Если добавить к этой схеме последнюю сцену, в которой королеве была продемонстрирована необходимость доброго совета с сословиями королевства, то получается схема, которая позволила Сидни Энгло заявить, что «есть принципиальное отличие процессии Елизаветы от предыдущих. Это – степень, с которой в ней не просто восхвалялся монарх или выражались пожелания благополучия, но давались ей советы»[1156].
Однако это была не только дидактика, ориентированная на сравнительно молодую королеву. Индивидуальные особенности этой процессии были связаны с тем, что в большей степени, чем во всех предыдущих, в ней излагался миф правления. Это «английскость» и консерватизм. Образы были очень архаичны, почти все новые находки, сделанные при Генрихе VII, Генрихе VIII и Марии I, были отвергнуты. Подчеркивалась роль Елизаветы как восстановителя царства Израиля (что позволяло снова повторить метафору «освященного патриотизма»). В итоге сам консерватизм становился зримым образом[1157]. Настойчиво подчеркивался протестантизм правления, а также «английскость» и даже «британскость». Наконец, важной частью мифа станет крайняя, чрезмерная эмоциональность правительницы и общая эмоциональная напряженность всего действия (особенно проявившаяся в центральной сцене процессии, где ритуальная драма достигла уровня эмоционального напряжения трагедии). Выражения любви и со стороны подданных, и со стороны монарха носили чрезмерный, бурный, чуть ли не интимный характер. Объятья, поцелуи, прием нехитрых подарков и благословлений, воздетые к небу или прижатые к груди руки – все это было не только проявлением настоящих эмоций, но и расчетливым стартом долговременной программы формирования и распространения елизаветинского мифа, воплотившегося в легенде о браке Елизаветы и королевства.
Преемник Елизаветы I и основатель новой династии Яков I Стюарт, утверждая свою власть и династию на английском престоле, был вынужден решать целый ряд ритуальных задач, причем некоторые из них противоречили друг другу. С одной стороны, ему было необходимо ритуально подчеркнуть преемственность двух династий, с другой стороны– сформировать свой, принципиально отличный династический миф и распространить его. Ему было необходимо преодолеть значительное недоверие, существовавшее в обществе по отношению к представителю шотландского королевского дома, которое делало короля не ритуально, а подлинно чужим для горожан. Он должен был наградить своих шотландских фаворитов и при этом установить отношения с елизаветинской знатью. Наконец, он должен был реализовать свое «великое дело» – объединить Британские острова под одним скипетром впервые со времен Артура. Огромную роль в реализации всех этих целей играли городские процессии, и Яков отчетливо это осознавал.
В противоположность распространенному в историографии мнению, Яков очень внимательно относился к процессиям в Лондоне и в других городах как к важнейшему инструменту осуществления своей власти и формирования пространства стюартовского мифа. Это предубеждение основано, прежде всего, на сообщениях тех елизаветинцев, которые утратили положение при дворе или иные статусные места и доходы при Якове и потому составляли своеобразную «оппозицию». Так, например, Артур Уилсон писал: «во время речей… он не был похож на свою предшественницу, славной памяти королеву, которая с радостным чувством встречала людские аккламации… он принимал эту тяжкую ношу со смирением, надеясь, что такого больше не будет»[1158]. На основании этого делается далеко идущий вывод о том, что пренебрежение первых двух Стюартов своими ритуальными обязанностями вело к десакрализации власти и, в конечном счете, упадку монархии[1159].
Однако следует заметить, что Елизавета совершила 23 выезда за 44 года правления, Яков I – 20 за 23. В этом отношении явно видно большее внимание Якова I к распространению своей власти, чем у его предшественницы. К выездам Якова I также следует добавить выезды его старшего сына принца Генри, в последние годы – принца Карла, а также его супруги, королевы Анны. Стюартовский двор мыслился единым, хотя и полицентричным, и перемещающиеся по стране центральные точки стюартовской власти формировали единое, хоть и полицентричное пространство династического мифа.
Малкольм Сматс совершенно необоснованно упрекает Якова I в том, что он «формально повторил свой въезд в Лондон в 1606 году, но затем – лишь один раз за 18 лет»[1160]. Не очень понятно, какой из въездов имеет в виду этот авторитетный исследователь, поскольку, кроме въездов 1604 и 1606 гг., был въезд в 1605, в том же 1606 г. – совместный въезд с королем Кристианом Датским, два шествия в собор св. Павла в 1616 и 1620 гг., торжественный въезд после возвращения из большой поездки в Шотландию в 1617 г. и шествие в честь возвращения из Мадрида принца Карла и герцога Бекингема в 1624 г. К этим манифестациям стюартовской власти также можно добавить две инаугурационные процессии принцев Генри и Карла и встречу рейнского пфальцграфа Фридриха, жениха дочери Якова I – принцессы Елизаветы. По количеству лондонских процессий Яков I (не в последнюю очередь за счет своей семейственности) также заметно превосходил свою предшественницу, и лишь устойчивостью елизаветинского мифа можно объяснить столь распространенное в историографии заблуждение о неприязни Якова I к процессиям. Его неподвижность, как будет показано, также как и гиперэмоциональность Елизаветы, была не столько проявлением личного отношения, сколько частью династического мифа.
Итак, аккламационная процессия, назначенная изначально на 23 июня 1603 г., была отложена из-за чумы и проведена только 15 марта 1604 г. Ее описания составили знаменитые поэты своего времени Томас Деккер, Майкл Дрейтон и Бен Джонсон[1161]. Двое из них были также и оформителями сцен. Деккер был автором большинства стихов, сопровождавших представления, Джонсон написал речи Темзы, Гения Места, некоторые другие тексты и создал дизайн сцены на Фенчерч-стрит. Оформлением остальных сцен занимался Стивен Харрисон.
На выезде из Тауэра короля должны были встретить, плечом к плечу, два рыцаря в полном вооружении. Это были св. Георгий и св. Андрей, небесные покровители обоих королевств с соответствующими гербами.
Рис. 5. Триумфальная арка Якова I Стюарта на Фенчерч-стрит (Лондиний) Воспроизведено по Harrison S. The Arches of Triumph. 1604
Рис. 6. Триумфальная арка Якова I Стюарта на Грейсчерч-Стрит Воспроизведено по Harrison S. The Arches of Triumph. 1604
Рис. 7. Триумфальная арка Якова I Стюарта на Соупер-Лэйн (Новая Аравия) Воспроизведено по Harrison S. The Arches of Triumph. 1604
Рис. 8. Триумфальная арка Якова I Стюарта в Чипсайде (Сад Изобилия) Воспроизведено по Harrison S. The Arches of Triumph. 1604
Рис. 9. Триумфальная арка Якова I Стюарта на Флит-стрит. Воспроизведено по Harrison S. The Arches of Triumph. 1604
Рис. 10. Триумфальная арка Якова I Стюарта на Темпл-Бар (Храм Януса) Воспроизведено по Harrison S. The Arches of Triumph. 1604
Однако неожиданно появился Гений Места (Genius Loci), который вступил в спор с рыцарями за право первым встретить Его Величество. В итоге, апеллируя к практике римских триумфов, Гений убеждает рыцарей, что ему принадлежит право первого приветствия, и он встречает монарха словами:
Король, чтоб доказать свою любовь,
Мы Трою для тебя отстроим вновь[1162].
В самом начале была задана программа не только всей процессии, но и всего стюартовского мифа. Апокалиптический символ Нового Иерусалима был однозначно отвергнут. Однако сама идея обновления не исчезала, король по-прежнему своим появлением возвращал город к изначальной чистоте. Только теперь потерянный Рай был классическим и одновременно британским, поскольку, согласно Гальфриду Монмутскому, Новая Троя была построена на берегах Темзы спутником Энея Брутом[1163]. Но теперь «британскость», уже привычная по процессиям Елизаветы, становилась более политической программой монархии, «великим делом короля», чем поиском своей инсулярной идентичности. В одном символе объединялись Рим, Британия, преемственность династий и Золотой век.
Собственно серию сцен открывала триумфальная арка на Фенчерч– стрит, и именно она задавала тон всей процессии. На 50-футовой в ширину и в высоту арке над центральным проходом была установлена модель города – дома, башни, рынки в виде перспективы. Над моделью была надпись «Londinium», под ней – «Camera Regia», а по фризу над центральным проходом – цитата из Марциала, «Par Domus haec Coelo, sed minor est Domino». Согласно объяснению Джонсона, это обозначало, что, «хотя город и может по достоинству и великолепию быть сравнен со звездами и Небесами, он все равно намного ниже господина Небес, который есть Его Величество, и поэтому недостоин его принимать»[1164].
На самом верху восседала Британская Монархия (Monarchia Britannica), богато одетая, в парче, в мантии, над ней висели две короны и два щита с гербами Англии и Шотландии, а по сторонам – еще два венка и гербы Франции и Ирландии. На голове у нее был венок из переплетенных листьев пальмы и лавра, в руках – скипетр и глобус, на котором была надпись «Orbis Britannicus» и «Divisus ab Orbe», что обозначало, что «империя есть мир, отделенный от мира»[1165]. Таким образом, одновременно подчеркивалась универсальность и «имперскость» стюартовской монархии и самодостаточность «инсулярного патриотизма», уже знакомого по процессиям Елизаветы. Переплетенный венок формировал внешне противоречивый образ победы и миролюбия. Демонстрация военной доблести имела огромное значение для имиджа ренессансного монарха. Все, от наместника Бога на Земле до прожженного макиавеллиста, должны были демонстрировать доблесть. Хотя Яков I не очень охотно демонстрировал это качество, стараясь в дальнейшем передать эту функцию формирования имиджа ренессансного монарха двору своего наследника, принца Генри, необходимость такой манифестации он осознавал. Миролюбие было куда более популярным символом для первого Стюарта на английском престоле, поскольку позволяло усилить образ Соломона – не только законодателя и строителя Храма, но и мирного царя.