Элия отстранилась от него.
– Не бойся. Будь такой же смелой, как сегодня.
Бан хлопнул себя рукой по груди:
– Все, что у меня есть, это то, с чем я родился. Без звездного обещания и без достигнутого с помощью смелости я мало что значу. Это и движет меня дальше, позволяет брать свою долю. Это то, чего я хочу. Чего именно ты хочешь, Элия? Что ты можешь назвать лично своим? Что делает тебя настолько смелой, что ты можешь смотреть своему отцу в глаза и быть честной?
Девушка отрицательно покачала головой:
– Не знаю.
– Найди же это.
– Помоги мне.
– Я не могу, Элия. Ты должна сделать это сама. Я уезжал в Ареморию и понял, кто я такой. Сейчас и ты можешь сделать то же самое, ведь ты – не твой отец, сестры или мать. Тогда кто же ты такая?
Элия коснулась тыльной стороны его руки.
– Кто я? – тихо спросила она.
Бан повторил на языке деревьев:
– Кто я?
И она ответила первыми словами, которым он научил Элию двенадцать лет назад:
– Спасибо.
– Элия Лир, – прошептал остров, но она смотрела на Бана так, словно вовсе не слышала голос острова.
Бан оставил принцессу у камня и подошел к краю обрыва. Перед ним разверзлась черная, извивающаяся бездна скалистых зубцов и алчущих волн, пожирающих остров. Когда-нибудь он будет проглочен так, что земля там, где он стоял, упадет сама по себе, расколовшись из-за этого жадного моря. Каменный круг падет, разрушенный и невидимый для этих холодных звезд.
Часть вторая
Пять лет назад, восточная граница Аремории
Единственное, что король Аремории в себе не любил – слабость, из-за которой он избегал больничных палаток часами или даже днями после битвы.
Дело не в том, что его пугали травмы, насилие или кровь. Нет, он встречал их множество на поле битвы. Его отвращение, по мнению короля, было сердечной слабостью, которую ему необходимо было победить, прежде чем он сможет по-настоящему управлять Ареморией. Марс не хотел видеть вред, который он причинял собственным подчиненным. Шрамы или инвалидность; смерть; стоны без сна; вопли от нестерпимой боли. Их мучения потрясли Моримароса еще когда он был всего лишь принцем и воином и нес ответственность за ущерб, нанесенный во имя короны. Марс увидел измученные глаза, искривленные рты, стиснутые пальцы, неглубокое дыхание, а также услышал тихие мольбы матерей, жен и детей, и представлял тех самых людей – матерей, жен, детей, а также их отцов, двоюродных братьев, друзей, дедушек, для которых потеря отдельно взятого солдата была бы неизмеримым горем. Из-за него.
Последствия таились в больничной палатке, голодные и агрессивные. Когда Марс лежал на своем коврике, пытаясь уснуть, в его разуме бушевало множество вариантов перемещения вперед по дорогам, с историей, с границами, числами и доставкой провизии, с политическими операциями и сигналами флага, то есть весь комплекс атрибутов ведения кампании, и король Аремории знал, как все это контролировать. Это будет создаваться из частей, как будто каждая из них – звезда, расположенная в своем подвижном, но точном месте в небе, и работа вождя – создание связей и схем. Небо было лабиринтом, и от Моримароса требовалось найти путь для народа. Результатами были только мириады светлых, отдаленных и движущихся пятен.
И как только Марс бросался в битву, каждый солдат, лошадь, копье, щит, ботинок и стрела, а также грязная, мокрая земля, дождь или ослепляющее солнце, боль и внезапные неожиданности, блеск мечей, боевой гнев, напевающий в уши королю Аремории – были важнее всего. Моримарос сам становился мечом, копьем огня, летящим по улице перед его армией, чтобы разрубить врага на куски. Битва была словно развилка в ветвях дерева войны, и варианты, которые видел Марс, всегда означали одно и то же: успех или отступление, жизнь или смерть – для самого себя, для солдат, для Аремории. Результаты были незамедлительными, ужасными, гулкими, триумфальными. Дома, в его столице, Лионисе, все было словами и планами, хитроумными банкетами и интригами друзей против врагов, браками, линией преемственности и кровью, скрепляющей манипуляции на протяжении целых поколений. Это семья, и она находилась в безопасности. Результаты связывались вместе и распространялись по городам, поселкам, фермам, словно живая система королевских дорог. Марс мог видеть повороты и разрывы, мосты, которые требовалось починить или которые могли в ближайшее время понадобиться. Тогда-то его миссия и стала сбалансированной: сила и воспитание, потери и выгоды.
В большинстве моментов жизни Моримарос добивался результатов путем управления своеобразной схемой. Король Аремории мог изменить ситуацию, сделать выбор, чтобы улучшить отдачу, достичь хорошего, лучшего и даже наилучшего результата. Всегда существовала надежда: Аремории от этого шага, от произнесенного им слова, от выбранного им пути, ведущего к концу, станет лучше.
Впрочем, в больничной палатке Моримарос не мог ни на что повлиять.
Ничего не мог изменить.
Здесь результаты умоляли, плакали, умирали целыми рядами в забрызганной кровью палатке, и любому королю было уже слишком поздно что-то менять.
Поэтому Марс позволял себе избегать этого кошмара, притворяясь важным, и подобное поведение затмевало его трусость: в Моримаросе нуждались во многих других местах, он не мог помогать умирающим, он должен был расставлять приоритеты.
Люди Моримароса воевали с соседним королевством Диота с тех пор, как отец нынешнего правителя Аремории умер три года назад, и это королевство решило пойти на внутренний раскол Аремории, но Моримарос и его воины надеялись на скорую капитуляцию короля Диота. Это последнее сражение много стоило Аремории, хотя Марс не был уверен, как действовать дальше.
Утро было ясным, несмотря на огромные вздымающиеся облака дыма, поднимающегося над каменистой долиной, где с обеих сторон дороги после полуночного пожара тлели мертвые. Марс стоял в нескольких шагах от полога больничной палатки, желая, чтобы солнце светило ярче. Он сжал колени, руки – по бокам. Моримаросу практически стукнуло двадцать пять, он был успешным воином и королем. Никакой борьбы: король Аремории сильнее, и он не трус, однако вход в палатку все так же представлял собой черную треугольную пасть, обещавшую лишь тоску в виде тихих стонов и резких голосов, вонь гниющих людей и запах крови. Прошлой ночью было еще хуже – отчаяние и распиливание костей. Раздавались крики, туда-сюда носились целители, отдавали приказы, и им подчинялись. Они останавливали кровь, засовывали припарки в зияющие раны, вправляли кости. Молились.
Моримарос сам был ранен, хотя и принимал отчеты от шатающихся, утомленных командиров в своей палатке.
Сапоги Нованоса захрустели по гравию, когда Марс подходил к палатке. Моримарос на мгновение почувствовал облегчение, надеясь, что у того человека к нему срочные дела, и он мог отвлечь короля от этого неприятного долга.
Однако Нованос остановился около Марса, сделал глубокий, мягкий вдох, задержал его и медленно выдохнул. Марс позволил себе улыбнуться и сделал похожий вдох, позволяя плечам расслабиться под тяжелой кольчугой и кожаной курткой, которую он носил. Моримарос похлопал Нованоса по плечу. Тот был примерно одного с королем возраста и являлся его родственником через ряд кузенов, хотя Нованос и не предъявлял официальных претензий на королевское происхождение из-за сложных брачных договоров. У Нованоса были жидкие светлые волосы, достаточно длинные, но темно-оливковые от воды. Оранжевая форма мужчины отличалась чистотой. На нем был не тот комплект, который он носил во время вчерашней битвы, в отличие от Марса с его грязной и вымазанной бурой кровью одеждой.
– Сюда, – тихо сказал Нованос, ведя Марса по боковому проходу. Палатка была вытянутой, длинной, сделанной из прочных деревянных столбов и брезентовых, в заплатах, слоев на крыше. Их можно было сдвигать под углом для достижения большего или меньшего количества света, выпускать дым или сдерживать дождь. Мужчины проходили мимо спящих на койках воинов у двери, с легкими ранениями, но все еще нуждающихся в больничном отдыхе. Перекрытия отделяли хирургию от зоны отдыха и от самого левого прохода, который был предназначен для людей с самыми тяжелыми и конкретными ранениями. Мужчины и женщины, а также некоторые дети постарше сновали повсюду с водой и бинтами, горячей едой и одеялами. Целители в белоснежных туниках были сосредоточены на своих пациентах, однако помощники и медсестры останавливались, когда проходил Марс, кланялись или отдавали честь, если руки были свободны. Люди узнавали Моримароса по короне, выгравированной на ярком серебряном наплечнике левого плеча короля Аремории. В остальном он не выделялся, будучи довольно непримечательным, с типичными для Аремории каштановыми стрижеными волосами, с обычной бородой, голубыми глазами и загорелой кожей. Марс изобразил спокойное, уверенное выражение лица, стремясь выразить сочувствие, а не всевозрастающее горе, которое он в действительности ощущал. Многие из тех, кто находился ближе ко входу палатки, вполне выживут, за исключением особо тяжелых случаев. Некоторые воины беспокойно спали, другие пытались отдать честь прямо с коек. Моримарос шептал им, чтобы раненые успокоились, и благодарил каждого за победу.
Никто не высказал ему гнева или недоверия. Марс знал, что даже лежа в муках и страхе, эти мужчины и женщины были рады видеть того, кто был причиной их страданий, и это унижало короля Аремории.
Он опустился на колени рядом со старшим воином с седой бородой, покрывающей половину его лица. Свежая, но уже зашитая рана сороконожкой ползла вверх по его подбородку и щеке, а голова и челюсть были обернуты повязкой, которая не давала воину возможности говорить. Марс сжал руку несчастного и поддерживающе кивнул.
Рядом с ним терпеливо ждал Нованос.
Стоя, Марс наклонился к другу, и они продолжили:
– Я этому виной, – признался молодой правитель.
Нованос нахмурил брови: