– Даже не знаю, кому ее подарить, – призналась я, дотрагиваясь до черной ткани шпалеры.
Едва мой ноготь коснулся бархатистой поверхности, она словно исчезла. Странная ткань и в самом деле поглощала свет и краски.
– Но…
Я посмотрела в дальний конец зала, где хозяйка трудилась над новой шпалерой. Не договорив, я пошла к ней.
Ткачиха была фэйкой: полноватой и светлокожей. Через плечо перевешивалась тугая коса черных волос. Одета женщина была в теплую красную кофту, коричневые штаны и сапоги на теплой подкладке. В такой одежде удобно работать. Нечто подобное было надето и на мне и скрыто под тяжелым синим плащом.
Хозяйка магазина прекратила работу, проворные пальцы замерли.
– Что желает госпожа? – спросила она, подняв голову от станка.
Она приветливо улыбалась, однако серые глаза смотрели отрешенно. Похоже, мысли ткачихи витали где-то далеко, и улыбка не могла скрыть тяжесть на душе.
– Меня заинтересовала шпалера с гербом Двора ночи, – сказала я. – Такую ткань я вижу впервые. Как она называется?
– Этот вопрос мне задают едва ли не каждый час, – сказала ткачиха.
Ее губы продолжали улыбаться, но глаза…
– Прошу прощения, что мой вопрос добавился к остальным, – пробормотала я, почувствовав неловкость.
К нам подошла Элайна. В одной руке сестра держала пушистое розовое покрывало, в другой – такое же, но пурпурного цвета.
– Не надо извиняться, – отмахнулась ткачиха. – Ткань и впрямь необычная. Как же тут без вопросов?
Женщина провела ладонью по деревянному корпусу станка.
– Я называю эту ткань Пустотой. Она поглощает свет. Краски на ней обесцвечиваются.
– Ты сама ее соткала? – спросила Элайна, глядя на шпалеру.
Ткачиха кивнула. Как мне показалось, с гордостью.
– Мой недавний опыт. Хотела проверить, можно ли соткать темноту. Не я первая пытаюсь это сделать. Интересно стало: сумею ли я опуститься глубже и дальше других ткачих?
Я сама побывала в пустоте. Ткань, созданная этой женщиной, очень напоминала увиденное мной.
– Зачем?
Серые глаза ткачихи вновь взглянули на меня.
– Мой муж не вернулся с войны.
Искренние, открытые слова. В моей душе они прогрохотали, как лавина. Мне было тяжело выдерживать ее взгляд, слушая продолжение рассказа.
– Я попыталась соткать Пустоту на следующий день после известия о его гибели.
Но ведь в Веларисе не существовало воинской повинности. Значит, муж ткачихи отправился добровольцем. Заметив мое недоумение, женщина тихо добавила:
– Он посчитал, что так будет правильно. Решил помочь сражающимся. Нашел единомышленников. Они примкнули к легиону Двора лета. Муж погиб в сражении за Адриату.
– Прими мои соболезнования, – прошептала я.
Элайна повторила мои слова.
– Я думала, мы с ним проживем еще тысячу лет, – сказала ткачиха, глядя на шпалеру. Ее руки медленно повернули колесо станка. – Мы были женаты триста лет, но боги не даровали нам детей.
Пальцы ткачихи вновь задвигались, красиво, безупречно.
– От него не осталось даже такой памяти. Его больше нет, а я живу. Из этого чувства и родилась Пустота.
Я не знала, что́ отвечать и надо ли… Ткачиха продолжала работать.
А ведь на ее месте могла оказаться и я. Риз мог погибнуть. Он почти погиб.
Удивительная ткань, рожденная и сотканная горем. Такое же горе лишь слегка задело меня, и я молила всех богов, чтобы те мгновения не повторились. Ткань пронизывала утрата, от которой невозможно когда-либо оправиться.
– Я уже говорила: меня постоянно спрашивают про Пустоту. Я надеюсь, что каждый рассказ будет приносить мне облегчение.
Невольно я примерила ее слова на себя… Я бы такого не выдержала.
– Зачем тогда продавать шпалеру? – участливо спросила Элайна.
– Не хочу, чтобы она оставалась здесь, – ответила ткачиха.
Челнок ее станка неутомимо двигался взад-вперед, живя своей жизнью.
Спокойствие ткачихи было обманчивым. Я ощущала глубочайшее, неутихающее горе, волны которого наполняли магазин. В числе магических дарований, полученных мной от разных дворов, был и дар проникновения в чужой разум. Таких фэйцев называли диматиями. Я могла бы в считаные секунды притушить эти волны, уменьшить душевную боль ткачихи. Я еще никому не помогала подобным образом…
Нет. Не могла я этого. И не хотела. Это было бы насилием, пусть и с добрыми намерениями.
Утрата, нескончаемое горе стали для ткачихи толчком для создания удивительной ткани. Источником творческой… нет, не радости. Я даже не знала, как назвать такое ощущение. Я не могла отнять у нее этот источник, даже если бы она сама меня попросила.
– А серебряная нить – как называется она? – спросила Элайна.
Ткачиха вновь остановила станок. В воздухе еще дрожали разноцветные нити.
– Я зову ее Надеждой, – ответила ткачиха, больше не пытаясь улыбаться.
У меня сдавило горло. Глаза жгло так, что я поспешила вернуться к удивительной шпалере.
– Нить я создала потом, когда научилась ткать Пустоту.
Я безотрывно смотрела на черную ткань. Казалось, я заглядываю на самое дно преисподней. Потом я перевела взгляд на переливчатую, живую серебряную нить. Она тянулась сквозь Пустоту, и та не могла поглотить ни ее света, ни красок.
То, что случилось с мужем ткачихи, могло случиться со мной. С Ризом. Мы стояли на краю.
Но Риз вернулся с войны, а ее муж – нет. Мы продолжали жить, тогда как история их пары оборвалась. Будь у них дети, они сгладили бы остроту утраты. А так ей остались лишь воспоминания да что-то из его вещей.
Мне повезло. Немыслимо повезло. И я еще смела сетовать на необходимость выбирать подарок для истинной пары! Миг его недолгой смерти был самым ужасным в моей жизни и таковым, наверное, останется. Но тот миг уже позади. Всю осень меня терзали мысли: «А если бы тогда…» Их было очень много – мыслей о мгновениях, когда мы с Ризом висели на волосок от гибели.
И завтрашний праздник, возможность отметить его вместе, живыми…
Черная бездна, разверзшаяся передо мной, дерзкое сопротивление Надежды, светящей сквозь черноту… Я поняла, что́ хочу подарить Ризу.
Муж ткачихи не вернулся с войны. Мой вернулся.
– Фейра, – окликнула меня Элайна.
Я не услышала ее шагов. На какое-то время исчезли все звуки.
Очнувшись, я обнаружила, что магазин опустел. Я подошла к ткачихе, вновь прекратившей работу. На сей раз ее отвлекло мое имя.
Ее глаза слегка округлились.
– Я никогда вас не видела, госпожа верховная правительница, – произнесла она, наклоняя голову.
Эти слова я пропустила мимо ушей. Я словно заново увидела ткацкий станок, наполовину готовую шпалеру и все, развешанное по стенам.
– Как? – спросила я. – Как ты продолжаешь работать, невзирая на утрату?
У меня дрогнул голос. Ткачиха этого не заметила или не показала виду.
– Я должна это делать, – ответила она, глядя на меня и больше не пытаясь улыбаться.
Простые слова ударили бичом.
– Я должна создавать новые вещи, – продолжала ткачиха. – Иначе получится, что мы с ним прожили впустую. Если не работать, горе и отчаяние обступят меня со всех сторон, я слягу и уже не встану. Я должна работать, ибо по-другому мне это не выразить.
Ее рука прижалась к сердцу. У меня снова защипало глаза.
– Да, это тяжело, – вновь заговорила ткачиха, глядя только на меня. – Это больно. Но если бы я прекратила работать, если бы станок умолк и челнок остановился… – Она повернулась к шпалере. – Тогда Надежда перестала бы светить в Пустоте.
У меня задрожали губы. Женщина крепко стиснула мою руку теплыми мозолистыми пальцами.
Мне было нечего ей ответить. Для происходившего в душе я не находила слов.
– Я хочу купить эту шпалеру, – только и смогла выговорить я.
Шпалера была подарком мне самой. Ткачиха пообещала, что еще до вечера покупку доставят в городской дом.
Мы с Элайной продолжили путешествие по магазинам, после чего я оставила сестру во Дворце рукоделия и драгоценностей и перебросилась в бывшую галерею Пиланы.
Мне отчаянно хотелось выплеснуть на холст все, что я увидела и прочувствовала в магазине ткачихи. На живопись я отвела часа три.
Иногда картины получались быстро, стоило лишь прикоснуться кистью к холсту. Бывали сюжеты, которые я вначале набрасывала карандашом на бумаге, подбирая размер холста и палитру красок.
Сегодня я выплескивала на холст все горе, переполнявшее рассказ ткачихи. Я переводила в краски ее утрату и то, что копилось во мне. На холсте восставало кровоточащее прошлое, и каждый мазок приносил благословенное облегчение.
Неудивительно, что я забыла о времени и перестала обращать внимание на окружающий мир.
Скрипнула дверь, и я вскочила со стула. Вошла Рессина с ведром и шваброй в зеленых руках. Спрятать картины и принадлежности для живописи я, естественно, не успела.
Рессина лишь деликатно улыбнулась, остановившись возле двери.
– Я догадывалась, что это вы. Несколько дней назад увидела свет сквозь щели и почему-то подумала о вас.
У меня гулко колотилось сердце. Лицо полыхало, как кузнечный горн.
– Прости за самовольное вторжение, – произнесла я, натянуто улыбнувшись.
Фэйри подошла ко мне. Даже с ведром и шваброй в руках, она двигалась изящно.
– Вам незачем извиняться. Я всего лишь хотела прибраться здесь.
Рессина опустила ведро на пол и с легким стуком прислонила швабру к пустой белой стене.
– Зачем? – спросила я, кладя кисть на палитру.
Рессина уперла руки в узкие бока и оглядела полуразрушенное помещение. Деликатно не задержалась взглядом на моих картинах. А возможно, они не вызвали у нее интереса.
– Родные Пиланы пока не решили, будут ли они продавать помещение. Но в любом случае убрать мусор не помешает.
Я сдержанно кивала, понимая, что умножила беспорядок.
– Ты меня извини… в тот вечер меня почему-то потянуло сюда. Хотя я честно собиралась в твою мастерскую.
Рессина невозмутимо пожала плечами: