— Нашел. Я велел воинам похоронить его прямо там, под большим деревом.
Эллисив без слов было ясно, почему Олав решил не привозить тело Харальда на родину. Однако мысль, что Харальд лежит в неосвященной земле, огорчала ее.
— Что сказал на это епископ Тьодольв? — спросила она.
— Принял как должное, прочитал заупокойные молитвы. Могли ли мы забрать с собой только одного убитого, оставив других гнить на чужбине? — сказал Олав запальчиво. — Мы старались найти тех, кому еще можно было помочь. Тех, у кого была надежда выжить. Для них мы делали все, что было в наших силах. На щитах или прямо на спине мы перенесли их на корабли. Те, кто оставался на кораблях, теперь пошли с нами. Мы перетаскивали раненых всю ночь и весь следующий день. Смертельно раненных мы добивали. Все лучше, чем оставлять их мучиться.
За два дня я убил больше сотни людей. Теперь никто не скажет, что на моем мече мало крови. Разве не этого хотел отец?
Он поднял голову и хрипло рассмеялся.
Эллисив содрогнулась, увидев его лицо; не сознавая, что делает, она обняла Олава.
Он не пытался высвободиться из ее рук. Его смех перешел в сухие, надрывные рыдания.
Эллисив сидела, обхватив его вздрагивающие плечи.
Ей хотелось заслужить доверие Олава сына Харальда. И она добилась, чего хотела. Но вместе с тем на нее легла тяжесть вины за содеянное Харальдом, вины перед страной, которой он правил, и вины перед человеком — его сыном.
Этот колючий, гордый, уязвимый юноша стал ей вдруг очень близок.
Олав затих, потом вскочил и бросился к двери.
— Подожди! — крикнула Эллисив. — Ты не смеешь покушаться на свою жизнь!
Олав медленно повернулся к ней.
— Как ты догадалась?
— Я не догадалась. Просто мне стало за тебя страшно.
— Почему же, по-твоему, я не смею?
Эллисив вдруг оказалась рядом с ним.
— Потому что я люблю тебя.
Олав вздрогнул. Он робко поднял на нее глаза.
— Ты только говоришь так…
— Мне казалось, ты понял, что я ничего не говорю зря.
Олав не ответил, но уже не порывался уйти. Он медленно вернулся к лавке, сел и заплакал.
Эллисив не решилась отпустить Олава в тот вечер. Берега у острова были высокие и обрывистые, человек, находящийся в отчаянии или в беспамятстве, легко мог оступиться.
Олав покорился ей — он поел по ее просьбе и лег спать на лавке, где Ауд приготовила ему постель.
Он даже уснул, Эллисив слышала его ровное дыхание.
Сама же Эллисив мучилась без сна.
Всю ночь она вертелась с боку на бок, забываясь лишь на короткие мгновения, и снова металась по постели.
В голове путались мысли, воспоминания, разрозненные и бессвязные картины. Даже усилием воли ей не удавалось привести мысли в порядок.
Вот Харальд врывается в ряды англичан у Станфордского моста, держа в каждой руке по мечу. Он был неистов, как берсерк, сказал Олав. Да простит ей Господь, но она гордилась Харальдом.
Вот Олав, лишившийся не только отца, но всего, что имело для него значение.
И опять Харальд. Но уже другой Харальд, из прошлого, Харальд жених. Высокий, статный, веселый, во взгляде у него такое откровенное желание, что Эллисив невольно опускает глаза.
Люди считали, что Харальд суров. Но ведь суровым он был не всегда. Как добр он был к Марии! Снова Олав — в глазах у него отчаяние. И что-то новое в ее собственной душе — мучительное ощущение измены. Но разве она кому-нибудь изменила?
Только под утро Эллисив забылась тяжелым сном.
Проснулась она оттого, что кто-то тронул ее за плечо — страшный сон, в котором реки были окрашены кровью, растаял в спасительном тумане.
Эллисив открыла глаза и увидала Олава. Они были в доме одни.
— А где же Ауд и Ингигерд? — спросила Эллисив.
— Давно ушли. Уже поздно. Я тоже собирался уходить, но не мог уйти, не поговорив с тобой.
Эллисив встала, Олав принес еду, приготовленную для них Ауд.
За завтраком Эллисив поглядывала на Олава. Он был все еще хмурый, хотя от вчерашнего отчаяния уже не осталось и следа.
— Я рано проснулся, — сказал он. Потом добавил:— И долго думал.
— О чем? — спросился Эллисив.
— Больше всего о тебе. Ведь ты любила отца, правда?
— Да.
— Как же ты могла сказать, что любишь меня — ведь я плохо говорил о нем?
— Я чувствовала, что ты говорил правду, и понимала, чем вызвана твоя ненависть к нему.
— И все-таки ты любишь его?
— Люблю. Но случалось, я тоже ненавидела его.
— Не понимаю, как ты могла в одно время и любить и ненавидеть его?
— Это трудно понять, — ответила Эллисив. — Я и сама не понимаю, как это могло быть. Однако это так.
Обдумав ее маловразумительные слова, Олав как будто удовлетворился ими. По крайней мере больше он об этом не заговаривал.
— Чем ты не угодила епископу Тьодольву? — задал он новый вопрос.
— Мне это неизвестно.
— Он говорит, что ты погрязла в грехе.
— Ах, вот в чем дело!
Эллисив считала, что епископу не следовало рассказывать про их беседу. Правда, он не давал слова молчать, и разговаривали они в его покоях при всех. И все-таки не стоило говорить кому-то об этой беседе.
— Так в чем же дело?
Эллисив рассказала ему о своем разговоре с епископом.
— Не подобает епископу обижаться на такое, — насмешливо сказал Олав, и Эллисив показалось, будто она услышала голос Харальда. — Но что ты имела в виду, говоря, будто церковь для тебя закрыта?
Эллисив хотелось, чтобы он перестал спрашивать — их разговор превратился в настоящий допрос.
— Я не могу ответить тебе, — сказала она. — Иначе мне придется рассказать то, что касается только твоего отца и меня.
Олав строго посмотрел на нее.
— Пресвятая Дева Мария! — воскликнул он и стал так похож на Харальда, что у нее заныло сердце. — Какие же грехи вы совершили?
Эллисив удивленно взглянула на него. Вопрос был дерзкий, но Олав, казалось, не понимал этого.
Постепенно до нее дошло: Олав открыл ей всю душу, она сама вызвала его на откровенность. Теперь он ждал от нее такой же откровенности.
—Ты хочешь, чтобы я ответила тебе? — неуверенно спросила она.
— Что бы ты мне ни рассказала, это будет не хуже того, что ты услыхала от меня вчера. Или ты мне не доверяешь?
Глаза у Олава были голубые и ясные, совсем как у Харальда, но такими серьезными и честными глаза у Харальда бывали редко.
— Если хочешь, я попробую, — сказала Эллисив. — Хотя тогда мне придется рассказать тебе чуть ли не всю нашу жизнь, иначе ты не поймешь, как одно событие связано с другим.
— Конечно, расскажи.
— На это потребуется время. К тому же ты сказал, что больше не желаешь слышать об отце.
— Я был сердит.
— А сейчас?
— На него — да. Но не на тебя.
Олав встал, он собирался уходить.
— Я приду еще, — сказал он. — Мне нравится говорить с тобой.
В дверях он обернулся.
— Спасибо за все, что ты сделала для меня вчера, — быстро проговорил он.
И ушел.
Олав пришел вновь. И потребовал обещанного рассказа.
— Разве дурно, что я хочу побольше узнать об отце? — спросил он. — Отец сам собирался написать для нас с Магнусом поучение, каким должен быть конунг. Вот ты и расскажи, каким был он сам. Чтобы я знал, чего не следует делать. Кстати, почему он так и не написал это поучение?
— Думаю, одна из причин в том, что он не знал, на каком языке писать. Он знал руны [23], но рунами книги никогда не писали. Он умел писать по-гречески, но греческим здесь никто не владеет. А латыни он не знал. Ему пришлось бы искать человека, чтобы тот записывал за ним по-латыни.
— Да и я не обошелся бы без такого человека, который перевел бы мне это с латыни, — сказал Олав задумчиво. — Вот ты небось и читаешь и пишешь по-латыни?
— Да. Когда я росла, меня учили родной грамоте и греческой. Латыни я выучилась позже.
— А руны ты знаешь?
— Нет. Это мне было ни к чему. Довольно и трех грамот.
— Еще бы. Однако я пришел, чтобы послушать твой рассказ.
Эллисив вдруг почудилось, будто она вызвала дух, который теперь требует своего, а как заставить его исчезнуть, она не знает.
Олаву однажды уже понадобилась ее помощь, он и сейчас в ней нуждался. Но Эллисив начинала различать в нем и нечто другое.
С детства его учили повелевать, и он привык, что ему повинуются. В дружине над ним был только Харальд, совсем мальчиком он уже отдавал приказы воинам.
Эллисив вдруг поняла, что этот семнадцатилетний юноша держит в своих руках ее судьбу и судьбу Ингигерд. Он мог отпустить ее в страну франков, а мог и не отпустить, они с братом решали, быть ей замужем или нет, и могли выдать ее за того, кто был им наиболее выгоден.
Не останови она Олава в ту ночь, когда он устремился к обрыву, она была бы сейчас сама себе госпожа. Но теперь, после того как Эллисив привязала его к себе, на радость и на горе, она потеряла власть над своей судьбой.
Это следовало предвидеть. Но она не подумала об этом. Эллисив отогнала прочь такие мысли.
Олав сидел перед ней и ждал ее рассказа. И она не знала, с чего начать.
Наконец она решила, что начать следует издалека. Ей нужно было найти нити судьбы, и своей, и Харальда. Взять их в руки, взглянуть на них, пропустить сквозь пальцы, разглядеть получше, пусть засияют на свету как золото, пусть лежат блестящие, словно шелк, или грубые и жесткие, как пенька.
Что-то мешало Эллисив начать свой рассказ, какой-то ноющий страх.
— Ты молчишь? — напомнил о себе Олав.
Наконец она взяла себя в руки.
— Сначала я поведу рассказ о другой стране, о Гардарики. Я должна рассказать о том, что давным-давно происходило в Новгороде и в Киеве, или в Хольмгарде и Кенугарде, как говорят норвежцы. Послушай, как мои предки пришли в Киев.
— Мне интересно это предание.
И она начала рассказ.
Примерно двести лет тому назад хёвдинг по имени Рюрик пришел со своею ратью из Швеции в Новгород. Там он осел и занялся торговлей. А его люди пустились странствовать, чтобы узнать получше эту незнакомую землю. Однажды они вышли к большой реке, которая текла на юг. Им сказали, что эта река называется Днепр и, если плыть по Днепру вниз, можно доплыть до Царьграда — по-вашему, это Миклагард.