Ну вот как будто и все, что касается дяди; во всяком случае, на этом поле продолжения от него явно ожидать не следовало.
Да, похоже, действительно все. Он сделал ход. Он задумал его давно, задолго до дяди, рассчитав, как рассчитывают время приближающегося маневра авиаторы, потому что ему в отличие от дяди довольно долго не было нужды совершать посадку, чтобы отразить нападение, а затем вновь подниматься в воздух. Он сделал конем вилку королеве и туре. В ответ на что дядя скормил ему пешку, о которой, как, должно быть, только ему, Чарлзу, казалось, все забыли, после чего он сделал свой очередной ход, а дядя свой, и все закончилось как обычно.
– Наверное, мне нужно было побить королеву еще двадцать минут назад, когда можно было, а тура пусть себе живет, – сказал он.
– Ну да, конечно, – сказал дядя, начиная разбирать фигуры на белые-черные, покуда он, Чарлз, тянулся за стоявшей на нижней полке курительного столика коробкой. – Все равно меньше чем в два хода ту и другую не возьмешь. Конь может перескакивать разом через две клетки и даже в двух направлениях. Но ходить два раза подряд он не может. – Он сдвинул черные фигуры на противоположную сторону доски. – На сей раз я сыграю белыми, а ты попробуй отыграться.
– Уже одиннадцатый час, – сказал он. – Почти половина.
– Ну да, – сказал дядя, расставляя черные фигуры. – Бывает.
– Я подумал, может, мне пора спать, – сказал он.
– Может, и пора, – откликнулся дядя, как и прежде, без малейшего промедления, как и прежде, в высшей степени любезно. – Но ведь ты не против, если я еще немного посижу?
– Может, так вам будет даже интереснее, – сказал он. – Сами с собой сыграете, по крайней мере, с чем-то новеньким столкнетесь, можно будет подивиться промахам противника.
– Ладно, ладно, – сказал дядя. – Разве я не признал – touché? А теперь играешь – не играешь, но фигуры, по крайней мере, расставь.
Вот и все, больше он в тот раз ничего не узнал. Даже ничего не заподозрил. Но вскоре все понял – или ухватил. На сей раз они сначала услышали шаги – доносящийся из передней легкий, стремительный, ломкий цокот каблуков, явно девичьих. За время, проведенное в дядиных покоях, он уже усвоил, что в доме либо строении, где более или менее раздельно живут две семьи, звука шагов по-настоящему не услышишь. Так что он моментально (еще до того, как она постучала, даже до того, как дядя сказал: «Теперь твоя очередь не сразу открыть дверь») понял, что не только дядя все это время знал, что она вернется, но что и ему следовало бы это знать. Иное дело, что в первый момент он подумал: это молодой человек велел ей вернуться; и только потом ему пришло в голову задаться вопросом: как это ей удалось освободиться от него так быстро? В любом случае выглядела она так, словно бежала всю дорогу, и только теперь, когда он открыл дверь, остановилась на секунду на пороге, прижимая рукой к шее воротник мехового пальто, из-под которого виднелся развевающийся подол длинного белого платья. Может, выражение страха и не сошло еще с ее лица, но никакого удивления в глазах не было. Сейчас она даже посмотрела на него, и не мельком, как в прошлый раз, когда, как ему показалось, даже не заметила, что он находится в комнате.
Потом она отвела от него взгляд, вошла и быстро пересекла комнату, направляясь туда, где его дядя (на сей раз) стоял у шахматной доски.
– Мне надо поговорить с вами наедине.
– Вы и так со мной наедине, – сказал дядя. – Это Чарлз Маллисон, он мой племянник. – Дядя отодвинул от доски стул. – Присаживайтесь.
Но она даже не пошевелилась.
– Нет, – сказала она. – Наедине.
– Если вы не можете сказать мне правды, когда мы втроем, то вряд ли скажете, когда нас останется двое, – сказал дядя. – Садитесь.
И снова она и шагу не сделала. Лица ее он, Чарлз, не видел, она стояла к нему спиной. Но голос у нее теперь был совершенно другой.
– Ладно, – сказала она и шагнула к стулу. Но, уже садясь, остановилась, полуобернулась и посмотрела на дверь, как если бы не просто ожидала услышать в передней шаги брата, но готова была рвануться к выходу и оглядеть улицу, не видно ли его.
Только это было всего лишь мгновенье, потому что она уже села, рухнула на стул, стремительно сплетя ноги и юбки разом, как это обычно получается у девушек, словно самые суставы у них устроены иначе и сочленяются не там, где у мужчин.
– Закурить можно? – спросила она.
Но не успел дядя потянуться к пачке сигарет, которые сам не курил, как она уже извлекла откуда-то – не из портсигара с платиновой крышкой, как можно было бы ожидать, – собственную сигарету, смятую, полусогнутую и наполовину выкуренную, будто та несколько дней пролежала у нее в кармане, и, сжимая кисть свободной рукой, словно чтобы унять дрожь, наклонилась к спичке, зажженной дядей. Затем разом выдохнула дым, положила сигарету в пепельницу и опустила руки на колени, не вцепилась, а просто крепко и спокойно уперлась в темный мех своими маленькими ладонями.
– Ему грозит опасность, – сказала она. – Мне страшно.
– Ага, – сказал дядя. – Вашему брату грозит опасность.
– Нет, нет, – чуть ли не с раздражением возразила она. – Не Максу. Себасть… капитану Гуалдресу.
– Ах вот оно что. Ясно, – сказал дядя. – Капитану Гуалдресу грозит опасность. Я слышал, ездит он лихо, хотя сам ни разу его на лошади не видел. – Она взяла сигарету, сделала две быстрые затяжки, раздавила окурок в пепельнице, вновь сложила руки на коленях и посмотрела на дядю.
– Ну ладно, – сказала она. – Да, я люблю его. Я уже сказала вам об этом. Но это неважно. Такое случается. И с этим ничего не поделаешь. Мать первой его приметила, или он приметил ее первым. В любом случае они – люди одного поколения. А я нет, ведь Се… капитан Гуалдрес на добрых восемь или десять лет меня старше, может, и больше. Но и это не имеет значения. Я не про то. Он в опасности. И пусть он даже даст мне отставку ради матери, мне все равно не хочется, чтобы ему было плохо. Или, по крайней мере, не хочется, чтобы мой брат оказался в тюрьме из-за этого.
– Особенно если тюрьма ничему не помешает, – сказал дядя. – Я согласен с вами: лучше посадить его до того.
– До того? – Она посмотрела на его дядю. – До чего?
– До того, как его могут посадить за содеянное, – быстро, мгновенно ответил дядя тем вкрадчивым удивительным голосом, что придавал самым невероятным его суждениям не только достоверность, но и нечто вроде твердой убедительности.
– Ага. – Она снова посмотрела на его дядю. – Это как это посадить? – сказала она. – Уж настолько-то я в законах разбираюсь: никого нельзя посадить только за то, что он задумал совершить. К тому же ему достаточно дать какому-нибудь адвокату из Мемфиса триста долларов, и уже на следующий день он окажется на свободе. Разве не так?
– Разве не так? – повторил дядя. – Действительно, чего только адвокат не сделает за триста долларов.
– То есть вы хотите сказать, что это все равно ничему не поможет? – сказала она. – Если депортировать его…
– Депортировать вашего брата? – сказал дядя. – Куда? И на каком основании?
– Да бросьте вы, – сказала она. – Бросьте. Вы что, не понимаете, что, если бы мне было еще к кому обратиться, меня бы здесь не было? Депортировать Себа… капитана Гуалдреса.
– Ах вон оно что, – сказал его дядя. – Капитана Гуалдреса. Боюсь, иммиграционным властям не хватит не только решимости довести дело до конца, но и размаха, каким наделены трехсотдолларовые адвокаты в Мемфисе. Чтобы депортировать его, понадобятся недели, а то и месяцы, в то время как вам, если, конечно, ваши страхи небеспочвенны, и двух дней много. Ибо что будет делать все это время ваш брат?
– Это что же, значит, что вы, юрист, не способны подержать его где-нибудь взаперти, пока Себастьян не уедет из страны?
– Подержать кого? – сказал его дядя. – Взаперти где?
Она отвернулась от его дяди, хотя с места не сдвинулась.
– Сигарету можно? – попросила она.
Дядя потянулся к портсигару на столике, протянул ей сигарету, дал прикурить, и она снова откинулась на спинку стула, нервно выдыхая дым и не переставая говорить между затяжками, по-прежнему не глядя на дядю.
– Ну ладно, – сказала она. – Когда отношения у них с Максом совсем испортились, когда я наконец поняла, что Макс ненавидит его настолько, что может случиться что-то совсем плохое, я уговорила Макса согласиться…
– …пощадить жениха вашей матери, – закончил его дядя. – И вашего будущего нового отца.
– Пусть так, – проговорила она между двумя быстрыми затяжками, зажав сигарету между пальцами с острыми накрашенными ногтями. – Потому что ведь ничего еще не было решено между ним и матерью – если вообще было что решать. И, уж во всяком случае, не мать хотела что-то решить, потому что… Ему бы в любом случае достались лошади или, по крайней мере, деньги на покупку новых, независимо от того, кто из нас… – Она поспешно затянулась, не глядя ни на его дядю, ни вообще на что-либо. – Короче, когда мне стало ясно, что, если ничего не делать, Макс рано или поздно все равно убьет его, я заключила с ним, с Максом, сделку: если он подождет еще двадцать четыре часа, я пойду с ним к вам и уговорю вас устроить дело так, чтобы его депортировали, выдворили назад, в Аргентину…
– …где у него не будет ничего, кроме капитанского жалованья, – договорил его дядя. – И тогда вы последуете за ним.
– Хорошо, – сказала она. – Верно. Словом, мы пришли к вам, но тут мне стало ясно, что вы нам не поверили и не собираетесь ничего предпринимать, и единственное, что мне пришло в голову, это дать Максу понять – на ваших глазах, – что я люблю Гуалдреса, чтобы Макс сделал что-то такое, чтобы вы хотя бы поверили, что он не шутит. И он это сделал, и он не шутит, и он опасен, и вы обязаны помочь мне. Просто должны.
– Но и вы кое-что должны, – сказал его дядя. – Вы должны начать говорить правду.
– Так я и говорю правду. Говорила и говорю.
– Но не всю. Например, что там за кошка пробежала между вашим братом и капита