В общем, уже далеко не только те, кого его дядя называл старыми кумушками, решили, что знают, чем занимается Харрис и что занятия эти давно уже погнали его гораздо дальше Нового Орлеана – пожалуй, на четыреста или даже пятьсот миль дальше, – ибо, хотя дело происходило в двадцатые годы, когда разного рода мошенники, скрывающиеся от закона, полагали Мексику местом далеким и более или менее безопасным, наш герой вряд ли отыскал бы в этой семье и на этой плантации сумму, достаточную для того, чтобы сделать Мексику выгодным предприятием, не говоря уж о том, чтобы осесть там, – а по существу, счесть стóящим делом даже одну поездку туда, так что лишь собственные страхи, мол, погнали его дальше, чем за триста миль, отделяющие нас от Нового Орлеана.
Но они ошиблись. К Рождеству он вернулся. И коль скоро появился он не на один день и они снова могли его видеть непеременившимся, тем же самым мужчиной в некотором роде без возраста, доброжелательным, румяным, любезным, хотя и замкнутым и лишенным воображения, все стало на свои места. Да, по правде говоря, оно с них никогда и не сходило; даже те, кто некогда первыми и более всего решительно утверждали, что он бросил ее, теперь определеннее других настаивали, что на самом деле никогда ничего подобного и не думали; а когда после Нового года он снова уехал, как приходится уезжать мужьям, имеющим несчастье жить с семьей в одном месте, а работать в другом, никто даже не заметил, в какой именно день это случилось. Более того, никому теперь не было дела до того, чем он занимается. Теперь это знали все: подпольное производство виски; но – никакой мелкой, из-под полы, продажи бутылок в гостиничных парикмахерских, потому что теперь, когда она одна пересекала Площадь в пролетке, на ней было меховое пальто, благодаря чему, стоило его (пальто) увидеть, как он сам вырастал в глазах города и округа и завоевывал всеобщее уважение. Потому что он не только преуспевал, но в лучших традициях Юга тратил свое состояние на своих женщин. Более того, он оказался верен еще более старой и прочной традиции всей Америки: он преуспевал даже не вопреки Закону, но становясь над Законом, так, словно его поверженным соперником было не поражение, но сам Закон; теперь, когда он возвращался домой, его окружала аура не просто успеха, не одной только романтики и вызова, пропахших пороховой гарью, но также и утонченности, поскольку ему хватало вкуса заниматься своим делом в другом штате, в трехстах милях от дома.
И дело было крупное. Тем летом он вернулся в самой большой и самой шикарной машине из тех, что когда-либо видели в границах округа, с каким-то непонятным негром в ливрее, в чьи обязанности входило не только управление, но также мойка и полировка машины. Был с ним и его первый ребенок, а вскоре появилась няня, светло-коричневая негритянка, куда более расторопная или, по крайней мере, выглядевшая намного эффектнее любой из жительниц Джефферсона, белых или черных. Потом Харрис снова уехал, и теперь каждый божий день все видели их четверых – жену, младенца, водителя в ливрее и няню, в большой шикарной машине разъезжающими по городу и пересекающими Площадь в оба конца по два-три раза в день и даже не всегда останавливающимися в том или другом месте, пока довольно скоро в городе и округе не узнали, что решают, куда, а может быть, и когда ехать, двое негров.
Словом, Харрис приехал и на то Рождество, а затем, следующим летом, они уже выезжали с еще одним ребенком, а первый уже научился ходить, и только теперь все в округе, а не одна лишь его, Чарлзова, мать и еще пятеро бывших подруг по школе, узнали наконец, кто это, мальчик или девочка. А потом дед умер, и на те рождественские праздники Харрис стал владельцем плантации и от имени своей жены – вернее, от собственного, хозяина, имени, хотя и в свое отсутствие, – заключил сделку, соглашение с неграми, об аренде земли на следующий год, из которой, как всем было понятно, вряд ли будет какой-нибудь прок, ведь сам-то Харрис – так считали в округе – даже не давал себе труда задуматься, будет прок или нет. Потому что это было ему совершенно безразлично; он сам делал деньги, и бросить это просто ради того, чтобы заняться скромной хлопковой плантацией, пусть даже на год, было то же самое, как если бы настоящий игрок перестал в разгар сезона ходить на бега ради занятий молочной фермой.
Он делал деньги и выжидал, а в один прекрасный день у него, судя по всему, исчезла нужда в ожидании. В очередной летний приезд он пробыл дома два месяца, а когда собрался уезжать, там уже работали электричество и водопровод и раздавались механические звуки – ежедневный и еженощный гул и жужжание насоса и генератора, сменившие скрип ручного колодезного шкива и морозилки, когда по воскресеньям делали мороженое; и ничего не осталось в доме от старика, что в течение пятидесяти лет усаживался на террасе со своим некрепким тодди и Овидием с Горацием и Катуллом в руках, – за исключением самодельного соломенного кресла-качалки, да отпечатков пальцев на книжных переплетах из телячьей кожи, да серебряного бокала, из которого он пил, да старого сеттера – собачонки, дремавшей у его ног.
Дядя Чарлза говорил, что деньги оставляют даже более глубокий след, чем дух старого стоика, провинциального космополита-домоседа. Быть может, его дядя считал даже, что они сильнее, нежели способность дочери старика к страданию. Другие-то в Джефферсоне точно держались этого мнения. Потому что тот год миновал, и Харрис снова приехал на Рождество, а потом летом на месяц, и теперь научились ходить оба ребенка; то есть должны были научиться, потому что никто в Джефферсоне не взялся бы утверждать это с полной уверенностью, ибо видели их только в проезжающей машине, и старого сеттера уже не было, и в тот год Харрис сдал в аренду всю ферму, до последнего акра, одному человеку даже не из нашего округа, который приезжал за семьдесят миль из Мемфиса во время сева и сбора урожая и ночевал в одной из заброшенных негритянских лачуг до следующей субботы, после чего возвращался в Мемфис.
И наступил следующий год, и весной арендатор нанял собственных работников-негров, так что даже негры, которые жили в старом поместье и поливали пóтом здешнюю землю дольше, чем дочь старика жила на свете, разъехались кто куда, и теперь от прежнего хозяина вообще ничего не осталось, ибо и его самодельное кресло, и его серебряный бокал, и коробки с книгами в захватанных переплетах из телячьей кожи находились на чердаке дома его, Чарлзовой, матери, а в доме жил на правах управляющего человек, арендующий ферму.
Потому что и миссис Харрис в нем больше не было. О своем приближающемся отъезде она Джефферсон заранее не уведомила. Можно сказать, это было нечто вроде заговора, потому что его, Чарлза, мать знала не только что она уезжает, но и куда уезжает, а если знала его мать, то знали и остальные пятеро.
Сегодня она еще здесь, в доме, который, как считали в Джефферсоне, ей никогда не захочется бросить, что бы он там с ним ни сделал, пусть даже дом, где она родилась и прожила всю жизнь безвыездно, за исключением двухнедельного медового месяца в Новом Орлеане, превратился теперь в скопление электрических проводов, и водопроводных труб, и духовок, и стиральных машин, и литографий на стенах, и стандартной мебели.
А на следующий день ее уже нет: и она, и двое детей, и двое негров, которые, даже прожив в сельской местности четыре года, все еще оставались городскими неграми, и даже длинная, сверкающая, похожая на катафалк машина – все они уехали в Европу, как говорили, ради здоровья детей, хотя кто именно это сказал, не знал никто, во всяком случае не его, Чарлза, мать, и никто из тех пятерых жительниц Джефферсона и округа, кто знал, что она уезжает, и уж точно не она сама. Так или иначе, она уехала, бежала от того, что город, возможно, считал, что знает. Но вот в поисках чего, если вообще было что искать, на сей раз не знал или, по крайней мере, не говорил даже его дядя, у которого всегда было что сказать (весьма нередко по делу) о чем бы то ни было, особенно если это его совершенно не касалось.
И вот теперь за происходящим наблюдал не только Джефферсон, но и весь округ, не только те, кого его дядя называл старыми кумушками, что, сидя у себя на террасах, подхватывают сплетни и предположения (может, и надежды), но и мужчины, и не только те мужчины, которым было достаточно прошагать до города шесть миль, но и фермеры, которым надо было пересечь весь округ.
Они приезжали целыми семьями в побитых запыленных машинах и фургонах, а то и на лошадях и мулах, только что выпряженных из плуга, чтобы остановиться по дороге и поглазеть на многочисленные группы странных людей, вооруженных таким количеством всякого оборудования, что его хватило бы для строительства шоссейной дороги или водоема, и межующих, разбивающих на квадраты старые поля, предназначавшиеся некогда просто для выращивания на продажу кукурузы и хлопка, засевающие их кормовой рассадой, фунт которой стоит дороже фунта сахара.
Они ехали в своих машинах, или фургонах, или на лошадях и мулах, миля за милей, вдоль свежевыкрашенной дощатой ограды, разглядывая выстроившиеся в ряд хлева, сделанные из лучшего материала, нежели дома большинства из них, с электрическим освещением, светящимися часами на стенах, водопроводом и окнами, забранными металлической сеткой, чего дома у них не водилось; назад они возвращались на мулах, иногда даже неоседланных, с лемехом, закрепленным на клешне хомута, чтобы не волочился по земле, и смотрели, как из фургонов одного за другим выводят чистопородных жеребцов, и жеребят, и кобылиц, у чьих предков в пятидесятом колене (как сказал бы, но не сказал его, Чарлза, дядя, потому что в тот год он вообще почти перестал говорить о чем бы то ни было) кровь в жилах застыла бы при виде нагнета на холке, как у хозяйки при виде волоска в масленке.
Он (Харрис) перестроил дом. (Теперь он каждую неделю летал куда-то на аэроплане; говорили, что это тот же самый аэроплан, что доставлял виски с берега Мексиканского залива в Новый Орлеан). То есть новый дом должен был занять площадь, на которой уместились бы четыре старых, будь они плотно пригнаны один к другому. Это был просто дом, в один этаж, с террасой под фронтоном, где мог бы сидеть прежний владелец в своем самодельном кресле, с бокалом своего тодди и томом Катулла; когда строительство было закончено, дом выглядел как старый южный особняк, какими их показывают в фильмах, только в пять раз больше и в десять раз «южнее», чем на самом деле.