Сейчас он выстрелит, подумал Стивенс и отпрыгнул в сторону. На мгновенье ему показалось, что он наблюдает собственный прыжок, странно отражающийся в слабом свете, исходящем от реки, в том свечении, которое вода возвращает тьме, в том воздушном квадрате, что образовался над головой Бойда Болленбо. Потом он понял, что нет, не себя он наблюдает и не шум ветра слышит – тот самый материальный образ, то самое существо, лишенное языка и в нем не нуждающееся, ожидавшее в течение девяти дней возвращения Лонни Гриннэпа, бросилось вниз с вытянутыми заранее руками и, как туго натянутая пружина, вцепилось в спину убийцы, немо преследуя свою страшную цель.
Он сидел на дереве, подумал Стивенс. Блеснуло дуло пистолета. Он увидел вспышку, но не услышал ни звука.
4
Он сидел после ужина на веранде с аккуратной повязкой на голове, когда на дорожке появился шериф – такой же рослый, как и Стивенс, мужчина, любезный, приветливый, с глазами, даже более блеклыми и холодными и еще менее выразительными, чем у Тайлера Болленбо.
– Я буквально на минуту, – сказал он, – иначе не стал бы вас беспокоить.
– Да какое там беспокойство! – откликнулся Стивенс.
– Как с головой? – Шериф перекинул ногу через перила веранды.
– Да вроде все нормально, – сказал Стивенс.
– Это хорошо. Полагаю, вы слышали, где мы нашли Бойда?
Стивенс ответил ему столь же невыразительным взглядом.
– Может, и слышал, – сказал он. – Честно говоря, сегодня я мало о чем думаю, кроме головной боли.
– Вы сами сказали нам, где искать. Вы были в сознании, когда я добрался до места. Вы старались напоить Тайлера. И сказали, чтобы мы шли к перемету.
– Правда? Ну, мало ли чего скажешь, когда пьян или не в себе. Правда, бывает, и не промахнешься.
– Ваш случай. Мы осмотрели снасть и нашли Бойда, он висел на одном из крючков, мертвый, в точности как Лонни Гриннэп. А у Тайлера Болленбо была сломана нога и в плече пуля, ну а у вас на черепе такой ширины рваная рана, что там сигара поместится. Как он оказался на этом перемете, Гэвин?
– Понятия не имею, – сказал Стивенс.
– Да ладно вам, я же не при исполнении. Как Бойд оказался на этом перемете?
– Не знаю.
Шериф посмотрел на него, Гэвин не отвел взгляда.
– Вы так любому из своих друзей ответили бы?
– Да. Я, видите ли, был ранен. И ничего не знаю.
Шериф достал из кармана сигару и какое-то время разглядывал ее.
– Похоже, Джо – ну, тот глухонемой, что жил с Лонни, – исчез в конце концов. В прошлое воскресенье он еще был здесь, но с тех пор его никто не видел. А ведь мог бы остаться. Никто бы его не тронул.
– Может, он слишком тосковал по Лонни, чтобы остаться, – сказал Стивенс.
– Может, тосковал по Лонни. – Шериф поднялся. Он откусил кончик сигары и закурил. – А что, из-за этой пули вы вообще все забыли? Что именно заставило вас заподозрить, что здесь что-то неладно? Чего вы заметили такого, что все мы пропустили?
– Весло, – сказал Стивенс.
– Весло?
– Вы когда-нибудь ставили перемет, ну, скажем, на пикнике? Никто ведь не берет в руки весла, просто подталкиваешь лодку руками вдоль лески, от одного крючка к другому. Лонни никогда не пользовался веслом; он даже привязывал лодку к тому же дереву, на котором перемет крепил, а весло держал в доме. Если вы были там, наверное, заметили. А когда молодой человек нашел лодку, весло лежало на дне.
Завтра
Дядя Гэвин не всегда был окружным прокурором. Но перерыв в службе случился более двадцати лет назад и продолжался так недолго, что помнили про это только старики. Да и то не все. Потому что на протяжении того времени он провел всего одно дело.
Он был тогда молод, двадцать восемь лет от роду, и только год как закончил юридический факультет местного университета, куда поступил по настоянию деда после возвращения из Гарварда и Гейдельберга. За то расследование он взялся по собственной инициативе и убедил деда позволить ему заняться им в одиночку, и дед не стал возражать, потому что все думали, что суд станет чистой формальностью.
Словом, дядя Гэвин взялся выступить в суде. Годы спустя он по-прежнему настаивал на том, что это единственное дело, которое он, выступая то ли адвокатом, то ли общественным обвинителем, проиграл, притом что, по его убеждению, правда и справедливость были на его стороне. Вообще-то, строго говоря, не проиграл – на осенней сессии голоса присяжных разделились, а на следующей, весенней, был вынесен оправдательный вердикт; ответчиком был солидный, твердо стоящий на ногах фермер, муж и отец семейства по имени Букрайт, живший в удаленном юго-восточном углу округа, известном под названием Французова Балка; жертвой – хлыщ и проходимец, именовавший себя Баком Торпом, а сверстниками, которых он полностью подавил при помощи кулаков на протяжении первых трех лет своей жизни во Французовой Балке, именовавшийся Баком Чертом; это был человек без рода-племени, возникший внезапно, из ниоткуда, забияка, игрок, а также, по слухам, подпольный самогонщик, которого однажды поймали по дороге в Мемфис, куда он гнал небольшой гурт краденого скота, сразу же узнанного хозяином. У него было на руках разрешение на продажу, но имени того, кто его подписал, никто в округе не знал.
Сама же история была стара как мир и вполне обычна: семнадцатилетняя девица, чье воображение разгорячили щегольские манеры и задиристость, и напор, и хорошо подвешенный язык; отец, пытавшийся ее урезонить и добившийся только того, чего в таких случаях родители чаще всего и добиваются; далее угрозы, запретная дверь, неизбежный ночной побег – и вот уже сразу следом за тем, в четыре часа утра, Букрайт будит Билла Варнера, мирового судью и главного человека всего района, отдает ему свой пистолет и говорит: «Я пришел сдаться. Два часа назад я застрелил Торпа». Один из местных, некто Квик, оказавшийся первым на месте событий, обнаружил в руке Торпа пистолет со снятым предохранителем; неделю спустя, после того как в мемфисских газетах появилось краткое описание случившегося, во Французовой Балке объявилась женщина, представившаяся женой Торпа, что подтверждалось имевшимся у нее свидетельством о браке, и заявившая претензии на деньги либо собственность, – что там от него осталось.
Помню, как нас удивило уже то, что большое жюри вообще приняло дело к рассмотрению; когда же секретарь суда зачитал проект обвинительного заключения, все ставили двадцать против одного на то, что присяжным понадобится для принятия решения не более десяти минут. Окружной прокурор даже не потрудился сам выдвинуть обвинение, помощнику поручил, и тому понадобилось не более часа, чтобы привести все доказательства. Затем поднялся дядя Гэвин, и я до сих пор помню, как он посмотрел на присяжных – одиннадцать фермеров и лавочников и двенадцатого, того, кому предстояло развалить все дело, – тоже фермера, худощавого невысокого мужчину с редкими седыми волосами и внешностью, характерной для фермеров с холмов – хилых, задавленных тяжелой работой и в то же время на удивление несокрушимых, – тех, что, кажется, к пятидесяти становятся стариками, а потом уже не подвластны времени. Дядя Гэвин говорил спокойно, почти монотонно, не повышая голоса, к чему мы привыкли на процессах по уголовным делам; лишь язык немного отличался от того, что стал привычен для него впоследствии. Но даже и тогда, хоть к тому времени он общался с местными всего год, дядя Гэвин уже научился говорить так, чтобы его понимали все в округе: негры, жители холмов, богатые плантаторы с равнины.
– Всех нас, людей этого края, Юга, с детства научили нескольким вещам, которые мы ставим превыше всего. Среди них одна из первых – я не говорю лучших, просто одна из первых – это что за отнятую жизнь можно расплатиться только другой жизнью; что смерть, смерть одного человека, это лишь полпути; но если это так, мы могли сберечь две жизни, остановив ответчика еще до того, как он в ту ночь ушел из дома; и мы смогли спасти хотя бы одну жизнь, если бы нам даже пришлось отнять жизнь ответчика, дабы остановить его. Только ведь тогда мы ничего не знали. Вот об этом я толкую – не об убитом, не о его характере и не о моральной стороне его действий; и не о самозащите, независимо от того, действительно ли ответчик был вынужден доводить дело до того, чтобы отнять чужую жизнь, – я толкую про нас, живых, и про то, чего мы не знаем, про всех нас, существ человеческих, которые в глубине души хотят поступать по справедливости, не хотят наносить ущерба другим; существ человеческих со всем их комплексом страстей человеческих, переживаний и убеждений, принять или отвергнуть которые не в их силах, пытающихся, елико возможно, действовать в согласии с ними или вопреки им, – и вот перед вами ответчик, тоже существо человеческое, с тем же комплексом страстей и инстинктов и убеждений, перед которым встала проблема: неизбежные страдания ребенка, дочери, которые по молодой бесшабашности – все тот же неизбывный комплекс, что сделался ее наследием помимо собственной воли, – она не могла предотвратить собственными силами, и он решил эту проблему так, как только и мог решить, в полную меру своих сил и в согласии со своими убеждениями, не прося ничьей помощи, а потом не отрекся ни от своего решения, ни от своего поступка.
Он сел. Помощник прокурора просто поднялся, молча поклонился суду и тоже сел на место. Присяжные удалились, а мы так и остались в зале. Даже судья остался на своем месте. Я вспоминаю, как по залу пронесся продолжительный вздох или что-то в этом роде, когда стрелка настенных часов, висящих над скамьей присяжных, миновала десятиминутную отметку, а затем и получасовую отметку, и судья подозвал кивком судебного пристава и шепнул ему что-то на ухо, и пристав вышел и вскоре вернулся и, в свою очередь, что-то шепнул судье на ухо, и судья поднялся и ударил молотком по столу и объявил перерыв в судебном заседании.
Я быстро вернулся домой, пообедал и поспешил назад, в город. В суде никого не было. Даже дед, ложившийся после обеда вздремнуть, независимо от того, пришли присяжные к единому мнению или нет, и тот появился первым; пробило три пополудни, и к тому времени уже весь город знал, что дяди-Гэвиново жюри присяжных подвисло, одиннадцать за оправдательный приговор, один против; в какой-то момент в зал быстро прошагал дядя Гэвин, и дед сказал: