и функционально, тем самым упрочивая социально-организационное пространство двора, о чем также пойдет речь в последующих главах. Не была исключением и военная составляющая дома короля, которая, наряду с церковным двором, также подверглась значительным реорганизациям при Франциске I.

2.5. Военный двор

Военный двор (дом) Франции (maison militaire), выросший из ведомства коннетабля Франции, долгое время не представлял собой единого целого и получил свое наименование и организационное оформление только в XVII–XVIII вв.[398] Призванный защищать и беречь королевскую персону, он не смог выполнить свои функции на должном уровне, допустив убийства двух королей, Генриха III в 1589 г. и Генриха IV в 1610 г.[399]. Одной из причин этого стало отсутствие организационного единства в военном доме, который формировался во многом спонтанно, в разные царствования, и состоял из нескольких, не связанных между собой организационно, а заодно и конкурирующих служб.

Франциск I, король-рыцарь, придававший первостепенное значение всему, что связано с войной и оружием, в первый же год царствования (1515) начал реформировать свое военное окружение. От предшественников на троне ему достались две почетных роты дворян — королевских телохранителей, лейб-гвардия (Gardes de Corps), созданные, соответственно, при Карле VII (1445) и Людовике XI (1473), сотня ординарных дворян и старинная рота охраны ворот (garde de la porte)[400].

Первая из почетных рот лейб-гвардии, состоящая из сотни шотландцев (Gardes Ecossais), в негласной иерархии военного дома считалась самой престижной, хотя уже в XVI в. постепенно стала комплектоваться французами, оставив, тем не менее, изначальное наименование. Вторая, где, вплоть до 1545 г. числилось двести человек, в итоге была разделена поровну, образовав две французские роты (Compagnies Françaises). В этом же 1545 г. король добавил к ним третью французскую роту из ста человек и, таким образом, формирование лейб-гвардии (Compagnies de Gardes du Corps) завершилось[401]. Все четыре отряда считались равнозначными, возглавлялись своими капитанами — «выбранными из числа наиболее прославленных сеньоров» — как правило, боевыми соратниками Франциска I, прославившимися в Итальянских походах[402]. Тем не менее, капитан шотландской роты носил титул первого капитана лейб-гвардейцев королей Франции (Premier Capitaine des Gardes du Corps des Rois de France), что позднее подтвердил Генрих IV своим Регламентом 1598 г.[403].

Капитаны давали клятву верности лично королю, и сами принимали таковую от своих лейтенантов-заместителей (которые вместе с тем присягали Главному распорядителю французского двора), и прочих офицеров, которые значились как экюйе и стрелки (ecuyers et archers). Эдиктом от февраля 1543 г. Франциск I окончательно установил, что дежурные лейб-гвардейцы (их смена длилась три месяца в году) имели право столования при дворе, причем, капитан обедал вместе с королем, а офицеры — за столом гофмейстера[404]. Лейб-гвардейцы, принадлежность к ротам которых узнавали по знакам отличия и разного цвета костюмам, обязаны были денно и нощно пребывать подле короля и членов королевской фамилии, а капитан — всегда ночевать в комнате, примыкающей к королевским покоям. Полномочия королевских телохранителей единственно не распространялись на отдельные помещения Королевской Палаты, т. е. спальню и гардеробную с кабинетом: доступ туда им был закрыт. Только капитан мог присутствовать на церемонии утреннего пробуждения короля, в виду значимости своей должности: ему также доверялось хранить ключи от всех дверей королевских апартаментов в ночное время[405].

Таким образом, смена из ста лейб-гвардейцев должна была охранять короля и членов его семьи в месте пребывания королевской фамилии, в течение трех месяцев, уступая место иной роте. В свою очередь, дежурство роты также делилось на дневные и ночные часы, где почетную вахту несли поочередно. Во время военных действий лейб-гвардейцы всегда участвовали в сражениях вместе с королем, являясь конным подразделением. Так, известно, что шотландская рота принимала участие в несчастливой для Франциска I битве при Павии в 1525 г.[406].

Из шотландской роты уже при Карле VII был образован отдельный «Отряд рукава» (Garde de la manche), из 24 (25) дворян, для круглосуточной охраны только королевской персоны. Данный отряд располагался в комнате или помещении, непосредственно примыкающей к королевской спальне. Узнаваемые по белым коротким кафтанам-безрукавникам (haquetons), расшитым золотом, они всегда и неотступно следовали за королем (по 6 человек на смене)[407].

Единственным пешим военным подразделением дома короля являлась «Швейцарская сотня» (Compagnie de Cent suisses), учрежденная Карлом VIII в 1496 г. с целью обеспечения «безопасности и службы королю» («pour la seureté et le service du Roy»), всегда во главе с французским дворянином-капитаном. Швейцарцы (набираемые только в католических кантонах) несли охрану на первом этаже дворца или замка, с проходными и техническими помещениями, кухней и др., а также во внутренних дворах королевской резиденции, следя как за порядком, так и за тем, чтобы никто из посторонних лиц не проникал в жилые помещения верхних этажей[408]. Появление этого иностранного наемного отряда в доме короля отражало тенденцию использования хорошо зарекомендовавшей себя на войне наемной военной силы. Как известно, свою первую блестящую победу в битве при Мариньано (1515) Франциск I выиграл благодаря наемному швейцарскому войску.

Швейцарцы, совсем не говорившие по-французски и преданные только своему командиру и королю, в сражениях Бургундских, а затем Итальянских войн и во время придворной службы в эпоху войн Религиозных показали свою исключительную лояльность и надежность. Именно им, иностранцам, был отдан приказ уничтожить во дворе Лувра всех гугенотских дворян, ночевавших во дворце в ночь на 24 августа 1572 г., — Варфоломеевскую ночь[409].

В 1464 г. Людовик XI, с целью защиты королевской персоны в условиях нарастающего конфликта c крупными феодальными фамилиями страны, создал также почетную роту из ста человек, получившую название «Ординарных дворян охраны, или Вороньего клюва» (Gentilshommes ordinaries de la garde, au bec de corbin)[410]. При Карле VIII их число удвоилось (1487), а при Генрихе III они разделились на две самостоятельные роты (1586). Во времена Франциска I дворяне этой роты начали также именоваться как «Две сотни ординарных дворян дома короля» (Deux cents gentilshommes ordinaires de la maison du Roy). Свое диковинное название — «Вороний клюв» — этот отряд получил из-за формы своих боевых топориков, являвшихся церемониальным оружием. Служившие в нем дворяне были призваны охранять королевские кортежи во время переездов, сопровождать короля во время публичных мероприятий, процессий и больших церемоний, двигаясь попарно перед королем; их почетной обязанностью были также проводы усопшего монарха к месту захоронения и охрана его тела. Этот отряд будет упразднен уже при Людовике XIV, замененный на более функциональные подразделения[411].

Отряд привратной стражи из 50 человек во главе со своим капитаном занимался охраной ворот королевской резиденции; историки уже в XVI–XVII вв. затруднялись сказать, когда именно он возник, — скорее всего, это случилось в XII столетии, хотя французский исследователь М. Блен возводит его появление ко временам Карла Великого[412]. В 1490 г. отряд был реорганизован Карлом VIII, который был вынужден численно и организационно усилить внешнюю охрану своих резиденций в связи с ростом двора. Охрана ворот должна была следить за тем, чтобы ко двору не попадали случайные лица, а также не допускать въезда во внутренний двор резиденции любых персон, верхом или в карете, за исключением короля и членов его семьи[413]. Особенной обязанностью этого военизированного подразделения двора являлась обязательная проверка жетонов — специальных значков-пропусков, напоминающих монету, которые выдавались всем лицам, состоявшим на дежурной смене при дворе. Жетоны появились при Карле VI примерно в 1390 г. и активно использовались вплоть до конца французской монархии; у служащих разных домов большого двора были свои жетоны, отличающиеся друг от друга[414]. В целом статус роты охраны ворот был схож со статусом отрядов лейб-гвардии, обладал своими знаками отличия, правом столования и т. д.

Наконец, при Франциске I получила дальнейшее организационное развитие и функциональное наполнение служба Главного Прево королевского отеля (Grand Prévôt de l'Hôtel du Roi). Она образовалась около 1450 г., во времена Карла VII, и выросла из службы Первого гофмейстера и Превотства маршалов Франции (Prévôts des Maréchaux), став со временем настоящей куриальной полицией[415]. В 1519 г. появляются самостоятельные счета Превотства отеля, из которых можно увидеть, что помимо Главного Прево, в составе службы числились три заместителя-лейтенанта и тридцать стрелков, обязанностью которых было следить за порядком во дворах и садах замков и дворцов, примыкающих к внешнему входу в королевскую резиденцию[416]. В ноябре 1519 г. король определил, в числе прочих обязанностей Главного Прево нашего Отеля, что в связи с постоянными переездами двора, тот «прибывает в место, где будет проживать король, за два дня» до предполагаемого прибытия королевского поезда; «созывает 4 или 5 именитых горожан или купцов» и оговаривает номенклатуру товаров, необходимых для организации столования двора, равно как договаривается о ценах на поставляемые «хлеб, вино, баранину, телятину, говядину, свинину, сено, солому, овес, дрова, свечи и прочие необходимые вещи»[417].

В обязанности Главного Прево также входило следить, чтобы ко двору не присоединялись случайные лица, в том числе поставщики двора. В марте 1543 г. своим Эдиктом «О купцах, следующих за двором» Франциск I предоставил Главному прево право выдавать от имени короля специальные грамоты, Lettres patentes, подтверждающие возможность быть поставщиками. Эдикт, имеющий целью ограничить доступ ко двору купцам со стороны, четко зафиксировал их число в зависимости от специализации товарной номенклатуры, предоставив своего рода куриальную аккредитацию. По этой номенклатуре и числу поставщиков мы можем понять, в чем именно, в каких товарах и услугах, нуждался двор в первую очередь: так, 8 купцов поставляли льняные ткани и шелк; 8 — галантерейные товары; 8 — мужские сапоги; 6 — меховые изделия; 3 — оружие и шпаги; 6 — седла; 6 — шпоры; 6 — туфли; 3 — постельное белье; 12 — продовольственные товары, 22 — домашнюю птицу, речную и морскую рыбу; 25 — готовые закуски и вина (они же — держатели таверн); 12 — вино оптом и в розницу; 10 — сено, солому и овес; 8 — зелень, фрукты, дрова и хворост; 3 — аптечные товары; 6 — дамское и мужское платье; 9 — фурнитуру для обуви[418].

Вообще, юрисдикция Главного прево распространялась на 5–6 лье вокруг местопребывания короля (20–25 км). В его полномочиях было арестовать любого служащего двора или иное лицо, оказавшееся в сфере его досягаемости, за исключением носителей главных коронных чинов и руководителей куриальных служб, если было зафиксировано нарушение порядка или преступление. Значимость должности Главного Прево, сочетающей военные и гражданские функции, с увеличивающимися от царствования к царствованию полномочиями, постепенно распространяющимися на общественное пространство, усиливалась вместе с ростом самого двора и усложнением куриальной жизни[419].

Таким образом, около 750 человек являлись служащими военного дома при Франциске I, реформирование которого происходило на всем протяжении царствования этого короля. Представленный материал свидетельствует, что все они являлись дворянами, готовыми по первому призыву отправиться с королем на войну, а в мирное время исполняющими при нем свои почетные обязанности, связанные с обеспечением защищенности монарха от любых посягательств на его жизнь и здоровье, а также его семьи и всего двора, включая младшие дворы. По сути, Франциск I явился создателем небольшой, но постоянной королевской армии, гарантирующей безопасность его путешествий и пребывания в любой точке Франции. Это командование мобильной армией, верховным капитаном которой был сам король, и в чьи привилегии входило право столования при дворе, для короны стало одним из средств управления двором, и даже шире — дворянством, усиливая зависимость самого привилегированного сословия страны от куриального института.

2.6 Церковный двор

Гийом Дю Пейра (1563–1645), штатный раздатчик милостыни Генриха IV и автор хорошо документированной «Церковной истории двора», писал, что именно при Франциске I произошло настоящее возрождение церковного двора (cour ecclésiastique), который был вознесен этим монархом «с земли на небо», создав его новую структуру и увеличив число духовных лиц, обсуживающих остальной, светский двор[420]. Выше уже отмечалось, что предшественники короля — Карл VIII и Людовик XII — воссоздали большой двор, который в XVI столетии начал интенсивный численный рост вместе с растущими социально-политическими возможностями и амбициями французской короны. Одной из причин повышенного внимания королей Франции к своему церковному окружению было отсутствие его единого институционального начала при дворе, поскольку отдельные духовные лица, выполнявшие надлежащие функции, никак не были связаны друг с другом организационно. Духовники, раздатчики милостыни, священники, клир при королевской капелле существовали сами по себе.

С одной стороны, процесс совершенствования организационно-функционального организма, ставшего следствием куриальных реформ конца XV — первой половины XVI в., не мог не затронуть церковную составляющую двора, — единственную, остававшуюся не формализованной. Она была призвана обслуживать интересы и служить возвеличиванию ренессансного монарха, претендующего на абсолютную — духовную и светскую власть — в государстве, единственного субъекта предоставления церковных должностей и бенефиций, Христианнейшего короля Франции, обладавшего чудотворным, божественным даром исцеления больных золотухой. С другой стороны, Болонский конкордат 1516 г., заключенный Франциском I и папой Львом X, окончательно утвердивший право французского короля на вмешательство в церковные дела, регулирование доходов и назначения на церковные кафедры, видимо, стал еще одной причиной, отправной точкой для проведения церковной реформы при дворе[421]. В рамках политики по выстраиванию новых отношений с церковью и обновления духовной жизни, потребовалось не просто упорядочить церковную составляющую двора, но и создать единую систему, охватывающую своей деятельностью весь королевский двор и встроенную в его церемониальное пространство. Возможно, этот церковный двор уже в XVI в. задумывался как место высшей и почетной репрезентации первого сословия при персоне короля, условие гармоничного функционирования договора французского монарха и галликанской церкви, что будет окончательно реализовано Бурбонами в последующее время. Наконец, единый церковный двор было удобно обеспечивать жалованием в рамках единого реестра — Положения о доме короля, который одновременно зафиксировал бы структуру и иерархию всех церковных должностей.

Французская корона на рубеже XV и XVI вв. безоговорочно и с благодарностью поддержала распространение и развитие идей о мессианском характере и харизме своей власти, одновременно светских и религиозных, когда королевские апологеты и идеологи (Клод де Сейссель, в частности), настаивали, что короли Франции являются продолжателями дела Карла Великого и, соответственно, претендуют быть императорами в своем королевстве[422]. Совсем не случайно Г. Дю Пейра апеллировал к каролингским временем и Хинкмару Реймсскому, когда вспоминал, какую значительную роль играл при дворе Апокрисиарий (Apocriciarius), отвечавший за церковные церемонии и делопроизводство[423]. Действительно, как известно, именно носитель этой должности стал институциональным предшественником должности Главного раздатчика милостыни Франции[424].

Вообще, несмотря на исчезновение наименования Апокрисиария при первых Капетингах, его первоначальным преемником стал Канцлер — одна из ключевых и позднее коронных должностей Франции. Канцлерами, как правило, были лица именно духовного звания, и подобная традиция продолжалась (с небольшими исключениями) вплоть до XVI в., когда короли стали назначать на эту должность светских персон[425]. Последним канцлером — лицом духовного звания был воспитатель Франциска I кардинал Дюпра (Du Prat) (†1535). Собственно, название должности — раздатчик милостыни королевского отеля, альмонарий (aumonier) — как показало исследование Ксавье де Ла Селя, впервые появляется при Филиппе II Августе в 1220 г. Во времена Филиппа IV уже возникает небольшое подразделение отеля — aumônerie (1286), руководитель которого имел право на столование и комнату в королевском замке, наряду с королевским духовником[426]. В XIV–XV вв. эти должности зачастую отправляло одно и то же лицо, возведенное в ранг королевского советника, которому вменялось в обязанности осуществлять руководство клиром двора. При Людовике XI значение этих должностей зависело только от их светских функций королевских советников и близости к монарху: так, раздатчик милостыни (таковым был небезызвестный Жан де Ла Балю, в момент назначения — 1464 г. — викарий епископа Анжерского) упоминается в счетах отеля в одном ряду с королевскими брадобреем и медиком[427].

Проблема организации церковного двора встала уже перед прямым преемником Людовика XI, Карлом VIII, собравшим обратно «распыленный двор» своего отца. В 1486 г. Жофруа де Помпадур, епископ Ангулемский (Jeoffroy de Pompadour, évêque d'Angoulême), член регентского совета и протеже Анны де Боже, получил вновь образованную должность Главного раздатчика милостыни короля (Grand aumonier du Roi), с ежегодным содержанием в 800 турских ливров, впервые возглавив и объединив всех церковников двора[428]. То, что короли Франции сделали главой не королевского духовника, утверждаемого папой, и не руководителя королевской капеллы, свидетельствует о политическом решении поставить под полный контроль церковную жизнь двора и Франции, равно как следовать сакральному образу короля-кормильца всей страны. Само название должности — раздатчик милостыни — было призвано подчеркивать важнейшее королевское предназначение и обязанность — творить справедливость и быть милосердным, следуя букве Священного Писания и примерам Людовика IX Святого[429].

Франциск I, в свою очередь, продолжил политику создания церковного двора, превратив в 1523 г. должность Главного раздатчика милостыни короля в должность Главного раздатчика милостыни Франции (Grand aumonier de France) и определив на это место кардинала Жана Ле Венера, графа-епископа Лизье (Jean Le Veneur, comte-évêque de Lisieux) (ум. 1543), церковного пэра Франции[430]. Правда, традиция назначения на высший церковный пост при дворе князя Церкви сложилась не сразу (при последних Валуа таковыми были архиепископы и епископы), в том числе по причине последующих внутрифранцузских смут в середине XVI в. и усиления папского вмешательства, однако с начала XVII столетия главными раздатчиками милостыни были только кардиналы.

Главный раздатчик милостыни, согласно Г. Дю Пейра, при Франциске I «обладал таким же рангом и авторитетом, что и прежний Апокрисиарий», но при этом не являлся носителем коронной должности[431]. Монархи Франции воспринимали куриальную церковную организацию как своего рода представительство первого сословия подле монарха, и в то же время — как одно из функциональных подразделений двора, наряду с другими. В перечне служащих двора Генриха II за 1547–1559 гг. церковный двор, тем не менее, следуя сословному порядку, впервые предшествует всем остальным подразделениям большого двора — правило, которому будут следовать все последующие монархи[432]. Между тем, главного церковника двора очень скоро юристы того времени стали называть епископом двора (évêque de la cour), поскольку он следил, чтобы ни одно духовное лицо не присоединялось ко двору с целью службы или иждивения без его разрешения; он обладал правом юрисдикции по отношению ко всему церковному штату, исключая королевского духовника и руководителей королевской церкви/капеллы; принимал присягу от имени короля у всех занятых на службе прелатов (charges ecclesiastiques de la maison du roi). Помимо этого, он участвовал в процессе распределения разного рода церковных бенефициев, курировал приюты, монастыри, больницы, а также Наваррский коллеж, поддерживал отношения с Парижским университетом[433].

Его заместителем, викарием, был Первый раздатчик (Premier aumonier), занимавший, соответственно, вторую позицию при церковном дворе. Эта должность также была создана в 1523 г. и сразу пожалована королевскому чтецу (lecteur) и советнику, доктору теологии, а позднее канцлеру Парижского университета Жану де Геньи (Jean de Gaigny) (ум. 1549), поэту и переводчику, близкому к гуманистическим кругам[434]. Именно он положил начало рекрутированию в церковный дом короля выпускников Наваррского коллежа, известных теологов и эрудитов, тесно связанных с Сорбонной[435]. В его обязанности входили, прежде всего, организация ежедневных церемоний, связанных с приемом пищи и отходом ко сну монарха и членов его семьи: он лично или дежурные раздатчики милостыни должны были произносить соответствующие молитвы, а также предоставлять королю монеты для раздачи милостыни во время публичных мероприятий[436].

Следующую ступень в иерархии двора занимали сразу две персоны, выполнявшие почетные обязанности организации ординарных королевских месс/вечерен и торжественных богослужений. Первые проходили в месте пребывания короля и его окружения, а отвечал за их проведение Глава королевской церкви (Maître d'Oratoire) — должность, созданная также в 1523 г. Франциск I повысил статус своей придворной церкви в 1540 г., когда двор начал постепенно оседать в Париже и окрестных замках, назначив на эту должность кардинала Медонского, Антуана де Сангена (Antoine de Sanguin, cardinal de Meudon) (1493–1559)[437]. Чтобы избежать споров о субординации, когда князь Церкви в придворной иерархии стоял ниже Главного раздатчика милостыни, не являющегося таковым, король специальным решением в 1543 г. закрепил правило, которое подчеркивало должностное превосходство Главного раздатчика во внутренних и торжественных куриальных церемониях[438].

В том же 1523 г. была регламентирована работа королевской капеллы (Chapelle de musique), которую возглавил ее глава (Maître de la Chapelle), с 1543 г. — также кардинал, известный дипломат и гуманист Франсуа де Турнон (François de Tournon) (1489–1562). Капелла была призвана организовывать торжественные богослужения по случаю церковных праздников или светских мероприятий, и имела в своем штате органистов, певчих (chantres/chapelains), мальчиков-служек (petits chantres de la Chapelle du Roi). Придворная церковь и королевская капелла вместе назывались Большой капеллой (Grande Chapelle) и позднее могли возглавляться одним лицом[439].

Наконец, четвертое место в церковном доме короля было закреплено за королевским духовником (confesseur), старинной должности при французском дворе, которую своими буллами, начиная с XIII в., имел право утверждать папа[440]. При Людовике Святом духовник фактически руководил всеми церковниками двора и королевской капеллой[441]. Франциск I вменил в обязанность духовнику организовать работу ординарных исповедников (predicateurs), «выбранных из числа мудрых теологов», которые должны были своей духовной деятельностью охватывать все службы королевского дома[442].

Главный раздатчик милостыни Франции также координировал деятельность церковного штата младших домов двора, прежде всего, двора королевы. Последний обрел свои истоки еще в XIII в.: известна папская булла 1255 г., специально позволяющая учредить должность духовника королевы Франции Маргариты Прованской, супруги Людовика Святого[443]. В 1261 г. появляется первый ордонанс о доме королевы, где уже присутствуют траты — aumosnes — предполагающие наличие соответствующего служителя для исполнения этой функции[444]. При Анне Бретонской уже учреждается должность Главного раздатчика милостыни дома королевы (1496) с соответствующим штатом, организационно повторяющим иерархию церковного двора короля[445]. Наконец, в период регентства Екатерины Медичи в 1560-е гг. должность Главного раздатчика занимал ее родственник кардинал Сальвиати, положив начало традиции, когда младшие церковные дома также возглавлялись кардиналами[446].

Таким образом, при Франциске I как минимум три кардинала стали носителями придворных должностей и прямыми проводниками государственной политики по отношению к церкви. Секуляризация церковной жизни и ее целенаправленное встраивание в общегосударственную систему управления свидетельствовали о стремлении к установлению повсеместного контроля короны над духовенством, первым сословием Франции. Сделать это можно было в том числе посредством куриального механизма, когда церковная служба при дворе становилась местом высшего почета и престижа. Несмотря на последующие постановления Тридентского Собора (1563), при дворе сложилась большая группа прелатов, которые никогда не были в своих диоцезах и аббатствах, посвятив себя только службе при церковном дворе или работе в Королевском совете[447]. По подсчетам Р. Кнехта, только ординарных священников на церковной службе в доме Франциска I числилось не менее 60 персон, а с учетом младших домов — не менее 100; всего же церковный дом насчитывал несколько сотен человек[448]. Уже при Генрихе III королевские регламенты подробно расписали обязанности, статус и церемониальное, иерархическое место всех служащих церковного двора, окончательно закрепив организационные начинания Франциска I.

2.7. Публичные церемонии

В своей книге «О деяниях и добрых нравах мудрого короля Карла V» (1404) писательница Кристина Пизанская, кажется, впервые во французской литературе употребила выражение «королевская церемония», переиначенное с латинского языка на французский лад и явно перенятое из литургической лексики, но использовала его уже в том смысле, который в него вкладывали современники эпохи Старого порядка во Франции — установленный торжественный ритуал и порядок репрезентации королевской власти: «Королевские церемонии совершались вовсе не по причине склонности [короля] к удовольствию, а дабы сохранять, поддерживать и показывать пример его будущим преемникам, ведь только благодаря торжественному порядку может соблюдаться и находиться на самом почетном месте высоты своей корона Франции»[449].

Согласно исследованиям американского историка Ральфа Гизи, слово церемониал в XV–XVI вв. во Франции применялось только по отношению к большим общегосударственным мероприятиям, свидетельствующим и подчеркивающим исключительность положения королевской особы и священный характер ее полномочий[450]. Следуя определению королевского историографа первой половины XVII в. Андре Дюшена, речь идет о церемониях помазания на царство, коронации, торжественных въездах в города, присутствия короля на заседании Парижского парламента и церемонии похорон монархов. А. Дюшен добавляет к этому «публичные торжества» (solemmnitez publiques) с участием «Их Величеств», имея в виду королевские крестины и свадьбы, приемы послов, и прочие праздничные мероприятия с участием монарших особ[451].

Франциску I важно было не только функционально и организационно преобразовать свой двор, оперативно реагируя на социально-политические вызовы, утверждая собственный авторитет и удовлетворяя интересы своих придворных сословий, прежде всего дворянского, но также встроить вновь созданные структуры двора во французский церемониал, государственного и куриального значения. Именно церемонии были призваны подчеркнуть иерархию рангов и должностей, стать показательным средством управления двором, обществом и государством, репрезентацией королевской власти. Юристы эпохи абсолютизма, в частности, Теодор Годефруа, вместе с тем, подчеркивали, что система рангов не была постоянной, и постепенно менялась от царствования к царствованию[452]. Как ни странно, от эпохи блестящего Франциска I осталось не так много документально оформленных церемониальных документов, с расписанием местоположения и функций участников публичных мероприятий, т. е. с указанием их рангов.

Важнейшими среди них, конечно, были государственные церемонии, т. е. церемонии, выходившие по своему масштабу и значению за пределы королевской резиденции и обладающие высшим представительским уровнем. Одна из таких церемоний — торжественный вынос Святых даров (Saint Sacrement) в память Св. Себастьяна и Св. Фабиана — состоялась в Париже в 20 января 1534 г., и порядок следования ее участников по парижским улицам лично утвердил король: «L'Ordre et forme de marcher en la procession». Придворные чины также являлись участниками этого мероприятия, а их расстановка в процессии отразила практическое воплощение куриальных реформ короля. Документ сохранился в бумагах Жана Дю Тийе, на тот момент секретаря Парижского парламента.

Согласно описанию, процессию начинал рядовой парижский клир, за которым следовали университетские богословы во главе с ректором Парижского университета и клиром Собора Парижской Богоматери. Затем шествовала Швейцарская сотня — пешее подразделение военного дома короля, вслед за которой шли священники и служители королевской церкви Сент-Шапель, а также капеллы дома короля; после них — епископы и кардиналы. Престижность местоположения в процессии зависела от степени удаленности от королевской персоны, находившейся в ее центре. Замыкал группу высших прелатов епископ Парижский, который, собственно, и нес Святые дары. Сразу за ним следовал сам король Франциск I, в окружении стрелков «отряда рукава». Далее, согласно «Порядку…», короля сопровождали принцы (без пояснения, кто именно) и кавалеры Ордена Св. Михаила, двигавшиеся по двое по центру улицы, а по правую и левую сторону от них находились члены Парижского парламента. После них шествовали камер-юнкеры Королевской палаты, гофмейстеры, прочие дворяне, занятые на дежурной смене при дворе. Потом в списке значатся Прево Парижа и купеческий Прево, вместе с советниками и прочими муниципальными чинами. Последними в процессии двигались конные отряды ординарных дворян охраны, «Вороньего клюва», вместе с лейб-гвардейцами. Безопасность на улицах обеспечивала городская охрана (les archiers de la ville)[453].

Таким образом, мы видим, что все ключевые подразделения дома короля намеренно были вовлечены в церковную церемонию, которая, между тем, носила выраженный характер светской репрезентации королевского величия, а сам праздник являлся поводом для демонстрации населению Парижа короля, его светских и церковных служителей, равно как показателем куриальной и государственной должностной субординации. Также было очевидно, что Франциск продолжал работу над упорядочиванием отношений рангов и должностей, как куриальных, так и государственных, стараясь учитывать интересы светской и церковной знати, что хорошо демонстрирует расположение придворных во время иной церемонии — торжественного заседания Парижского парламента с участием короля, lis de justice. Речь идет о мероприятии, посвященном обсуждению «вероломных действий Карла Австрийского, избранного императора, графа Артуа и Фландрии», которое состоялось 10 декабря 1538 г. в здании Дворца правосудия.

Речь идет о времени Итальянских войн, когда французская корона пыталась создать правовые основы для возобновления претензий на сюзеренитет над бывшими французскими графствами, находящимися под властью Карла V. На торжественную церемонию такого масштаба Франциск I пригласил весь двор и придал ей международное значение. Сохранилось описание рассадки участников этого мероприятия, приведенное в «Сборнике рангов грандов Франции» того же Жана Дю Тийе, видимо, также лично отредактированное королем, которое отражало, с одной стороны, расстановку куриальных политических сил и интересов, с другой — полностью соответствовало системе субординации, установленной Франциском I.

Королевский трон был установлен на возвышении, по бургундскому правилу, с семью ступенями. По правую руку от трона находились тронные сиденья для почетного гостя — короля Шотландии Иакова V Стюарта, зятя короля (пребывавшего во Франции в связи с женитьбой на Марии де Гиз-Лотарингской), и дофина, Генриха Орлеанского, будущего Генриха II. Далее следовали высокие сиденья (siège haut) для другого зятя Франциска I, короля Наваррского Генриха II д'Альбре, который присутствовал на заседании как пэр Франции, держащий герцогства Алансонское и Беррийское, а также для принцев крови из дома Бурбонов, согласно старшинству: герцога Вандомского, Антуана де Бурбона (отца короля Генриха IV), и его дяди Франсуа, графа де Сен-Поля, и представителя младшей ветви принца де Ла Рош-сюр-Йон. Несмотря на то, что два последних принца не являлись пэрами Франции, они были размещены решением короля впереди остальных пэров, как принцы крови — потомки Людовика Святого. Окончательно эту практику законодательно утвердит Генрих III, ставя королевкую кровь выше всех рангов, должностей и титулов.

Далее в ряду следовали сиденья такого же уровня, но предназначенные для иностранных принцев, натурализовавшихся во Франции и/или пребывающих на службе короля, т. е. рангом ниже: графа Неверского, Франсуа Клевского, пэра Франции как держателя графств Э и Неверского, его дяди Луи Клевского, кавалера ордена Св. Михаила, принца Мельфийского, Рене Нассау-Оранского, и принца Кристофа Вюртембергского (в оригинале — Vistemberg). Удивительно, что в этой группе приглашенных также значится барон Жан де Шатобриан, губернатор Бретани, не являющийся иностранным принцем. Объяснить это можно тем, что он представлял область, только что вошедшую в состав Франции (1532) и сохранявшую значительные привилегии самоуправления, к тому же являлся мужем первой из двух самых известных фавориток короля. Т. е. Франциск I в этом случае сознательно пошел на нарушение иерархии рангов, создавая прецедент и возможность последующих манипуляций с рангами и порядком старшинства (préséance), в связи с политическим и личным интересом.

Наконец, правый ряд замыкали нижние сиденья (siège bas), на которых располагались Главный распорядитель французского двора, барон Анн де Монморанси, камер-юнкеры, капитаны лейб-гвардии, Первый гофмейстер, дворяне военных отрядов короля, т. е. светские должностные лица двора[454].

С левой стороны (стороны окон), напротив светских пэров, принцев крови и иностранных принцев, также на высоких сиденьях располагались духовные пэры — кардинал Лотарингский, Жан де Гиз, герцог-архиепископ Реймсский, первый духовный пэр Франции; далее — кардинал де Бурбон, Луи Вандомский, епископ Ланский — пэр Франции и принц крови, другой дядя Антуана де Бурбона; и рядом — архиепископ Миланский, Ипполито II д'Эсте, свояк короля (Рене Французская, герцогиня Феррарская, приходилась ему невесткой). То, что представитель иностранного дома — кардинал Лотарингский — предшествовал при рассадке принцу крови, пусть не являющемуся первым духовным пэром, — ситуация, повторявшаяся неоднократно в последующее время, вызывало ожесточенные ссоры Бурбонов и Гизов и попытки давления на короля, с целью исправить ситуацию. Уже во время Религиозных войн, борясь с Гизами и провозглашая Генриха де Бурбона наследником трона, Генрих III навсегда закрепил церемониальный приоритет королевской крови, поставив точку в местнических склоках.

Далее по левую руку, на нижних сиденьях, пребывали канцлер, Гийом Пуайе, четыре председателя Парижского парламента, 11 епископов и архиепископов (не-пэров), что зеркально соответствовало положению Главного распорядителя двора и его подчиненных.

Наконец, на ступенях, ведущих к трону (буквально: aux pieds du Roy — у ног короля), располагался Главный камергер, герцог Клод де Гиз-Лотарингский, брат кардинала-архиепископа, чем подчеркивалась его особая близость к королевской персоне, соперничающая с полномочиями и оспаривающая возможности Главного распорядителя двора Монморанси[455]. Позиции герцога де Гиза были связаны как с фавором короля, так с его несравнимо высоким происхождением, поскольку он был сыном суверенного герцога Лотарингского, приходился правнуком Рене Анжуйскому из рода Валуа, был женат на французской принцессе крови Антуанетте де Бурбон-Вандомской, являлся зятем Иакова V Шотландского[456].

Подводя итог, подчеркнем, что, конечно, речь идет об особом заседании Парижского парламента, с участием пэров Франции, имевших право судить себе подобных, — кстати, «дело» императора Карла V рассматривалось именно с точки зрения его статуса пэра Франции, поскольку до 1526 г. он был держателем графства Артуа. Последнее было дезавуировано Мадридским договором, однако французская корона позднее признала его статьи ничтожными. Церемониальное пространство заседания было четко разделено на несколько частей: королевское/короля Шотландии и дофина/Главного камергера/светских пэров — принцев французских/духовных пэров/иностранных принцев/должностных лиц двора, согласно субординации/высших судебных чинов/церковных иерархов. Очевидно, что всякий раз при организации публичных церемоний королю приходилось учитывать сложный состав своего двора и местнические претензии представителей светской и духовной элиты, считаться с институтом пэрства и иностранными принцами, однако ранг представителей королевской крови постепенно выходил на первое место. Церемониальное место последних зависело только от потенциальной очереди на трон и родственной близости к королю по мужской линии. Также налицо было высокое численное представительство ключевых подразделений двора, четкая субординационная упорядоченность придворных чинов во время государственных церемоний; куриальный институт и его структуры являлись ключевым институциональным элементом любой подобной церемонии, светской или духовной, а зачастую и ее (со-) организаторами.

* * *

Французский двор при Франциске I и Генрихе II переживал один из самых лучших периодов в своей истории, хотя законодательно эти короли не закрепили складывающуюся систему придворных должностей-рангов-представительства (что сделает Генрих III), лично определяя место в куриальной или государственной иерархии своим подданным, согласно традиции и политическим резонам. Эта система пребывала в постоянном движении, в том числе по причине коренных изменений в структуре французской элиты, которая, независимо от места ее представителей в дворянской иерархии, постепенно приобщалась к профессии придворного, свитского или служащего, получающего регулярное жалование, бенефиции и дары за свою службу или просто имеющего право нахождения при дворе. Она была несовершенна, что показали трудности при определении места отдельных знатных лиц во время церемоний, зависящего от многих факторов, а также свидетельства иностранных послов и дипломатов при французском дворе, жаловавшихся своим государям и правительствам на хаотичность куриальной жизни и постоянные огромные толпы дворян возде короля Франции[457].

Таким образом, мы предприняли попытку поколебать точку зрения современных историков двора, Ж.-A. Сольнона и Р. Кнехта, о том, что Франциск I не произвел куриальной революции. Наоборот, действия короля по обновлению существующей структуры двора, созданию новых подразделений и должностей в его светской и церковной (а также дамской и детской, о чем речь пойдет ниже) составляющих, попытки упорядочения системы рангов и церемониала, увеличение состава служащих-придворных и лиц, допущенных ко двору, свидетельствуют об обратном. Разнесенные по времени, и, скорее всего, не осуществляемые на основе единого, предварительного плана, эти куриальные реформы, институциональные и политические по характеру, вместе с тем были подчинены ключевому целеполаганию — усилению власти и полномочий короля Франции на основе функциональной мобилизации двора, стремлению к принятию ключевых государственных решений только в рамках куриального института, наконец, посредством этого, превращению короля в недосягаемую публичную и церемониальную фигуру. В условиях начавшейся Реформации в Европе и продолжающихся Итальянских войн важно было укрепить именно организационное и институциональное ядро двора — Королевскую палату, а также церковный и военный дворы, сделать их управляемыми и эффективными, обеспечить регулярную занятость большой массы людей, дворянства прежде всего, при дворе или на войне, пресекая возможность как сепаратизма прошлых времен, так и брожения умов.

Феодальный сюзерен и суверен Франции в XVI в. уверенно становился монархом, неразрывно сочетавшим в своем лице функции первого и второго, присвоив себе или наследовав все права исчезнувших суверенных домов, став единым и единственным источником высшей власти, носителем Величества (Majesté), воплощенного затем в форму обращения к королевской особе и уже употреблявшегося во времена Франциска I и Генриха II. Именно король и его двор, пребывая в постоянном процессе обновления, подражая античным образцам и сохраняя традиционные, в разных сферах жизнедеятельности, во многом превратили французское XVI столетие в эпоху Ренессанса. Впрочем, судьба этого Ренессансного двора оказалась недолгой — он исчез вместе с династией Валуа в огне последующих Религиозных войн.

Глава II.