2.1. Королева Наваррская в поисках межконфессиональной гармонии
Вопрос о религиозности и отношении к вере Маргариты де Валуа, конечно, поднимался исследователями ее жизни и творчества[1141]. Его решение принципиально важно, поскольку позволяет понять, почему ее двор практически во все времена никогда не был местом службы одних католиков, и чем руководствовалась королева, выстраивая отношения со своими служащими разных религий. Каким образом, наконец, это повлияло на межконфессиональную модель французского двора начала XVII в., прообраз которого она смогла создать в Нераке?
В общем, принято считать, что она рассматривала себя как непреклонную католичку, отстаивающую апостольскую римскую веру на протяжении всей своей жизни, в конце которой она превратилась, как известно, в образцовую благочестивую даму, покровительницу Венсана де Поля, раздатчика милостыни ее церковного двора в 1600-е гг., будущего святого и авторитета в католическом мире. Так, язвительный Таллеман де Рео писал, имея в виду 1610-е гг., что она была «весьма набожной и богобоязненной, ибо заказывала неисчислимое количество месс и вечерен»[1142]. В 1608 г. в Париже на свои средства она основала монастырь августинцев, получив предварительно разрешение папы Павла V, с которым состояла в переписке[1143].
С первых же сюжетов своих мемуаров она убеждает нас, что даже в детстве, во время знаменитого религиозного диспута 1561 г. в Пуасси, доминиканском монастыре, где в присутствии всего двора и самой 8-летней Маргариты, спорили и одновременно пытались договориться о религиозном согласии католики и протестанты, несмотря на угрозы старшего брата герцога Анжуйского, она отказывалась следовать тогдашней моде двора и принимать от него гугенотские молитвенники и сборники псалмов, предпочитая часословы и четки, равно как общество настоящих ревнителей католической веры — своего духовного наставника кардинала де Турнона и своей гувернантки мадам де Кюртон. Она объясняет это своей приверженностью «истинной, святой и древней религии наших отцов, от которой я никогда не отходила», и готова была «ради моей веры» вытерпеть «все адские муки, если доведется их испытать»[1144].
Древняя религия наших отцов — как кажется, ключевая фраза для понимания позиции Маргариты, представительницы правящей семьи Валуа, неотделимой от тела Франции, семьи, политическая и религиозная легитимность которой была тесно связана прежде всего с церковным единством страны, нерушимыми связями с католическим миром и папой, символизирующими незыблемый миропорядок. Все, что мешало этому миропорядку и готово было его обрушить — гугеноты, еретики, протестанты, приверженцы реформированной религии — так Маргарита называет представителей противоположного лагеря — подлежало как минимум преследованию и нетерпимому отношению, особенно если это угрожало прежде всего самой королеве и ее положению. Гугеноты, а не католики, прежде всего ассоциировались с гражданской войной, в ее мемуарах это повторяется как рефрен: «гугеноты возобновили войну», «злой умысел гугенотов», «несколько отрядов гугенотов имеют намерение напасть на меня»[1145]. В своем письме Филиппу II Испанскому в конце 1587 г., уже будучи открытой мятежницей и сторонницей Лиги, порвавшей с матерью, братом и мужем, она писала, что «испытывает страх перед увеличением еретического движения, опасаясь за судьбу всей католической религии, равно как за свою собственную»[1146]. Прозорливая Жанна д'Альбре, королева Наваррская, свекровь Маргариты, уже при знакомстве с будущей невесткой поняла, что «твердая преданность Маргариты католической религии и своему дому может подорвать все гугенотское движение», о чем предупреждала сына в одном из своих писем, добавляя характерную фразу: «Принцесса красива, но прошла школу разложения»[1147]. Тосканский посол в депеше во Флоренцию передал одну из их бесед при дворе: девушка напрямик заявила Жанне, что не поменяла бы религию «даже ради величайшего государя в мире»[1148].
Впрочем, судя по всему, принцесса Валуа сама не питала никаких иллюзий в отношении Жанны д'Альбре, и перспектива войти во враждебную семью Бурбонов, где интересы двух женщин столкнулись бы на почве не только политического, но также религиозного соперничества, ее не радовала. Неожиданная смерть королевы Жанны, от туберкулеза в июне 1572 г., за два месяца до свадьбы Маргариты, сделала ее сразу невестой короля Наварры. Не без иронии пишет она о последнем прощании с королевой Жанной, поражаясь протестантскому обряду и невиданным правилам, оскорбляющим ее как католичку: «… мы приехали в парижский дом усопшей королевы Наваррской с целью отдать последний долг в соответствии с ее положением и нашим семейным родством (это происходило без пышности и церемоний нашей религии, в довольно скромных условиях, которые дозволяла гугенотская вера: она [королева] лежала на своей обычной кровати, с открытым пологом, без свечей, без священников, без креста и святой воды; все мы находились в пяти или шести шагах от ее ложа и могли лишь смотреть»[1149]. Этот отрывок свидетельствует также, что Маргарита была хорошо осведомлена о надлежащем похоронном церемониале лиц королевской крови, и была уязвлена, что по воле покойной этим церемониалом пренебрегли в угоду еретическим канонам[1150].
Кажется, что все известные политические шаги Маргариты доказывают эти ее убеждения, запечатленные в мемуарах, письмах и иных ее сочинениях. Так, первый публичный религиозный скандал разразился уже во время свадебных торжеств 18 августа 1572 г., когда в Соборе Парижской Богоматери они венчались с Генрихом Наваррским. Свадьба проходила согласно сложному церемониалу, специально разработанному для гугенота и католички и утвержденному в свое время Екатериной Медичи и Жанной д'Альбре. И хотя Маргарита подробно описывает детали своего бракосочетания, она опускает главное — что венчалась одна, а весь церемониал был беспрецедентным нарушением сложившихся правил. Ее мужа, который не мог присутствовать на мессе из-за вероисповедания, на алтаре представлял ее брат герцог Анжуйский. Видимо, все происходящее она воспринимала как нечто противоестественное и это предопределило ее поведение: на вопрос кардинала де Бурбона об ее согласии, невеста не произнесла ни слова[1151], незадолго до этого сообщив королеве-матери свое мнение о предстоящей свадьбе: «Я согласна с Вашей волей и Вашим выбором, но умоляю помнить, что я — истинная католичка»[1152].
Свою позицию католической королевы она ясно выразила во время другого конфликта — уже в замке По в Беарне, куда наваррский двор прибыл весной 1579 г. Пиренейский Беарн являлся суверенным княжеством, где не действовала юрисдикция короля Франции, и где Жанна д'Альбре в свое время ввела строгий протестантский культ. Маргарите и ее свите в замке была выделена небольшая часовня, в которую на богослужение в один из праздников пробрались также немногочисленные беарнские католики из числа местных жителей. Маргарита пишет: «Здесь [в Беарне] уже не проводились католические службы, и мне разрешили молиться в единственной маленькой часовне, которая, будучи очень узкой — всего три или четыре шага в длину, едва вмещала в себя семь или восемь человек. В час, когда мы хотели прослушать мессу, замковый мост был поднят из опасения, что католики этой страны, у которых не было возможности присутствовать на церковной службе, могли бы ее услышать, хотя они бесконечно желали присутствовать на этой мессе, поскольку были лишены ее уже несколько лет. Охваченные этим священным и справедливым желанием, жители По в Троицын день нашли способ, перед тем, как подняли мост, проникнуть в замок и затем в часовню»[1153]. Окружение Генриха Наваррского отреагировало на это со всей строгостью: на глазах у королевы эти католики были избиты и помещены в тюрьму. Секретарь по религиозным вопросам короля Наваррского Ле Пен дал понять королеве, что так будет и впредь, что она восприняла как крайнее оскорбление. Написав также жалобу брату, королю Франции Генриху III, и королеве-матери, она настояла на вмешательстве Парижа в эту ситуацию и в итоге добилась освобождения единоверцев из тюрьмы, произнеся знаменитую фразу: «По — это маленькая Женева», прямо выражая свое негативное отношение к этому протестантскому центру, как инициатору нетерпимости и ереси[1154]. Писатель Брантом донес до нас придворные слухи: «Она поклялась и заверила [всех], что никогда более ноги ее не будет в этой стране [Беарне], поскольку она желала быть свободной в исповедовании своей религии»[1155]. Свое обещание Маргарита выполнила: несмотря на все попытки Генриха Наваррского заставить ее вновь отправиться в Беарн, она предпочитала пребывать в Нераке[1156].
Говоря об искренних католических убеждениях Маргариты, нужно также вспомнить строки из ее «Мемуаров», где она описывает или упоминает о посещении монастырей и церквей, хотя в двух из трех случаев речь идет скорее о виде светского времяпровождения (монастырь в аббатстве Сен-Пьер в Лионе и церковь Святой Вальтруды во фламандском Монсе[1157]), когда королева в окружении своих свитских дам навещала обители, знакомилась с их внутренним распорядком, монахинями и пансионерками. Традиционно французские королевы и принцессы всегда опекали женские обители, и Маргарита следовала в том числе примеру своей матери, Екатерины Медичи, которая также часто посещала монастыри[1158].
Эта ее показная позиция королевы-католички, дочери Франции и носительницы наивысшего ранга (qualité), — слова, которое она постоянно употребляла в своих сочинениях, прежде всего, позиция публично-политическая, связанная с долгом по отношению к королевской семье и чувством самосохранения в условиях жестокого религиозного конфликта, в тоже время вступала в противоречие с ее собственными убеждениями, ренессансным воспитанием в духе идей неоплатоников. Как отмечал Робер Мандру, «те люди, чей дух питался античностью, — что ярко демонстрируют нам сочинения королевы, — могли найти… основу для мыслей, явно противоречащих христианским догматам», «мыслей, касающихся самых деликатных вопросов вероучения или самых непреложных истин»[1159]. Маргарита писала, в частности: «Читая прекрасную всеобъемлющую книгу о чудесах Природы, творимых Создателем, для меня как будто открылся путь к благочестию, когда заново рождается душа, поднимаясь в своем познании до высшей ступени, на которой находится Бог, и восторженная, наполняется счастьем от этого чудесного сияния и величия этой непостижимой сущности, совершая полный круг и думая только о том, чтобы следовать за цепью Гомера, этой приятной энциклопедией, которая, отправляясь от Бога, к Богу и возвращается, как началу и концу всего в мире. И грусть, вопреки радости, уносящей от нас мысли о наших деяниях, пробуждает саму нашу душу, которая собирает все свои силы, чтобы отбросить Зло в поиске Добра, думая снова и снова, без устали, как достичь этой благой вершины, где, конечно же, ее ожидает спокойствие. Только узнав их [грусти и радости] прекрасные проявления, можно прийти к пониманию и любви Господа»[1160].
Королева Маргарита, как мы видим, непоколебимая в своей вере в Бога и Божественное провидение, о чем она много раз пишет и пространно размышляет в своих мемуарах и письмах[1161], равно как цитирует Священное писание[1162], оставаясь действительно искренней католичкой тела Франции, от которого была неотделима, понимала в то же время, что не может играть роль королевы одних католиков, поскольку в Наваррском королевстве, владениях ее мужа, преобладали гугеноты. Это понимание, наверное, как невольный водораздел в ее судьбе, пришло к ней в Варфоломеевскую ночь, где Маргарите была отведена трагическая роль. Случайно уцелев во время кровавой резни в Лувре, она сумела спасти жизни двум гугенотским дворянам и одному католику, придворному ее мужа. Свидетельствует Брантом: «Мне рассказали об этом те, кто там [в Лувре, во время Варфоломеевской ночи] был, и я знаю только то, что от них услышал. Она [Маргарита] отнеслась к избиениям с большим нетерпением, и спасла многих, в том числе одного гасконского дворянина (мне кажется, что его звали Леран), который, весь израненный, бросился на кровать, где она спала, а она [королева] прогнала убийц, преследовавших его вплоть до дверей; ибо она всегда была милосердна и проявляла доброту ко всем, как подобает дочерям Франции»[1163]. Можно объяснить этот шаг милосердием, вслед за Брантомом, однако девятнадцатилетняя девушка спасала не только дворян, которые приехали к ней на свадьбу, но прежде всего своих собственных подданных и свою честь королевы Наваррской.
Оставаясь настоящей Валуа, и верой и правдой отстаивая интересы своего угасающего дома, будучи при наваррском дворе, Маргарита с ее изысканным гуманистическим образованием и воспитанием, неоплатоническими идеалами любви и душевной гармонии, прилагала много сил для политического урегулирования и активно занималась миротворческим посредничеством в отношениях между враждующими лагерями и дворами в 1578–1585 гг.[1164]. Сюлли, конфидент короля Наваррского и будущий сюринтендант финансов Франции, позднее вспоминал также: «Король и королева Наваррские […] обосновались в Нераке, и их двор был в то время самым приятным и чудесным, ибо там говорили только о любви, удовольствиях и развлечениях, которыми наслаждались»[1165]. «При мне состояло много придворных дам и фрейлин, — вторит ему Маргарита в «Мемуарах», — а короля моего мужа окружал прекрасный эскорт сеньоров и дворян — весьма благородных людей, галантных не менее, чем те, кого я видела при французском дворе. Не было никакого сожаления из-за того, что они являлись гугенотами, никто и не говорил о различии религий: король мой муж и мадам принцесса его сестра отправлялись слушать проповедь, а я со своей свитой шла на мессу в церковь, находившуюся в парке. Когда все заканчивалось, мы встречались, чтобы совершить совместную прогулку по прекраснейшему саду… Остальную часть дня мы проводили в разного рода светских развлечениях; бал обычно проходил после обеда или вечером»[1166].
Как мы показали выше, в штате двора Генриха и Маргариты присутствовали и католики, и гугеноты, причем, некоторые сохраняли ей верность даже после ее разрыва с мужем весной 1585 года. Все спасенные ею в Варфоломеевскую ночь дворяне оказались благодарными своей госпоже, оказывали ей различные услуги, посредничали в отношениях с мужем, предупреждали об опасностях. Даже непримиримый Т.-А. д'Обинье, суровый гугенотский капитан и позднее писатель, не любивший королеву, признавал ее влияние и однажды пресек попытку ее убийства[1167]. Созданный на короткое время межконфессиональный двор, уникальное явление в европейской бескомпромиссной политике XVI века, был целью, политическим и религиозным идеалом Маргариты де Валуа, которая, вслед за своей семьей, рассматривала его как средство умиротворения гражданских смут. Не поступаясь своими принципами католички и королевы, она пыталась гармонично соединить свои убеждения с политической и религиозной реальностью. Подчеркнем, что благодаря королеве Наваррской на короткий период был создан прообраз аналогичного по сути двора будущего Генриха IV, межконфессионального французского двора с правом религиозного выбора для придворных. Гугеноты были страшны и опасны для нее только в период военных обострений, когда превращались не столько в религиозных, сколько в политических противников.
Наваррский двор вызывал искренний интерес и даже ревность не только у французского, но также у английского двора (Шекспир даже назвал его «возвышенным двором»), где протестантская королева Елизавета Тюдор, не особенно жалующая католиков, бесконечно досаждающих ей интригами и заговорами, в том числе из-за Марии Стюарт, так и не сумела прийти к межконфессиональной гармонии. Кстати, Елизавета и Маргарита состояли в переписке: королева Наваррская искренне надеялась на женитьбу своего любимого младшего брата герцога Алансонского на английской королеве[1168]. Как видно, здесь политические мотивы брали верх над религиозными различиями.
Впрочем, Елизавета Английская была не единственной протестантской дамой, с которой поддерживала отношения Маргарита: в числе ее ближайших парижских подруг, посвященных во многие ее тайны, была гугенотка Луиза де Клермон, герцогиня д'Юзес, подруга Екатерины Медичи, «моя Сивилла», как называет ее в переписке королева. Сохранилось более двух десятков писем Маргариты, адресованных герцогине, в которых можно обнаружить политические новости, личные переживания, откровения, жалобы, но только не обсуждение религиозных предпочтений[1169].
Таким образом, мы приходим к мысли, что проявляемая время от времени религиозная нетерпимость Маргариты де Валуа, впрочем, наверное, как и многих членов ее семьи, — скорее результат определенных политических ситуаций, в которые она попадала, средство самосохранения и отстаивания прерогатив королевского Величества в условиях умаления авторитета королевской власти, ссор в королевской семье, распада единой страны и гражданских потрясений. Мы видим ее милосердной, когда, по ее мнению, творилась несправедливость в отношении гугенотов, и жесткой, когда приходилось сражаться с протестантами (во время т. н. Аженского эпизода ее биографии в 1585 г.) или отстаивать право на свое вероисповедание. Маргарита, не колеблясь, отдавала приказ о разрушении нескольких десятков домов богатых католиков, чтобы достроить цитадель и обезопасить город, и в тоже время привечала иезуитов, разрешив им основать свой коллеж в том же Ажене.
2.2. Двор-медиатор: между Парижем и Нераком в 1579–1581 гг.
Каким образом осуществлялась миротворческая миссия двора Маргариты, какие формы она принимала и как это повлияло на стабилизацию института французского двора в целом?
Маленький Нерак, политический центр Наваррского королевства, конечно, был не сравним с Парижем, а королевский замок на берегу реки Баиз — шедевр ренессансного зодчества начала XVI в., по сути, являлся маленьким замком провинциального сеньора. Собственно, Нерак — это один из городов, находящихся в пределах владений французского дома баронов д'Альбре, ставших королями Наварры в конце XV в. и в 1512 г. потерявших всю испанскую часть своего королевства, завоеванную Фердинандом Арагонским. Во Франции, тем не менее, помимо Нижней Наварры, собственно французской части этого королевства, этой семье принадлежало княжество Беарнское и иные владения на юге страны, в исторической Гаскони. Если гасконские владения королей рода д'Альбре подпадали под юрисдикцию французского короля, то в Беарне и Нижней Наварре они являлись суверенами. Генрих де Бурбон, наследник д'Альбре по линии матери, с одной стороны являлся подданным короля Франции и также губернатором Гиени, с другой — обладал суверенными правами, что давало ему возможность разыгрывать собственную политическую карту во время затяжных гражданских войн, усиленную тем обстоятельством, что он был первым принцем крови Франции.
Чтобы понять суть взаимоотношений двух дворов в конце 1570–1580-х гг., необходимо прояснить прежде всего, что представляла собой политическая ситуация во Франции, в частности, на гугенотском юге страны, во время временного прекращения гражданской войны.
С самого начала своего царствования Генрих III пытался перехватить инициативу у основных противоборствующих сил — католиков во главе с герцогами Гизами и гугенотов во главе с принцами Бурбонами — и поставить общеполитическую ситуацию во Франции под свой контроль. Такая возможность в особенности появилась после 1577 г., когда королевским войскам удалось потеснить силы гугенотской конфедерации во время Шестой религиозной войны и, по сути, заставить ее руководителей подписать мир в Бержераке 17 сентября 1577 г. Собственно, самому королю далее продолжать войну было невозможно, поскольку казна была пуста. Так в 1576 г., государственные доходы не превышали 14 миллионов турских ливров, а долги короны составляли 101 миллион[1170]. В феврале 1577 г. спешно собранные Генеральные штаты отказали королю в каких-либо дополнительных финансовых средствах. В такой ситуации Генриху III оставалось только лавировать между различными политическими силами, создавать систему сдержек и противовесов, опираясь на свой любимый принцип управления — divide et impera.
Несмотря на оппозицию ультракатоликов Гизов, которые активно участвовали в последней войне и фактически не получили от этого никаких политических дивидендов, равно как отрицательную позицию по отношению к заключенному с гугенотами миру папы Григория XIII и Испании, 8 октября 1577 г. королем был издан эдикт в Пуатье, подтвердивший все мирные статьи. Многие исследователи подчеркивают, что речь идет в действительности о прообразе Нантского эдикта 1598 г., положившего конец гражданским войнам в XVI в.[1171] Г.И. Баязитова и Д.С. Митюрева также настаивают на том, что целью короля были не только прагматические намерения и достижение политического мира, но и реализация его убеждений по выстраиванию неоплатонической модели монархии[1172].
Согласно статьям эдикта в Пуатье, все политические лиги и ассоциации распускались. Гугенотам, т. е. Генриху Наваррскому, предоставлялись восемь «городов безопасности» (places de surété) — укрепленных крепостей, сроком на 6 лет. Свобода протестантского культа допускалась только в пределах одного города на судебный округ. Корона соглашалась, хоть и временно, с существованием кальвинистской конфедерации городов, «государства и в государстве». В условиях отсутствия возможности справиться с ним в открытой борьбе, короне нужно было действовать с минимальным количеством уступок[1173].
Последствия заключения соглашения, тем не менее, были неоднозначными. С одной стороны, благодаря миру в Бержераке королю удалось стабилизировать ситуацию при своем дворе. Гизы на какое-то время оказались нейтрализованы и растеряли свое влияние, которое активно начали оспаривать королевские фавориты — «миньоны», а затем и «архиминьоны».
Не последнюю роль в этом сыграла знаменитая «дуэль миньонов» 27 апреля 1578 г., когда фавориты короля и сторонники Гизов устроили массовое сражение со смертельным исходом и невольно самоустранились с политической сцены[1174]. Политические амбиции младшего брата короля, герцога Франсуа Анжуйского и Алансонского, и его сторонников переместились во внешнюю политику, поскольку все они готовились к походу в испанскую Фландрию с целью добыть для него корону герцога Брабантского[1175]. Генрих III, принимая неизбежность этого военного предприятия, не препятствовал, но также не и поддерживал его, понимая, что конфликт с европейским лидером — Испанией — может оказаться гибельным для Франции, где идет гражданская война. Наконец, спокойствие двора и последующее господство в окружении короля его «архиминьонов» — герцогов д'Эпернона и де Жуайеза — стало возможно, поскольку двор в августе 1578 г. покинула Маргарита де Валуа, доставлявшая беспокойство Генриху III своими интригами в пользу младшего брата и против королевских фаворитов. В сопровождении своей матери Екатерины Медичи королева Наваррская отправилась к мужу в Гасконь. Именно относительное спокойствие двора в 1578–1585 гг. позволило королю осуществить реформу придворного этикета и церемониала, издав соответствующие регламенты, ужесточающие придворную дисциплину[1176].
С другой стороны, однако, гугеноты, потеряв по миру в Бержераке ряд позиций, завоеванных предыдущим миром в Болье, «миром Месье» 1576 г., были недовольны этим положением и толкали своего главу — Генриха Наваррского — денонсировать последующие соглашения. Последний, ведя сложную и запутанную политику лавирования между французским двором, своим гугенотским окружением, гугенотскими церквями и городами, пользуясь ситуацией, действительно не спешил соблюдать мирные договоренности и не переставал жаловаться в Париж на то, что он — лишь номинальный губернатор Гиени, притесняемый королевскими генеральными наместниками в этой провинции — маршалами Вилларом, а затем и Бироном[1177].
В такой ситуации, развивая свою инициативу верховного арбитра, король решил продолжить политику умиротворения и закрепить хрупкий мир дополнительными соглашениями. С этой целью, используя повод поездки Маргариты де Валуа к мужу, он направил на юг Франции свою мать, Екатерину Медичи, опытного и хитрого дипломата, рассчитывая, что обе дамы смогут сделать невозможное и сумеют отстоять интересы короны благодаря своим способностям политических посредников. Своему послу в Риме, сеньору д'Абену, король писал 2 августа 1578 г.: «Янахожусь здесь [в замке д'Олленвиль], приехав на несколько дней, чтобы проводить королеву, [свою] госпожу и мать [Екатерину Медичи], которая собирается сопровождать мою сестру королеву Наваррскую к ее супругу, и которые должны отбыть через день или два. Я продолжаю прилагать все усилия, какие могу, чтобы обеспечить исполнение моего эдикта об умиротворении, который является самым главным и действенным средством, которое я только знаю, позволяющим поставить заслон всем волнениям и раздорам»[1178].
Как отмечалось, путешествие королевы-матери 1578 г. очень напоминало аналогичное «Большое путешествие» двора по Франции в 1564–1566 гг., хотя на этот раз оно проходило без короля[1179]. Возможно, Генрих III отправил бы свою мать и сестру на юг страны гораздо раньше, но он с рудом нашел средства на организацию их путешествия: как свидетельствует пунктуальный Л'Этуаль, для этого пришлось просить деньги у духовенства[1180]. Королева Маргарита явно колебалась между нежеланием оставлять любимый двор и возможностью сыграть важную политическую роль рядом со своим мужем[1181]. Наверняка ее привлекала возможность стать настоящей королевой Наварры, избавиться от влияния брата и матери, держать свой двор и управлять им самостоятельно. Во всяком случае, в своих мемуарах она убеждает нас, что она и ее окружение «совсем не завидовали французскому двору», будучи в Нераке[1182].
Королю Наваррскому как главе и протектору гугенотских церквей, приходилось считаться с влиянием пасторов, которые создавали для него определенные трудности: критике подвергались его частная жизнь, нравы его двора. Так, когда стало известно о воссоединении наваррской четы, различные гугенотские консистории стали открыто протестовать против приезда Маргариты: «Ее прибытие умножит господствующую испорченность нравов. Король Наваррский полностью будет во власти удовольствий и все меньше и меньше станет заботиться о делах»[1183]. Тем не менее, прием обеим венценосным дамам, устроенный Генрихом Наваррским в начале октября, свидетельствовал о его желании договориться с двором. Он охотно принял политическое посредничество своей жены, тем более что делал это далеко не в первый раз. Екатерина Медичи в своих огромных, многостраничных письмах-отчетах сообщала Генриху III: «…Королева Наваррская, моя дочь, представила ему [Генриху Наваррскому] и вновь повторила все то, о чем я думала, что позволит [ему] без труда признать названные дела целесообразными, необходимыми ради мира, исполнения и утверждения Вашего эдикта об умиротворении»[1184]. И далее: «Я также не могу Вам не сказать, что Ваша сестра, королева Наваррская, весьма хорошо постаралась и сослужила добрую службу в [установлении] отношений между ее мужем, королем Наваррским, и господином де Бироном»[1185].
Однако Екатерине Медичи и ее дочери понадобилось еще полгода, чтобы подписать дополнительное соглашение в Нераке 28 февраля 1579 г., статьи которого уточняли положения мира, предоставляя гугенотам дополнительные 15 «городов безопасности». Король Наваррский в качестве губернатора добился расширения своей юрисдикции в Гиени и Гаскони[1186]. Тем не менее, в итоге, в условиях отсутствия финансовых средств, противоречивых указаний короля, используя только свои дипломатические и организационные таланты, на какое-то время королева-мать сумела добиться примирения на юге Франции. Соблюдать достигнутые ею договоренности и, в частности, мир с Генрихом Наваррским и гугенотами юга Франции, она оставила королеву Маргариту, на которую возлагала огромные надежды, требуя от своей дочери организовать «роскошную жизнь в Нераке, чтобы помочь гугенотам забыть их претензии и поставить заслон религиозным войнам»[1187]. Вся переписка последней с королем и королевой-матерью в 1579–1581 гг. демонстрирует, насколько серьезно Маргарита относилась к выполнению своего долга перед семьей Валуа, подробным образом информируя обо всех событиях в Наварре, и в тоже время переоценивая свое влияние на мужа и при неракском дворе.
Сегодня мы знаем, что королева организовала вокруг себя прекрасный и блестящий двор, который включал не только ее штатных придворных, но также известных литераторов и интеллектуалов своего времени. Там пребывали Кандаль, Пибрак, Дю Бартас — спутник Генриха Наваррского, который еще в 1574 г. посвятил ей свою «Юдифь», переписанную королевой в поэтический альбом. При дворе находились также Салиньяк, старший сын маршала де Бирона, позднее перешедший в католичество, будущий посол Франции в Константинополе, и виконт де Тюренн, которого легенда сделала одним из возлюбленных королевы. Из литераторов менее известных в Нераке также жили Депорт, братья Бенжамен, Амадис Жамен, Жак де Констанс, чье влияние прослеживается в сочинениях самой Маргариты.
Однако эти придворные удовольствия, похожие на парижские (а значит, изначально католические по духу и греховные по сути) не всем нравились; так, Т.-А. д'Обинье, искренний гугенот, воин и писатель, откровенный недруг королевы, с которой он так и не нашел общего языка, писал позднее в своей «Всемирной истории»: «Двор короля Наваррского сделался процветающим благодаря храброму дворянству и великолепным дамам […]. Удовольствия порождали пороки, как тепло привлекает змей. Королева Наваррская очищала умы от ржавчины, и покрывала ржавчиной оружие. Она наставляла короля своего мужа, что у кавалера нет души, если у него нет любви, и пример, который она сама подавала, заключался в том, чтобы ничего не скрывать, желая тем самым, чтобы эта публичность представала как некая добродетель и чтобы скрытность означала порок.[1188]Этот государь, мягкий от природы, вскоре стал учить привечать служителей своей жены, а она — любовниц короля своего мужа»[1189].
Генрих III и Екатерина Медичи нуждались в Маргарите как политической фигуре, способной влиять на мужа, отстаивать интересы дома Валуа, и информировать их обо всех важных событиях враждебного, по сути, неракского двора. Все, о чем она писала матери и брату, обсуждалось и принималось в расчет. Так, уже во время начала кратковременной Седьмой религиозной войны 1580 г. Екатерина отвечала дочери в одном из писем: «Я написала Вам вчера […] с горечью, видя, что война началась […]. Вы сами видите, какие дурные советы получает Ваш муж [от своего окружения]. Поговорите же с ним, дочь моя […]. Дайте ему понять ошибку, которую он совершает и возьмите на себя труд ее исправить, […] известив меня о том, что получилось»[1190].
Королеве-матери вторил и король Франции, вменяя своему очередному посланнику при неракском дворе, Филиппу Строцци, «отправиться к королю и королеве Наваррским, чтобы попытаться погасить огонь, который начинает разгораться», с целью «восстановления мира, который они [короли Наварры] так отстаивают…»[1191]. Интересно, что и Екатерина, и Генрих III в своих письмах рассматривали Генриха Наваррского и Маргариту как некое единое (политическое) целое, и возможно, подозревали королеву Наваррскую в двойной игре, или как минимум, в отстаивании своих интересов. Маргарита вспоминала, говоря о событиях начала войны, что «мой муж оказывал мне честь, выслушивая меня и доверяя мне больше, чем своим советникам»[1192], как всегда преувеличивая степень своего влияния на хитрого беарнца, который, тем не менее, охотно признавал, что его жена-католичка из дома Валуа в предстоящем конфликте скорее принимает его сторону, чем сторону своей семьи. Так, 11 апреля он писал ей из военного лагеря: «Друг мой, мы снова вместе, Вы и я, а наши сердца и наши желания являются единым целым. […] Король говорит, что желает мира. Я рад в это поверить. Но средства, которые [для этого] использует его совет, ведут к нашей гибели»[1193].
«…Я была бессильна что-либо сделать», — напишет потом королева Наваррская, констатируя провал своих миротворческих усилий. Ни одна из конфликтующих сторон не желала уступать, и вооруженные провокации следовали как со стороны католиков, так и со стороны протестантов. Мир в Бержераке стал возможностью только перевести дух и собраться с силами обеим сторонам, которые, за короткое время исчерпав мирные способы сосуществования, более не хотели договариваться. Окружение, советы обоих королей толкали их на очередную войну, иногда называемую «Войной влюбленных», которая началась весной 1580 г. и закончилась в ноябре того же года миром во Флеи, подписанным при посредничестве Маргариты де Валуа[1194].
Подводя итоги, можно констатировать, что Маргарита действительно пыталась сделать свой двор средоточием мирной жизни, центром политического посредничества и мирных инициатив. Неракский замок, таким образом, был своего рода «политическим кабинетом» королевы Наваррской, которая, посредством роли «любительницы» литературы и ораторских упражнений, столь ценимых ее знаменитыми «собратьями», смогла им показать, «как мало выгод может принести война», равно как и то, что именно она может обсуждать войну с обеими партиями, выполняя функции посредницы. Нельзя не видеть, что в Наварре Маргарита совершенствовала свою роль женщины-политика, оставаясь в то же время хозяйкой своего двора, принимая самостоятельные решения, например, о возвращении сеньора де Боска, своего гофмейстера, «для надобностей на нашей службе»[1195], или в отношении «господина де Пибрака», которого она оставила в штате «ради его же дел, которые находятся в плохом положении»[1196].
Нужно отметить, наконец, что и Генрих де Бурбон, и Маргарита де Валуа, согласившись в свое время с неизбежностью совместного сосуществования, сумели на какое-то время создать достаточно прочный политический и дружеский альянс, демонстрируя пример толерантности своему двору, будучи разного вероисповедания. Этот «политический эксперимент» функционирования межконфессионального двора (1579–1581), однако, не был завершен и не мог закончиться удачей в то время: еще слишком велики были политические и религиозные противоречия враждующих сторон, которые не в состоянии был разрешить ни один промежуточный мир, слишком молоды и амбициозны были лидеры, чтобы думать о мирном сосуществовании французского и наваррского дворов, наконец, слишком хрупким было женское посредничество, не всегда встречавшее понимание и вызывавшее раздражение у всех конфликтующих партий. «Гугеноты считали меня подозрительной, потому что я была католичкой, а католики — потому что я была женой гугенота, короля Наваррского», — скажет Маргарита позже[1197].
Оба короля — Генрих Французский и Генрих Наваррский — играли в свои сложные политические игры, беззастенчиво используя Маргариту в своих интересах и считая ее средством воздействия друг на друга, равно как предметом политического торга. Рано или поздно такая двойственная ситуация должна была завершиться выбором королевы Наваррской, хорошо разбиравшейся во всех махинациях своих родственников. В 1585 г., как известно, она действительно его и сделала, в пользу третьей стороны, присоединившись к лагерю третьего Генриха — герцога де Гиза и его Лиге.
2.3. Епископ Аженский и церковный двор Маргариты
Судя по Положению о доме королевы Наваррской 1578 г., ее церковный двор был небольшим, выполнял вспомогательные функции, организационно замыкаясь на Главного раздатчика милостыни Франции, даже будучи отделенным от него сотнями километров. В Лувре у дочерей Франции не было своей церкви и они присоединялись во время мессы и вечерни к одной из королев или же посещали большие мессы вместе с королем и всем двором. Возглавлял церковный двор Маргариты ее Главный раздатчик милостыни, аббат де Сен-Сень, Жильбер де Бофор (Gilbert de Beaufort, abbé de Saint-Seigne) (ум. 1609), родной брат маркиза де Канийака, зятя мадам дю Кюртон. Видимо, это был исключительно почетный, без реальных функций, куриальный пост, который достался ему по причине влияния на королеву-мать разветвленного клана Кюртон-Шабанн-Канийак, с крепкими, как мы видели, родственными связями при дворе[1198]. Когда двор Маргариты отправился в Нерак, руководителей ее церковного дома, видимо, оставили в Париже вынужденно, поскольку Генрих Наваррский дал разрешение на приезд в гугенотскую резиденцию только нескольким католическим священникам. Вместе с тем, аббат де Сен-Сень, равно как и его заместитель, Анри Ле Меньан, епископ Диньский (Henri Le Meignan, évêque de Digne) (ум. 1605), судя по Положению, не лишились своих должностей, продолжая значиться в штате королевы вплоть до 1590-х гг., хотя и не получали оплаты. Епископ Диньский, человек гуманистического образования, являлся одним из воспитателей Маргариты в детстве и затем участвовал в церемонии ее венчания в 1572 г.[1199]
Всего в церковном доме Маргариты пребывали четыре раздатчика милостыни, духовник, 2 священника на смене и 3 служителя часовни. Судя по тому, что некоторым из них выплачивалось регулярное жалование, именно они сопровождали королеву Наваррскую в Нерак. Ежедневные службы, видимо, проводил викарий и племянник епископа Диньского, каноник Клод Кокеле (Claude Cocquelet), который после его смерти наследовал его сан епископа[1200]. Его братья, Никола и Жан, сопровождали двор как служители часовни[1201]. Духовником королевы являлся некто Мишель Ферре (Michel Ferré), упоминаний о котором нам не удалось найти, однако его жалованье (360 т.л.) на порядок превосходило символическую оплату священников на смене (60–120 т.л.), что говорит о его первостепенном статусе в ее доме[1202]. Вместе с тем, положение дочери Франции предполагало наличие в ее окружении священнослужителей ранга не ниже епископа или аббата, и Екатерина Медичи нашла выход из положения, используя в качестве негласного главы церковного дома Януса Фрегоза, епископа Аженского.
Церковный дом Маргариты, таким образом, фактически возглавлялся внешним епископом, формально не состоящим в штате ее двора, хотя пребывающим в статусе королевского советника ее мужа. Янус Фрегоз (Janus Frégose) или Джано Фрегозо (Giano Fregoso) (1531–1586), наверное, остался в истории Аженского диоцеза как не самый известный его глава. Кажется, то немногое, что известно о его епископате, уже извлечено из источников историками и краеведами, и время от времени упоминается в редких книгах и статьях[1203]. Однако время его пребывания в сане епископа продлилось более тридцати лет (1555–1586) и пришлось на время разгара французских гражданских войн. Ажен и область Ажене были активно вовлечены в эти войны и время от времени даже пребывали в эпицентре событий, в том числе в силу своего местоположения, представляя собой католический анклав в плотном окружении городов и весей гугенотов. В такой ситуации действия епископа Аженского приобретали исключительное значение для католиков французского юга, рассматривавших его как одного из гарантов своего вероисповедания и личной безопасности, равно как для королевского двора и царствующей семьи Валуа, с которой этот прелат был тесно связан и которая опиралась на его церковное и политическое влияние в регионе. В целом, он рассматривается как креатура королевы-матери Екатерины Медичи, чьи приказы и поручения он безупречно исполнял, стараясь всеми силами поддержать королевский авторитет в сложном регионе[1204].
Янус Фрегоз вел довольно скромный образ жизни, жалуясь в одном из писем Генриху III, что «является одним из самых бедных прелатов Вашего королевства»[1205]. Он практически не покидал пределы Ажене и Гиени и никогда не был в Париже, однако при этом являлся одним из самых доверенных лиц двора. Однако о его деятельности мы знаем весьма мало, поскольку епископский архив не сохранился или же еще не найден. Во всяком случае, на сегодняшний день мы не располагаем посланиями к нему членов королевской семьи[1206], хотя в своих письмах он всякий раз упоминает о них и благодарит за оказанное внимание Генриха III и его мать.
Известно, что Янус Фрегоз являлся одним из многочисленных итальянских епископов, натурализовавшихся во Франции в XVI в., численность которых между 1535 и 1570 гг. достигала 36 % от общего числа[1207]. Причиной тому стали Итальянские войны французских королей (1494–1559), повлекшие в числе прочего усиление социально-культурного влияния Италии на Францию, упрочение политических и династических связей с итальянскими государствами и их властителями, включая папский престол. Вслед за итальянскими принцессами, во Франции оседали и натурализовались целые итальянские кланы, и фамилия Фрегозов не была исключением.
Служба этой семьи королю Франции началась еще при отце Януса — Чезаре Фрегозо, сыне дожа Генуи, который воевал на стороне Франции, а в 1541 г., отправляясь в Венецию в качестве посла Франциска I, был убит агентами императора Карла V[1208]. Семья Чезаре — вдова, Констанция Рангони, и четверо сыновей, были вынуждены искать убежище во Франции. По просьбе короля, кардинал Лотарингский, Жан де Гиз, епископ Аженский, уступил им одну из своих резиденций в Ажене — замок Базан (Bazens), который стал их основным домом более чем на сорок лет. Монархом также было принято решение о том, что епископство Аженское после смерти кардинала отойдет одному из детей[1209].
В сентябре 1558 г., достигнув положенного возраста для отправления епископских функций и получив благословение в Риме, Янус Фрегоз приступил к своим церковным обязанностям[1210]. Надо полагать, за всеми этими передвижениями и договоренностями стояла значительная фигура, каковой являлась соотечественница Фрегозов, королева Екатерина Медичи. Кстати, в ее парижском окружении позднее появится еще один ее протеже — представитель этой семьи — граф де Мюре, Жан-Галеас Фрегоз, который станет камер-юнкером ее сына Карла IX и важным дипломатическим агентом[1211]. Мы не знаем наверняка, каким путем складывался этот механизм протекции в 1550-е гг., однако доверительные отношения Януса Фрегоза и королевы-матери уже в начале 1560-х гг. были очевидны, несмотря на то, что впервые оба увидели друг друга только в марте 1565 г., во время «Большого путешествия» двора по Франции, когда королевский поезд прибыл в Ажен.
Нам известно, что епископ отслужил по этому случаю торжественную мессу и достойно встретил двор[1212]. Королева-мать, видимо, убедилась в правильности своего выбора, встретив хорошо образованного и преданного своему долгу прелата-политика, и в дальнейшем продолжала всецело поддерживать свою креатуру. Многие последующие события в жизни Януса Фрегоза оказалась тесно связаны с этими двумя августейшими дамами — Екатериной и Маргаритой. Так, нам известно о неоднократных проявлениях внимания королевы-матери к просьбам прелата: например, она живо откликнулась на прошение епископа о финансовой помощи во время его службы в совете короля и королевы Наваррских в 1579 г., когда он был вынужден нести непредвиденные расходы при наваррском дворе в Нераке, не получая при этом жалования[1213]. Совет был создан по итогам Неракских мирных соглашений, заключенных, как отмечалось выше, от имени Генриха III Екатериной Медичи с Генрихом де Бурбоном, в феврале 1579 г. Для решения проблемы, в письме от 5 октября 1579 г. она рекомендовала королю приказать генеральному сборщику налогов Бордо найти возможность удовлетворить эту просьбу[1214].
Весной этого же года она поддержала претензии епископа Аженского на богатое цистерцианское аббатство Сент-Мари де Фонфруад (Sainte-Marie de Fontfroide) в Нарбоннском диоцезе, дарованное ему еще ее супругом Генрихом II. Права на аббатство предъявлял также кардинал Луиджи д'Эсте, брат герцогини Анны д'Эсте, герцогини Немурской. Екатерина в своем письме от 14 марта 1579 г. просит могущественную герцогиню — мать герцога Генриха де Гиза — помочь достигнуть компромисса и оставить аббатство Фрегозу, предлагая ей стать посредницей в споре[1215]. Конечно, самостоятельно епископ Аженский никогда не смог бы выиграть тяжбу за аббатство с семьей Эсте — внуками Людовика XII, поэтому, помимо этого, королева-мать 14 апреля этого же года специально обратилась к Генриху III с просьбой вмешаться в это дело, обронив характерную фразу: «Я знаю епископа Аженского как прелата, весьма преданного Вашей службе»[1216]. Известно, что Генрих III передал тяжбу на суд Большого королевского совета, о чем известил кардинала д'Эсте, настоятельно рекомендуя ему добровольно «отказаться от аббатства», которое принадлежит Янусу Фрегозу «по праву»[1217]. В итоге королю удалось убедить свой совет принять решение в пользу епископа, который окончательно вступил во владение Фонфруадом в 1582 г., а позже сумел закрепить его за представителями своей семьи, владевшими им вплоть до 1646 г.[1218] Таким образом, корона пыталась компенсировать скудость и нерегулярность доходов Януса Фрегоза, получаемых им в Ажене, и заодно отблагодарить одного из самых преданных представителей первого сословия. То, что король и королева-мать, защищая интересы маленького епископа, не побоялись возможной ссоры с Эсте-Гизами, вполне укладывается в общее направление королевской политики по отношению к этой семье, и свидетельствует в числе прочего о стремлении короны сохранять и умножать верную себе клиентелу, в противовес партиям ультракатоликов и гугенотов.
В своих письмах 1579–1580 гг. Янус Фрегоз регулярно упоминает Маргариту де Валуа, отмечая ее значительные посреднические усилия по урегулированию сложной ситуации на юге Франции. Королева Наваррская стала настоящей союзницей епископа Аженского, поскольку их положение было весьма схожим: католическая королева в гугенотском окружении и соседний маленький Аженский католический диоцез среди протестантских земель. На их союз рассчитывала и Екатерина Медичи, представляя свою дочь гасконской католической знати в марте 1579 г. во время очередного визита в Ажен: «Моя дочь всегда будет защитницей католиков, будет следить за вашими делами и оберегать ваше положение. Обращайтесь к ней, и будьте уверены, что она сделает все для того, чтобы ваши чаяния исполнялись»[1219]. Годом ранее королеве Наваррской было предоставлено графство Аженское в качестве апанажа, как гарантия ее собственной безопасности в случае возникновения политического кризиса в Нераке. Маргарита пыталась подчеркивать исключительно равное отношение ко всем своим подданным обеих религий, и в то же время действительно активно защищала интересы католиков Наварры и Гаскони, во многих местах остававшихся в меньшинстве и зажатых в анклавах[1220]. Ажен она справедливо рассматривала как свой главный форпост и гарант своего влияния, тем более что расстояние между городами можно было преодолеть за один день (26 км). В 1584 г. вместе с епископом она основала иезуитский коллеж в городе, для образования и воспитания юношей[1221]. Таким образом, Янус Фрегоз волей-неволей стал участником большой политической игры, далеко вышедшей за пределы области Ажене, превратившись в придворного епископа королевы Наваррской, с 1584 г. фактически ставшей наследницей французского трона, как жены Генриха Наваррского.
Новый статус, с одной стороны, открывал для него большие возможности, и с другой, добавлял не меньше проблем, поскольку отношения Маргариты де Валуа со всеми ее родственниками, включая супруга, резко испортились в 1583–1585 гг. В марте 1585 г., когда возникла угроза ее безопасности, королева решилась перебраться в спасительный Ажен[1222].
Ажен стал резиденцией двора королевы Маргариты, и епископ Аженский — ее главным церковным советником. Уже в мае 1585 г., опираясь на отряды дворян-католиков Ажене и заручившись поддержкой герцогов Гизов, Маргарита де Валуа объявила себя сторонницей Католической лиги, имевшей целью возвести Генриха де Гиза на трон, и таким образом, окончательно порвала с мужем, братом и матерью. По сути, Ажен превратился в центр суверенного королевского двора, а Янус Фрегоз оказался между Сциллой и Харибдой. С одной стороны, он был предан Екатерине Медичи, с другой — у него было мало возможностей противостоять Маргарите и ее амбициям, поэтому он должен был продолжать выполнять роль епископа ее двора. Правда, Ж.-Ф. Дюбо сделал предположение, что новое положение епископа Аженского, явно возвышающее его над иными прелатами, было ему на руку, и он поддержал королеву[1223]. Однако этому предположению нет никаких доказательств. Более того, письмо Януса Фрегоза от 8 июня 1585 г., адресованное Генриху III, в котором он просит разрешить сложить с себя полномочия епископа и оставить кафедру своему племяннику — Александру Фрегозу, говорит о попытке уйти с политической сцены и не участвовать в мятеже королевы Наваррской[1224].
Корона не поддержала просьбу епископа: в ситуации, когда Янус Фрегоз являлся единственной фигурой, способной стать посредником между парижским и аженским дворами, в условиях возобновившейся гражданской войны, об отставке не могло быть и речи. Авантюра Маргариты и ее сторонников закончилась в сентябре 1585 г., когда она была вынуждена бежать из Ажена, а город заняли королевские войска маршала Матиньона. Характерно, что именно епископ Аженский, по предложению Генриха III и Екатерины Медичи, стал во главе городского совета, по сути, взяв на себя полномочия светской и церковной власти[1225]. Это еще раз свидетельствует о том, что у короны не было никаких сомнений в верности Януса Фрегоза, хотя тот продолжал до последнего момента исполнять все свои обязанности при королеве Наваррской[1226]. Благодаря его вмешательству, двор Маргариты беспрепятственно покинул город со всем багажом, последовав за своей госпожой.
В октябре 1586 г. Янус Фрегоз скончался в возрасте 55 лет, надо полагать, в том числе от «чрезмерных трудов»[1227] по сохранению благополучия своей епархии и политической стабильности области Ажене. Типичный епископ XVI столетия, руководствующийся решениями Тридентского собора, он разделил судьбу многих прелатов, вовлеченных в государственно-политические дела и вынужденных заниматься вопросами, далекими от церковных обязанностей, во время гражданских войн[1228].
О церковном дворе Маргариты вплоть до ее возвращения в Париж в 1605 г. мы более ничего не знаем, кроме того, что в свой Юссонский период жизни она регулярно раздавала милостыню, а местная церковь Сен-Морис, сохранившаяся до нашего времени, выполняла роль церкви ее двора.