Я останавливаюсь. «Когда кто уезжает домой? О чем ты вообще говоришь?»
«Инвесторы».
Я ошарашенно смотрю на сестру. «Ты думаешь, Супервизоры стирают ее память?»
Ева кивает, и даже в приглушенном освещении я вижу, как она смотрит на меня своим фирменным снисходительным взглядом, натренированным за многие годы.
«Может быть, они стирают и твою тоже, раз уж я об этом думаю», – добавляет она.
«Но для чего это нужно делать? Зачем?»
«Чтобы она молчала, конечно! – тяжело вздыхает Ева. Она возвращается и берет меня за руку, тянет дальше по дороге. – Она не может ничего сказать, потому что ничего не помнит. Ну, пойдем. Пойдем посмотрим, что я нашла».
Следующие пятнадцать минут мы идем в полном молчании, наши платья шуршат при каждом шаге, и все, о чем я могу думать – это Ния. Могло ли что-то подобное случиться и с ней за время отсутствия? Что-то такое, от чего она навсегда изменилась? «Есть некоторые вещи, которые они могут делать», – сказала тогда она. Что они с ней сделали?
Наконец, мы приходим на поляну. Много лет назад мы с Нией придумали для нее название – Кладбище. Какой-то мрачной причины для этого не было, хотя, конечно, за много лет мы похоронили здесь немало разбившихся птенчиков. Мы назвали это место так, потому что оно стало нашим секретом.
Место, где можно прятать вещи.
Место, куда можно приходить и вспоминать.
Я бросаю взгляд на Еву.
Это – моя поляна. Не твоя. Место, где я зарыла плащ Оуэна.
«Как здесь спокойно, правда? – говорит Ева, ничего не подозревая. – Слушай. Можно даже услышать ручей».
Я кладу руки на бедра. «Уже поздно, Ева. Что ты хотела мне показать?»
«Секундочку. – Она выбирает кусок земли слева от поваленного бревна и падает на колени, ее шелковое платье разлетается вокруг нее большими лепестками цвета лаванды. – Ты не пожалеешь, что ждешь. Обещаю». И начинает копать.
Странно это – видеть Еву, идеальную Еву, столь усердно работающей. Видеть, каким грязным становится подол ее платья. Как портится ее маникюр, и под ногти забивается грязь. «Лавандовый цвет тебе очень идет, – говорю я, пока она продолжает копать. – Тебе повезло, что Супервизоры разрешают тебе самой выбирать себе платье».
«Я не выбирала цвет, – Ева морщит лоб. – Это Папа выбрал».
Мягкий звук колокольчика звучит у меня в ушах.
Супервизоры говорили нам не так.
«Но почему? – спрашиваю я, вспоминая про Флер. – Этим же занимаются специалисты по украшениям».
Ева поднимает глаза: «Он сказал, что так я стану более… доступной».
Я наклоняю голову. «Не вполне понимаю, о чем речь».
«Мой рейтинг Волшебницы не был очень высоким с тех пор, как появилась Надя, – признается со вздохом Ева. – Думаю, мой процессор не такой быстрый, как у нее».
По рейтингу Волшебниц и опросу удовлетворенности клиентов Супервизоры могут оценивать, насколько хорошо мы ежедневно взаимодействуем с посетителями Королевства. Сколько себя помню, рейтинг Евы оставался неизменно высоким – в топ три.
«Уверена, все будет нормально, – говорю я ей, оживляясь от мысли, что не я одна недолюбливаю нашу новую сестру. – Новизна Нади пройдет. Вот увидишь».
Ева поднимает глаза и улыбается. «Спасибо».
Ее рот слегка дернулся, словно она собиралась что-то сказать.
«Что?» – спрашиваю я.
«Ничего. – Ева отворачивается. – Не бери в голову».
«Нет уж. – Я подхожу и сажусь с ней рядом. – Пожалуйста, больше никаких секретов».
Ева глубоко вздыхает. «Ты когда-нибудь чувствовала себя несчастной?»
Я колеблюсь. «Несчастной? О чем ты?»
«Может быть, это – неправильное слово, – бормочет она про себя. – Иногда я просто чувствую, что на меня что-то находит. Словно мне надо что-то бросить. Надо закричать. – Ее светло-карие глаза встречаются с моими. – С тобой когда-нибудь такое случалось?»
«Да», – должна я ответить ей. Постоянно. Но я не говорю этого. Говорить такое опасно, даже, если никто тебя не слышит.
Прелестное лицо Евы искажается: «Ана, а вдруг со мной что-то не так? А вдруг они выключат меня так же, как Нию?»
«Они никогда этого не сделают, – говорю я. – Ты – самая лучшая. – Я кладу руку на ее руку. – Ты – самая любимая».
Ева трясет головой. «Нет. Больше нет. – Она поднимает на меня глаза. Ветер шепчет в листве деревьев. – Ты скучаешь по ней, правда?»
Я киваю.
«Так же, как я скучаю по Алисе», – после паузы говорит она.
Я резко поднимаю глаза. За шестнадцать лет я ни разу не слышала, чтобы Ева произносила это имя. Ни разу. «Скучаешь? Я не знала, что вы были близкими подругами».
Ева кивает. «Она была моим лучшим другом. А потом, однажды, ее не стало. – Ева смотрит на меня, и в ее глазах я вижу глубокую печаль. – Это трудно объяснить, правда? – мягко спрашивает она. – Чувство тоски по кому-то».
Моя сестра права.
Все-таки как можно описать то, чего вы не можете увидеть, или услышать, или потрогать? Как можно описать словами то, чего в реальности нет, и измерить это невозможно? «Немного похоже вот на это», – говорю я, показывая на старый дуб по ту сторону поляны, чей ствол со временем разросся ввысь и вокруг крупного валуна, поглотив его почти полностью – только небольшая часть скалы остается видимой; как фигура, выглядывающая из-за занавески.
«Надо двигаться дальше, надо продолжать расти, даже с такой тяжелой ношей в своем сердце. – Я поднимаю на нее глаза. – Это понятно?»
Она грустно улыбается. «Как Анна тосковала по графу Вронскому в «Анне Карениной».
У меня пропадает дар речи. «Тебе нравится Толстой?»
«О да. – Ее лицо оживляется. – «Война и мир». «Смерть Ивана Ильича». «Детство». Но «Анна Каренина» – моя самая любимая книга. – Она усмехается. Знаешь… По-моему, я всегда немножко завидовала тебе».
«Ты – наша лучшая Волшебница, – говорю я. – Чему ты могла завидовать?»
«Кое-чему». Ева снова смотрит на меня тем самым снисходительным взглядом, словно ответ должен быть совершенно очевиден. «Супервизоры дали тебе самое красивое имя. – Она вздыхает. – Иногда, когда я еду по монорельсовой дороге… Мне нравится притворяться, что меня зовут Анна, а не Ева. – Она краснеет. – Мне нравится представлять, что однажды я встречу своего графа Вронского, ждущего меня на платформе станции Дворец».
Так вот почему Ева всегда ездит по подвесной дороге! Не потому, что она считает себя лучше всех нас, а потому, что ей так сильно нравится Анна Каренина! Я недоверчиво разглядываю ее. Все эти годы я видела, что Ева держится особняком. Редко общается с другими, редко смеется, редко участвует в совместных делах. Но что, если я ошибалась на ее счет? Что, если она просто предпочитает проводить свое свободное время, читая любимые книги?
Она расплывается в улыбке. Если это правда… то мне это нравится!
Мне нравится Ева.
Ее глаза широко распахиваются. «Ана, смотри!» Она вытаскивает из земли что-то маленькое – прямоугольное и плоское, с приглушенным металлическим блеском. Мой моторчик дает сбой. В спальне я не поверила слову – «теленок». Но, как всегда говорит Кая, увидеть – значит поверить.
Детеныш оленя.
Теле…нок.
Теле…фон.
Внезапно мое возбуждение улетучивается. «Где ты это взяла?» – шепчу я.
«Нашла, – отвечает она, замечая напряжение в моем голосе. – Это – мое».
В ту же секунду я понимаю, что она лжет. Что бы ни произошло с Нией, что бы ни явилось причиной ее поступка в тот вечер в лагуне, все началось с этого телефона. Телефона, который она украла у юноши на лугу. Телефона, который ей не разрешено было иметь. Телефона, который Супервизоры забрали у нее, когда пришли за ней.
«Это – не твое, – говорю я. – Ты украла его».
«Я не крала его, – упирается Ева, и в ее голосе слышится обида. – Я нашла его. Честное слово!»
«Где?»
«Он был спрятан под шкафом. В котором Ния держала свои каталоги».
Ее версия звучит неправдоподобно. Если телефон все это время оставался под шкафом Нии, это значит, что Супервизоры никогда не находили его. А если они его никогда не находили…
…то тогда почему они вообще забрали ее в первую очередь?
Слабые электрические разряды пробегают по моей коже, и я отмечаю новое ощущение, которое Папа, кажется, назвал «мурашки».
«Не надо было показывать тебе, – бормочет Ева. – Я должна была знать, что ты не поймешь».
Когда я поднимаю глаза, то вижу, что она смотрит на меня со странным выражением. Смущением. Или даже недоверием – взгляд, который мне тоже прекрасно известен, – словно со мной что-то не так. «Дай мне это», – пытаюсь я схватить телефон.
Ева резко отдергивает руку. «Нет! – она свирепо сверкает глазами. – Это – мое!»
«Это – не твое. Мы должны отдать его Маме».
«Кто это сказал?»
«Я сказала».
Луна заходит за облако, погружая нас в темноту. «С чего ты взяла, что я должна делать то, что ты мне говоришь?» – спокойно спрашивает Ева. Я включаю свой инфракрасный датчик и замечаю, что ее глаза направлены на серебристую ель в нескольких метрах от нас. Ствол этой ели такой толстый, что даже всемером, соединив руки, мы бы не смогли его обхватить. Я проследила за ее взглядом на ветки, и еще ничего не разглядев, уже знаю, что увижу там: распотрошенную камеру видеонаблюдения – расцарапанные линзы, порванные в клочья провода – крысы сделали ее совершенно бесполезной.
Ева поворачивается ко мне. Даже в темноте я могу разглядеть выражение ее глаз, которые говорят мне без слов:
«Я могу делать все, что захочу, Ана. И никто об этом никогда не узнает».
«Я не хочу воевать, – наконец, говорю я. – Я только имела в виду…»
И осекаюсь – внезапно раздается странное жужжание. Ева подпрыгивает от испуга, телефон выпадает из ее рук в траву и начинает светиться мистическим голубым цветом.
«Ана, он включился! Он проснулся! – потрясенно говорит Ева. Прежде чем я успеваю что-либо возразить, она падает на колени и хватает телефон в руки. – Он, должно быть, заряжается беспроводным способом через сеть, – она поднимает на меня глаза. – Как мы».