Милый Робин. Когда ты это говорил, сжав зубы, и твои синие глаза сверкали, я простила тебе твою неприязнь к Ричарду и тот глупый, бессмысленный вред, который ты причинил, отказавшись ему повиноваться.
«Смерть и слава, – размышляла я. – Такой выбор мог бы сделать мой Ричард». Но я помышляла лишь об одном – чтобы он бежал в ночи, как вор.
– Я вернусь в Менебилли, – проговорила я медленно, – когда принц Уэльский отплывет к островам Силли.
– Но тогда я уже не смогу помочь тебе, – заметил Робин. – Я буду в крепости Пендиннис, и наши пушки окажутся повернуты на восток, в сторону Пенрина.
– Я не испугаюсь ваших пушек, – сказала я, – как не устрашит меня и конница Фэрфакса, грохот которой доносится из-за Теймара. Пройдут годы, и в летописи семейства Харрис прекрасно будет смотреться запись, повествующая о том, что Онор умерла в последних рядах защитников города в тысяча шестьсот сорок шестом году.
Смелые слова, которые я имела наглость произнести и в которых звучало так мало правды…
14 февраля, в праздник святого Валентина, покровителя влюбленных, я получила послание от Джека Гренвила. Текст казался неясным, и в нем были умышленно пропущены имена.
Змея отправилась в Труро, – писал Джек, – и мы с моим другом сможем ненадолго принять вас сегодня днем. Я пошлю за вами провожатых. Ничего не говорите об этом деле своему брату.
Я отправилась одна, без Мэтти, сочтя, что в столь деликатном деле лучше обойтись вовсе без наперсниц.
Джек сдержал слово, и за мной прибыл эскорт, сам же он ждал меня у входа в замок. На сей раз уламывать начальника стражи не пришлось: одно слово часовому – и мы прошли под аркой внутрь крепости, прежде чем об этом прознала хоть одна душа.
У меня мелькнула мысль, что, может быть, Джеку Гренвилу не впервой проводить тайком в крепость женщину. Такая сноровка происходит, возможно, от большого опыта. Появились два лакея в ливреях принца и понесли меня. После того как мы миновали несколько ступенек (которые, как я отметила, являлись черным ходом), меня внесли в небольшую комнату внутри башни и усадили на ложе. Я получила бы удовольствие от такого приключения, не будь дело, из-за которого я добивалась аудиенции, столь серьезным. Сбоку у меня под рукой находились вино, фрукты и букет свежих цветов, и мне подумалось, что его высочество в чем-то выиграл, унаследовав от матери французскую кровь.
Едва я успела слегка освежиться, как дверь вновь отворилась, и Джек отступил в сторону, пропуская вперед себя юношу примерно одних с ним лет. Он был отнюдь не красив и своими черными кудрями и смуглой кожей походил скорее на цыгана, чем на принца, но стоило ему лишь раз улыбнуться, и он мне полюбился больше, чем облик его отца на всех знаменитых портретах, с которыми познакомилось мое поколение за тридцать лет.
– Мои слуги позаботились о вас? Все ли они вам принесли, что вы хотите? Здесь грубая солдатская пища – вы должны извинить нас за это. Подойди сюда, Джек, и представь меня своей родственнице, – сказал он.
Интересно, что за небылицу наплел ему про меня Джек.
Мы ели, пили, и, разговаривая, он все время пристально разглядывал меня, так что я подумала, не разгулялось ли его мальчишеское воображение при мысли, что его знаменитый и мятежный генерал занимается любовью со мной – калекой.
– Я не дерзнула бы отнимать у вас время, сэр, – сказала я наконец, – но сэр Ричард, дядя Джека, является моим близким другом уже много лет. Его ошибкам нет числа, но я пришла не для того, чтобы обсуждать их. Что до его преданности вам, то, по-моему, она никогда никем не оспаривалась.
– Не сомневаюсь в этом, – сказал принц, – но вам известно, что произошло? Он воспротивился воле Совета и сэра Эдварда в частности. Мне он бесконечно нравится, но в подобных делах личные чувства не могут браться в расчет. У меня не было другого выхода, как только подписать ордер на его арест.
– Сэр Ричард был в высшей степени не прав, отказавшись служить под началом лорда Гоптона, – сказала я. – Больше всего в этом повинен его необузданный нрав, которому он дал волю в тот день. Если бы у него было время поразмыслить, он бы поступил иначе.
– Вам известно, сэр, что он не сделал даже попытки оказать сопротивление при аресте, – вмешался в разговор Джек. – Скажи он хоть слово, и ему на помощь бросилась бы вся его свита. Мне это известно из достоверного источника. Но он сказал им всем, что желает подчиниться приказу вашего высочества.
Принц встал и принялся ходить взад-вперед по комнате.
– Паршивое дело, с какой стороны ни глянь, – сказал он. – Гренвил – единственный, кто мог бы спасти Корнуолл, и вот он в тюрьме, а Гоптон безо всякой надежды на успех сражается в Торрингтоне. И самое неприятное, что я в этой ситуации ничего не могу поделать. Меня самого могут сместить раньше, чем я пойму, что происходит.
– Простите, что я так говорю, сэр, но есть нечто, что вы можете сделать, – сказала я.
– Что же это?
– Дайте распоряжение в Маунт, чтобы, когда вы с Советом отплывете к островам Силли, сэру Ричарду Гренвилу было позволено совершить побег и реквизировать рыбацкое судно, на котором он отправится во Францию.
Какое-то время принц Уэльский пристально смотрел на меня, а затем его некрасивое лицо озарилось той самой улыбкой, которую я отметила у него раньше.
– Сэр Ричард Гренвил – счастливчик, поскольку у него есть столь верный союзник, как вы. Если я окажусь когда-нибудь в подобном положении и сам стану беглецом, то хочу надеяться, что у меня тоже найдется друг, обладающий хотя бы половиной ваших достоинств.
Он бросил взгляд на Джека.
– Ты ведь можешь это устроить? – спросил он. – Я напишу письмо сэру Артуру Бассету в Маунт, и ты отвезешь его туда, а заодно и повидаешься со своим дядей. Это не означает, что мы просим сэра Ричарда Гренвила разделить наше общество на фрегате, когда мы отплывем во Францию, поскольку вряд ли корабль выдержит его вес вкупе с весом сэра Эдварда Хайда.
Оба юноши рассмеялись, совсем как школьники, пойманные на какой-нибудь шалости. Затем принц повернулся и, подойдя к моему ложу, наклонился и поцеловал мне руку.
– Не бойтесь, – сказал он. – Я все улажу. Сэр Ричард окажется на свободе в тот самый миг, когда мы отплывем к островам Силли. Ну а когда я вернусь – ибо вы знаете, что в один прекрасный день я вернусь, – то очень надеюсь увидеться с вами и с ним тоже в Уайтхолле.
Он поклонился и вышел, позабыв обо мне – осмелюсь даже сказать, что навсегда, – но со мной осталось воспоминание о черных глазах и цыганских чертах, которые я не позабыла до сего дня.
Джек проводил меня до ворот замка.
– Он не забудет о своем обещании, – сказал он. – В этом я могу вам поклясться. Мне неизвестно ни одного случая, когда бы он отказался от своего слова. Завтра же я отправлюсь с этим письмом в Маунт.
Я вернулась в Пенрин совершенно разбитая, с ощущением полной опустошенности. Теперь, когда моя миссия была выполнена, мне хотелось только одного – оказаться в своей постели и чтобы меня окружала тишина. Мэтти встретила меня с надутым видом и сурово поджатыми губами, что означало у нее неодобрение.
– Вы хотите заболеть на целый месяц, – сказала она. – Именно сейчас, когда мы сидим здесь, в этом непонятном месте, безо всяких удобств, вы решаетесь на такое. Прекрасно. Я за последствия не отвечаю.
– Никто тебя об этом и не просит, – сказала я и повернулась лицом к стене. – Господи, если я чего и хочу от тебя, так это чтобы ты дала мне заснуть и умереть.
Два дня спустя лорд Гоптон был разбит под стенами Торрингтона, и вся западная армия отступила за Теймар. Меня это мало касалось, поскольку я лежала в своей комнате в Пенрине в сильном жару. 25 февраля Фэрфакс двинулся на Лонстон и овладел им, а 2 марта переправился по болотам к Бодмину.
Той же ночью принц Уэльский со своим Советом отплыл на фрегате «Феникс» – и война на западе была закончена.
В тот день, когда лорд Гоптон подписал в Труро договор с генералом Фэрфаксом, в Пенрин приехал мой зять Джонатан Рашли, получивший на то разрешение парламента, чтобы забрать меня к себе в Менебилли. Улицы были забиты солдатами, но их, а не нашими, и на всем пути от Труро до Сент-Остелла нам встречались следы капитуляции и поражения. Я сидела с каменным лицом, глядя на дорогу из-за занавесок паланкина, а Джонатан Рашли ехал рядом на лошади – плечи у него поникли, а на лице застыли глубокие горькие складки.
Мы не общались. Нам нечего было сказать друг другу. Мы переехали мост в Сент-Блейзи, и Джонатан протянул свой пропуск дежурившему там часовому мятежников, который, нагло оглядев нас, кивнул, позволяя нам проехать. Они были повсюду: на дороге, в дверях домиков в Тайуордрете, у заставы, у подножия Полмиарского холма. Теперь это надолго станет нашим будущим – униженно спрашивать, нельзя ли нам проехать по нашим же собственным дорогам. Меня это уже не очень волновало, поскольку дни моих разъездов были сочтены. Я возвращалась в Менебилли, чтобы из кочевницы – леди военных барабанов – превратиться в обыкновенную Онор Харрис – калеку, навечно прикованную к своему креслу. И для меня ничто уже не имело значения – мне было все равно.
Ибо Ричард Гренвил добрался до берегов Франции.
Глава 28
Поражение и последствия войны… Не столь приятные для проигравших. Бог свидетель, мы по-прежнему от них страдаем, а ведь я пишу осенью 1653 года, но в 1646 году мы еще не свыклись с поражением и не начали усваивать преподанный нам урок. Потеря свободы – вот что, думается мне, тяжелее всего ранило чувства корнуолльцев. На протяжении многих поколений мы привыкли сами решать свои дела, и каждый человек жил по-своему. Помещики были справедливы и обычно любимы, а управляющий жил в дружбе с землепашцем.
У нас были свои местные споры, какие бывают у каждого человека с его соседом, были и свои семейные раздоры, но никто никогда не вмешивался в то, как мы живем, и не давал нам указаний. Теперь все изменилось. Приказы поступали к нам из Уайтхолла, и комитет графства Корнуолл, находившийся там же, в Лондоне, был судьей в наших делах. Мы больше не могли выходить за рамки данных нам прав и решать на местном уровне, что именно нужно каждому городу и деревне. Комитет графства принимал решения за нас.