– Ладно, сказал так сказал, на том и остановимся. Самое меньшее, что мы можем пожелать капитану Гуалдресу, человеку нам чужому, – так это чтобы мира было не меньше либо уж не было вообще.
Потому что к этому времени капитана Гуалдреса знал уже весь округ, отчасти понаслышке, но главным образом воочию. Как-то раз увидел его и он, Чарлз. Гуалдрес пересекал Площадь на одной из лошадей Харриса, и его, Чарлза, дядя сказал, что это такое. Не кто такой этот мужчина, но что это такое – мужчина и конь вместе: не кентавр, а единорог. Чувствовалась в нем прочность, не та безразличная прочность, что обрела за долгие годы жизни у Харриса его обслуга, но прочность металла, отборной стали или бронзы, выдержанной, почти лишенной каких-либо отличительных признаков. И стоило дяде сказать это, как он, Чарлз, сразу увидел то же самое: конеподобное существо из старой поэзии, с единственным рогом, но не из кости, а из какого-то металла, настолько удивительного и долговечного и ни на что не похожего, что даже мудрецы затруднились бы подобрать ему имя; из некоего металла, отлитого из самых начал человеческих мечтаний и упований, да и страхов тоже, металла, химическая формула которого утрачена, а возможно, сознательно уничтожена самим Кузнецом; нечто более древнее, чем сталь или бронза, и более сильное, чем вся мощь страдания, и ужаса, и смерти, заключенная просто в золоте или серебре. Вот потому, сказал его дядя, и кажется этот человек частью того коня, на котором едет; это свойство человека, являющего собою живую часть живого коня; существо, составленное из разных элементов, может умереть, и умрет, должно умереть, но только от коня останутся кости; со временем кости превратятся в прах и истлеют в земле, но человек останется, цельный, ничему не подвластный, останется там, где они истлели.
Сам он был человек вполне обыкновенный. Говорил на каком-то неживом, отрывистом английском, не всегда отчетливо, коль скоро речь заходила о том или ином предмете, но со всеми и каждым одинаково; вскоре его уже не просто знали, но знали хорошо, и не только в городе, но и во всем округе. За месяц-другой он объездил его целиком, куда только на лошади можно добраться; наверное, проехал по тем проселкам и тропинкам и просекам, про которые даже его, Чарлза, дядя, колесящий по округу из года в год, чтобы избирателей не растерять, не знал.
Он не только познакомился с округом, он завел в нем друзей. Вскоре в тот дом зачастил самый разный люд – повидаться не только с Харрисами, но и с приезжим; и в гости они ехали не к женщине, которая была там хозяйкой и чье имя они знали всю жизнь, как и имя ее отца и деда, но к приезжему, чужеземцу, о котором десять месяцев назад и слыхом не слыхивали и даже год спустя не могли разобрать, что он говорит; весь округ – как правило, холостяки: фермеры, механики, машинист паровоза, инженер-строитель, два молодых человека из бригады дорожных ремонтников, профессиональный торговец лошадьми и мулами – все они стекались по его приглашению покататься на лошадях, принадлежавших женщине, в чьем доме он жил, и чьим любовником (все в округе с самого начала, даже прежде, чем познакомились с ним, были уверены, что его интерес или, по крайней мере, его намерения сосредоточены на старшей из женщин, на матери, которая уже вступила в права наследства и распоряжалась деньгами, потому что на младшей, дочери, он мог жениться в любое время, задолго до того, как они уехали из Южной Америки) уже, скорее всего, сделался, и чьим мужем мог стать в любой момент, когда пожелает, и который наступит, когда ему наконец не останется ничего, кроме как жениться, потому что, будучи не просто чужеземцем, но и мужчиной латинской расы, он принадлежал долгой чреде холостяков-донжуанов и просто должен был быть распутником, даже не по склонностям, но потому же, почему у леопарда шкура пятнистая.
Вообще-то сейчас о нем говорили, что, будь миссис Харрис не человеческим существом, а кобылой, он бы женился на ней уже давно, как только увидел. Потому что все быстро поняли, что лошади для него – такая же непобедимая привязанность, как для других выпивка, или наркотики, или игра. В округе рассказывали, как он идет в конюшню ночью – что при луне, что в полной тьме – и скачет на лошадях, меняя их одну за другой, до рассвета, а то и до восхода солнца; а летом он построил скаковой круг, по сравнению с которым тот, что построил некогда Харрис, выглядел всего лишь детской площадкой, где устраивают игры младенцы, даже не научившиеся еще ходить: барьеры и препятствия не в высоту забора, как прежде, но на фут, а то и на два выше, и сделаны на сей раз не из папье-маше либо древесины, годной разве что для производства спичек, но то ли из прочных балок, на каких крыши держатся, то ли из настоящего камня, доставленного товарным поездом из Восточного Теннесси и Виргинии. И собиралось там нынче куда больше народа, потому что было на что посмотреть: наездник и лошадь сливаются, объединяются, становятся единым целым, затем даже больше чем единым целым – спайкой; не рвутся вперед, но примериваются, почти физически нащупывают тот миг, когда, достигнув высшей точки объединения, слившись до полной неразличимости, они должны яростно отпрянуть друг от друга, вновь стать двумя существами; так пилот, поднимая число Маха[5] сначала до единицы, потом до двух, потом до трех и далее, стремится (вместе с машиной) к предельной скорости, на которой железный аппарат разваливается на куски и исчезает, оставляя нежную и беззащитную плоть человеческую по-прежнему рваться по ту сторону скорости звука.
Хотя в данном случае (человек и лошадь) все было наоборот. Вроде как если бы человек знал, что сам он неуязвим и защищен от любых угроз, и что подвести может только лошадь, и что человек построил скаковой круг и расставил на нем барьеры только для того, чтобы увидеть, где именно лошадь споткнется. Что по всем понятиям этого аграрного и конного края было совершенно правильно; именно так и надо ездить на лошади; Рейф Маккаллум, один из постоянных зрителей этого представления, выкормивший, и вырастивший, и натренировавший, и продавший больше лошадей, чем, по всей вероятности, кто-либо иной в округе, говорил так: когда лошадь в стойле, обращайтесь с ней, как если бы она стоила тысячу долларов; но когда вы используете ее по какой-нибудь надобности либо ради того, что вам обоим нравится, обращайтесь с ней, как если бы вы могли купить десять ей подобных по центу за каждую.
И еще кое-что произошло или, по крайней мере, начало происходить около трех месяцев назад, то, что всему округу следовало бы знать или, по крайней мере, над чем задуматься и выработать некоторое мнение на этот счет, хотя бы по той причине, что речь идет о единственном отрезке, или единственной стороне, жизни капитана Гуалдерса в Миссисипи, которую он когда-либо если не пытался держать в секрете, то особо не афишировал.
Понятно, что в этой истории замешана лошадь, уже потому, что речь идет о капитане Гуалдресе. На самом деле округ в точности знал, что это за лошадь. На всех этих огороженных, ухоженных акрах земли это было единственное животное – или существо, включая капитана Гуалдреса, – которое даже номинально не принадлежало Харрисам.
Ибо принадлежало оно самому капитану Гуалдресу. Он купил его по собственному выбору и на собственные деньги – или на деньги, которые считал собственными; и то, что купил он лошадь на деньги, как считали жители округа, своей любовницы, стало одним из, а может быть, самым лучшим ходом, который капитан Гуалдрес сделал в Северной Америке. Если бы он потратил деньги миссис Харрис на девушку, что, в соображении жителей округа, он, будучи моложе миссис Харрис, и должен был сделать раньше или позже, его ждало бы всеобщее презрение и возмущение, сильнее которого могли быть только презрение и стыд за миссис Харрис. А коль скоро он вполне достойно потратил деньги на лошадь, округа отпустила ему грехи заранее, prima facie[6]; он даже заработал что-то вроде мужского уважения своим благородным поведением в делах, касающихся прелюбодеяния, верности и воздержания, каковое (со стороны капитана Гуалдреса) продолжалось почти шесть недель, когда он добирался до Сент-Луиса, где и купил лошадь, а потом привез ее в фургоне домой.
Это была кобыла-однолетка от знаменитого иностранца – чемпиона в стипльчезе, рано повредившая зрение, которую покупали, по убеждению округи, как чистокровку (что было в ее, округи, глазах лишним доказательством того, что капитан Гуалдрес в любом случае считал свое пребывание в Северном Миссисипи не зряшным), поскольку чем же иным, кроме кровей, можно оправдать приобретение кобылы, которая через год полностью ослепнет. Во что община продолжала верить на протяжении последующих шести недель, даже после того, как обнаружилось, что он не просто ждет, пока природа скажет свое слово, но чем-то занимается с лошадью; выяснилось же это (не то, чем именно он занимается с лошадью, но что вообще чем-то занимается) по той самой причине, что это было первое из его занятий с лошадьми, которое ему не хотелось афишировать.
Ибо на сей раз зрителей, болельщиков не было не только потому, что, чем бы там ни занимался капитан Гуалдрес с лошадью, происходило это вечерами, как правило, поздними, но и потому, что капитан Гуалдрес сам просил их не приходить и ни на что не смотреть, просил с тем неистребимым латинским пристрастием к этикету и куртуазности, которое выработалось у него в результате многолетнего общения с собственным пылким народом и которое ощущалось даже в его скудном словаре.
– Вам не следует приезжать, потому что, слово чести, смотреть там совершенно не на что.
Ну никто и не приезжал. Просьбу уважили, быть может, не из почтения к его латинской чести, но уважили. А может, там и впрямь не на что было смотреть, ведь, если подумать, что там может быть такого, ради чего стоило бы тащиться в такую даль, да еще и в такой час; и лишь случайно, время от времени, кто-нибудь, допустим, возвращающийся домой сосед, минуя это место в вечерней тишине, слышал доносящийся с одного из загонов позади конюшни, на некотором расстоянии от дороги, стук копыт – скачет лошадь, одна лошадь, сначала рысью, потом галопом, затем переходит на шаг, и стук копыт постепенно замирает, но, едва слушатель досчитает до двух или трех, как, не успев еще полностью остановиться, лошадь снова пускается вскачь, переходя на рысь, а затем на галоп, так, словно капитан Гуалдрес резким движением, рывком, хватом мгновенно натягивает поводья, заставляя животное на полном ходу остановиться и, продержав его в неподвижности две-три секунды, снова посылает ударом хлыста вперед, обучая чему-то, никто не знает, чему именно, – разве что, как заметил, зайдя в парикмахерскую постричься, один местный острослов, коль скоро лошади все равно предстоит ослепнуть, пусть науч