— Для меня большая честь, мистрис Блаундель.
— Я покупаю травы и другие ингредиенты у ее мужа, — объяснил Ален. — Его аптека в двух шагах.
Гвинет хотела было попрощаться, но Иеремия остановил ее.
— Ваш супруг несколько недель назад делал лекарство для барона Пеккема, не так ли?
— Да, именно так. Несчастный барон! Был такой уважаемый судья.
— Возможно ли, что кто-то подмешал в лекарство белый мышьяк? Может быть, какой-нибудь покупатель?
— Не думаю, сэр, — покачала головой Гвинет. — Мой муж изготовил лекарство сразу же, как только посыльный принес рецепт от доктора Уэлли. Оно не оставалось без присмотра. В лавке постоянно кто-то был — либо мой супруг, либо подмастерье, либо ученики, либо я.
— Кто относил лекарство в дом барона?
— Я сама. Я часто занимаюсь этим, когда много дел.
— И в пути вы не упускали его из виду?
— Нет.
— Никто не пытался заговорить с вами или отвлечь? Пожалуйста, подумайте.
— Уверяю вас, никто не мог приблизиться к лекарству, я бы это заметила.
— Вы умная женщина, мистрис Блаундель. Раз вы так говорите, мне приходится вам верить, — вздохнув, произнес Иеремия.
Когда аптекарша вышла, Ален прошел за своим другом в спальню, которую предоставил ему после переезда. Она выходила на улицу и находилась непосредственно над его комнатой. Будучи холостяком, он не страдал от недостатка места. Джон, подмастерье, и горничная Сьюзан жили под крышей, ученик Тим спал в операционной, а вдова мистрис Брустер, служившая у Алена экономкой, занимала комнатку на третьем этаже.
Иеремия хранил свои немногочисленные вещи в сундуке. Его книги лежали стопкой на книжной полке, которую Ален заказал для него столяру как подарок к новоселью. В комнате еще стояли стол, стул, табурет и кровать с балдахином, занавеси которого на день закидывались на столбы. Для умывания служили кувшин и миска из цинка. Камин не имел никаких украшений, колосник был из простого железа. Стол с витыми ножками, за которым Иеремия работал, служил ему также алтарем. Время от времени здесь для богослужений собирались его прихожане-католики.
Иеремия ясно изложил Алену последствия, которые может иметь его приглашение. Поселить в своем доме римского священника означало нарушить целый ряд законов, которые хотя и не соблюдались, не были отменены. В любой момент их можно было вспомнить. А за укрывательство католического священника полагалась смертная казнь.
Но Ален был так же оптимистичен, как и Иеремия. Он не верил, что король, стремившийся ввести свободу совести, позволит ревнителям веры зайти так далеко.
И очень скоро он уже радовался тем немногим католикам, что приходили в его дом, мирно молились, а затем обычно оставались поболтать. Ведь, кроме всего прочего, Ален без усилий получал новых клиентов.
— Вы были у судьи? — спросил цирюльник, наблюдая, как Иеремия убирает в сундук святыни, необходимые ему для последнего причастия. Только что умер один из его прихожан.
— Да, он поправляется, и ему больше не нужен мой уход. Вы посмотрите за ним еще несколько дней вместо меня, Ален? Так ему будет приятнее.
Лицо Алена посерьезнело.
— Вы что, сказали ему правду?
— Мне пришлось. Он доверился мне. Я не мог больше водить его за нос.
— Ваше понятие о чести когда-нибудь доведет вас до виселицы. Судья может доставить вам огромные неприятности, вы же знаете!
— Вы полагаете, он это сделает?
Ален колебался:
— Нет… нет, в принципе нет.
— Думаю, он не станет себя затруднять, — ободряюще сказал Иеремия. — Кстати, я был бы вам признателен, если бы вы завтра сходили со мной в Ньюгейт.
— Вы тем не менее хотите продолжить расследование?
— Непременно! Пока убийца не найден, существует опасность, что он нападет снова. А если его нападение увенчается успехом, Трелонея, как еретика, ожидает вечное проклятие. От этого я и хочу попытаться его оградить.
Глава десятая
Ворота Ньюгейта находились всего в нескольких улицах от Патерностер-роу. Они перекинулись через Ньюгейт-стрит и были прорублены в старой городской стене. В прежние времена на воротах стояла опускная решетка на случай опасности. Шестиугольные башни по обе стороны и венец из зубцов делали их похожими на неприступную крепость. Стены, выложенные массивными каменными квадратами, почернели от угольного дыма.
Ворота использовали в качестве тюрьмы уже в Средние века. В отличие от других тюрем, где сидели в основном должники, в Ньюгейт помещали воров и убийц. Он находился в ведении шерифов Лондона и Мидлсекса, назначавших надзирателей, и считался самой страшной темницей. Уже одно название тюрьмы внушало ужас. В народе ее сравнивали с пастью дьявола.
Тошнотворный запах проникал через толстые стены и в теплое время года отравлял всю округу. Перед тюрьмой стоял позорный столб, сегодня, правда, пустовавший. Когда Иеремия и Ален проходили в ворота, служители как раз сгружали на телегу тела заключенных, умерших от тюремного тифа и других болезней, чтобы сбросить их в общую могилу на кладбище при церкви Крис-Черч.
Ньюгейт был поделен на две части. «Народная сторона» находилась в северной части ворот, где сидели бедные заключенные. В южной, «господской», стороне томились зажиточные преступники, имевшие достаточно денег, чтобы выкупить себе некоторые послабления.
Здесь нужно было платить за каждое удобство, как на постоялом дворе. Кровать стоила два шиллинга и шесть пенсов в неделю, чистые простыни еще два шиллинга. От каждого вновь прибывшего тюремщики требовали мзду. Без поддержки друзей и родных самых бедных заключенных ожидала голодная смерть, даже воды и хлеба не допроситься было без денег. Тот, у кого не было друзей, зависел от людского милосердия. Те же, что побогаче, могли играть, пировать, заказывать блюда в таверне, роскошествовать в своей камере или за один шиллинг поразвлечься с девицей. Надзиратель тюрьмы, купивший свое место за большие деньги, хотел не только покрыть расходы, но и получить прибыль. И пытался выдавить из арестантов последнее пенни.
Ален первый раз был в Ньюгейте. От ударившего в нос зловония ему стало так плохо, что он закрыл лицо носовым платком. Здесь не было ни воды для умывания, ни туалета, только ночные горшки, которые выливали по утрам. У Алена мурашки побежали по телу, еще хуже ему стало, когда он услышал ужасный шум. В тюрьме было набито почти триста человек, хотя она была рассчитана на сто пятьдесят. Но источником жутких звуков были не огрубевшие голоса арестантов, а железные цепи, которые они при ходьбе волочили по каменному полу, так как каждое утро двери камер отпирали и заключенные могли свободно передвигаться по тюрьме.
Воздух был пропитан табачным дымом, пеленами висевшим под потолком. Заключенные беспрерывно курили, пытаясь тем самым защититься от болезней. Через маленькие зарешеченные окна не проникал ни свежий воздух, ни свет, так что факелы и светильники горели целый день. Арестантам приходилось платить и за них.
Иеремия провел своего друга на второй этаж «господской стороны», где более состоятельные заключенные жили в относительном комфорте. На первом этаже находилась таверна, где можно было заказать блюда и напитки, а наверху располагалась часовня для арестантов.
В камере некоего католика, которую тот, правда, делил с другими заключенными, но где все же стояли стол и стулья, Иеремия регулярно служил мессу.
— Сколько вы платите за камеру? — с интересом спросил Ален.
— Три фунта шесть шиллингов и восемь пенсов в неделю. Камера, выходящая на внутренний двор, лучшая в Ньюгейте, стоит до тридцати гиней, — ответил торговец, сидевший за долги.
В данном случае арест служил не наказанием, а лишь предупредительной мерой, чтобы должник не сбежал. Он выйдет на свободу, только расплатившись со всеми кредиторами. Последние прекрасно понимали, что в тюрьме у него нет возможности заработать необходимые деньги. Но считалось, что должника должны выкупить друзья или родные, а до тех пор торговец тратил свои последние гроши на более-менее пристойную камеру.
Его жена привела в тюрьму на мессу детей. Иногда семья оставалась на ночь. В Ньюгейте за небольшую мзду можно было купить практически любую поблажку.
Католики растворились среди других заключенных, и Иеремия принял исповеди и отслужил мессу. Затем алтарь снова превратился в обычный стол, а серебряный подсвечник, чашу и блюдо для облаток убрали обратно в камин. Раньше святыни прятали потому, что иметь их в Англии было запрещено, но теперь надзиратель за взятку был готов терпеть «папистский» ритуал и их убирали просто от воров.
Положив алтарный камень и распятие в сумку, Иеремия твердым голосом спросил у собравшихся:
— Я ищу человека по имени Макмагон. Кто-нибудь знает, где его найти?
— Мне кажется, я знаю, кого вы имеете в виду, патер, — сказала одна женщина. — Молодой ирландец, которого привели на Вознесение.
— Да, ненормальный ирландец! — вспомнил другой. — Бушевал как сумасшедший, когда надсмотрщики обыскивали его, думая поживиться. Ничего не обнаружив, его передали другим заключенным. Те еще хуже тюремщиков. Вы ведь знаете, патер, что бывает с новичками, которые не могут давать взятки. Они набросились на него, сорвали всю одежду и вломили ему по первое число. Все думали, это его несколько отрезвит, но не тут-то было! Через два дня он набросился на тюремщика и вцепился ему в горло, даром что был в кандалах. Если бы не другие заключенные, тот бы испустил дух. Можете себе представить, что было потом. Надзиратели избили его и бросили в самую темную дыру. Если он еще не подох, вы найдете его там.
Иеремия повел Алена на другую сторону Ньюгейта, где содержались заключенные, которые не могли позволить себе никаких удовольствий. Как правило, в камерах было больше тридцати человек. Несколько арестантов делили между собой одну деревянную лавку, другие спали на половиках или прямо на полу.
Когда Иеремия и Ален проходили мимо кухни палача, им в нос ударил отвратительный, еще более мерзкий запах.