– Я знаю. Я видела, – кивнула Таня, – но это важно. Ида… И ее ребенок. Я не могу оставить ее так.
Ей пришлось все рассказать о судьбе Иды.
– Муж наверняка ее спас, – сказал Володя, выслушав сбивчивый рассказ Тани, – наверняка запер дом и отпугнул погромщиков. Она с ним, там.
– У меня на душе неспокойно, – Таня покачала головой, – мы ведь тоже думали, что до Молдаванки они не дойдут. А они не только дошли, но и убили Софу. Я должна убедиться в том, что Ида жива.
– Ладно, – не долго думая, Володя натянул свою кожаную тужурку, достал пистолет, – пойду с тобой. Черт бы тебя побрал! Вечно лезешь во все неприятности, но без тебя, наверное, было бы скучно жить!
Она не поверила своим ушам. Договорившись с хозяевами квартиры, что они ни за что не выпустят Цилю на улицу, Таня с Володей вышли в притихший город и быстро пошли по разбитым улицам, которые словно стонали от нарушавших тишину шагов.
– Здесь никогда не было так страшно, – кутаясь в платок, Таня с ужасом рассматривала разбитые витрины грошовых лавчонок и разлетевшиеся окна квартир, – а запах… Ты чувствуешь этот запах?
Володя молчал. Его била дрожь. За годы смуты он прекрасно узнал этот запах – солоноватый, металлический, холодный, бьющий в ноздри и выворачивающий всю душу. Это был запах свежепролитой крови.
На углу, на перекрестке возле Еврейской больницы Таня чуть не споткнулась о два тела, распростертые на мостовой. Молодая женщина в черном платье телом прикрывала маленького мальчика лет шести, словно пытаясь вобрать его в себя. Но мальчик был мертв. Он пытался ухватить мать в предсмертной агонии, и крошечные ручки крепко сжимали ее платье – последнюю опору и защиту на этой земле.
Оба были мертвы. Слитые воедино в этом порыве любви, они были выше смерти. Их любовь горькой, трагической нитью словно поднялась над всем городом. Из глаз Тани потекли слезы. Она плакала, и слезы ее, капая вниз, исчезали без следа.
– Пойдем. Не надо смотреть, – Володя обнял ее за плечи, попытался увести, но она все оглядывалась назад.
Они завернули за угол. Стрельба послышалась совсем близко. Раздался рокот мотора. Из-за поворота показался черный автомобиль.
Быстро задвинув Таню за свою спину, Володя выставил пистолет. Резко заскрипев шинами, автомобиль затормозил рядом с ними, и из него показался Японец в сопровождении двух своих неизменных адъютантов: Майорчика и Мони Шора.
– Спасибо тебе, – не разглядев за его спиной Таню, обратился Японец к Сосновскому.
– Рад был помочь, – Володя пожал плечами. Из-за его спины появилась Таня, и Японец удивился:
– Алмазная? Что ты здесь делаешь?
– Пыталась спасти друзей.
– Ну и как? Удалось?
– Не всех.
– В городе опасно. Шухер будет только крепчать, – лицо Японца было бледным, напряженным, уставшим, и Таня поняла, что он в эту ночь не сомкнул глаз, – тварь эта… что устроила погромы… завтра получит от меня бомбу в глотку… Сколько людей положить ни за что…
– Красный комитет бесится, – вступил в разговор Володя, – в редакцию звонила Соколовская и какая-то ее страшная заместительница… Новая… Имени не запомнил… Они не хотели погромов… Комитет обороны будет пытаться выслать Григорьева из города. Так сказал Рутенберг.
– Ага, вышлют, как же! – зло хмыкнул Японец. – Они все заодно! Дали ему карты в руки, суке подзаборной, он со своими на телегах и распоясался! Хорошо хоть я погром остановил. Алмазная, все твои люди со мной были. Молодцы. Все сражались как лёвы. Не ожидал даже. Главное сохранить спокойствие. А не то… Вы куда шастаете?
Таня назвала адрес.
– Не, не по дороге, – нахмурился Японец, – я должен посты сменить. Мои ребята уже сутки стоят. Оружие дать?
– У меня есть, – ответил Володя.
– Вы там поосторожнее, что ли… Хотя мы их успокоили, но кто знает. А вообще спасибо тебе, князь-аристократ!
– Что это было? – спросила Таня, когда автомобиль Японца скрылся за поворотом.
– Я предупредил его, что будет еврейский погром. Нам в редакции сказали. Один из григорьевских тайно позвонил. Я и сообщил Японцу в «Монте-Карло», чтобы он остановил.
– Просто невероятно! Ты – и предупредил бандитов? Не верю своим ушам!
– Только они могли защитить город. Я не люблю, когда просто так убивают людей. На войне, в бою – это совсем другое. А вот так, ни за что, толпа стариков, женщин, детей…
С огромным удивлением Таня изучала лицо Володи, в котором вдруг появилось что-то новое. И это безумно понравилось ей.
Ида со своим грузчиком жила в небольшом переулке за Привозом. И очень скоро Таня с Володей углубились в переплетение разрушенных хибар и каких-то хлипких глинобитных хижин, словно в насмешку носящих название домов. Трущобы здесь были пострашней, чем на Молдаванке. И заселены были всяким отребьем.
Таня была у Иды только один раз, и едва не заблудилась среди этой ветхой, убогой нищеты. Трупов здесь не было. Таня вдруг подумала, что эти дома больше подходят для места обитания погромщиков – тупых, жестоких, вечно пьяных, никчемных, а потому страшно обиженных на жизнь и ненавидящих всех и вся.
Ида жила на первом этаже. И, едва подойдя к ее квартире, они увидели широко распахнутую, покосившуюся дверь, выходящую в чахлый палисадник. Веревка с бельем была оборвана, и детские пеленки валялись прямо на земле.
Из-за двери доносился храп. Таня с Володей вошли внутрь. Пьяный грузчик храпел, растянувшись поперек старой кровати в комнате, носившей следы страшной нищеты. Все здесь было покосившимся, старым, убогим, разломанным. Создавалось впечатление, что мебель собирали по помойкам.
В углу возле окна стояла детская кроватка, но ребенка в ней не было. Не было в комнате и Иды.
Грузчик лежал на кровати прямо в сапогах, к подошвам которых прилипла засохшая грязь. Рубаха на его груди была расхристана, и на светлой ткани виднелись бурые, порыжелые пятна. Возле кровати валялась массивная деревянная дубина, на которой были такие же пятна.
– Он был среди погромщиков, – с отвращением произнес Володя. Таня задрожала от ужаса.
– Ида! – Она пошла по комнате, заглядывая во все углы. – Ида!.. Ида!.. Неужели он ее убил? А ребенка?
– Зачем сразу думать плохое? – Однако в голосе Володи звучала неуверенность. Окровавленная дубина внушала мало оптимизма.
Таня попыталась потрясти грузчика, но это было бесполезно. Он только перевернулся на бок и еще громче захрапел. Таня была в полном отчаянии. Перед глазами стояло мертвое лицо Софы. Представить, что потеряла подругу, она не могла. Таня без устали продолжала метаться и кричать:
– Ида!.. Ида!..
– Нету ее здеся, – в дверях раздался хриплый голос, и на пороге возникла толстая, неопрятного вида старуха, от которой шел сильный запах алкоголя.
– А где она? Вы знаете? – Таня обернулась к ней.
– Выгнал он ее на улицу, как на Привозе всё это началось, – старуха икнула, – пошла, говорит, вон, жидовская морда. Может, тебе по голове дадут, ты и сдохнешь. За порог прямо вытолкал. С дочкой. А сам чуть позже с погромщиками ушел.
У Тани потемнело в глазах.
– И куда она пошла?
– Ну, сначала по улице… Шла и плакала… Сюда пока не доходили с Привоза… А потом ее в лавку забрали.
– В какую лавку?
– Да грузина одного, на углу. Он мебель чинит, старую и новую мебель продает. Так он всех евреев с улицы собрал и быстро в своем подвале спрятал. Когда сюда пришли, все евреи в его лавке спрятались. Так шо не вой, жива твоя Ида!
– Где лавка? – Таня была готова затрясти старуху, как грушу. – Куда идти?
– А на углу. Пойдешь прямо и найдешь.
Таня бежала, не чувствуя под собой ног. Володя едва поспевал за ней.
Солидный, высокий, все еще красивый мужчина лет пятидесяти с благородными седыми волосами стоял в раскрытых дверях лавки по продаже и ремонту мебели.
– Что творится, вах! – причитал он, заламывая руки. – Какой город погубили, какой город!
– Ида у вас? – Таня налетела на него с разбегу.
– Вах, какой дэвушка! Огонь! Чистый огонь! Здесь, здесь твоя Ида! Какой город погубили… Всегда жили мирно под боком – русские жили, грузины жили, армяне, никто ни о ком плохо не думал, а теперь… Как зовут-то тебя, огонь?
– Таня.
– Значит, Тано, – хозяин лавки открыл небольшую дверь в стене, за которой были ступеньки, – в подвале они. Все сидят там.
Подвал был полон людей. В основном там были женщины с детьми. Но, несмотря на скученность, все старались сидеть очень тихо. Молчали даже дети. Ужас погрузил людей в страшное состояние скованности, и это чувствовали все.
Ида бросилась на шею подруге и разрыдалась. Маленькая Маринка мирно спала в какой-то корзине, заменяющей колыбель. Ида понимала, что спаслась чудом. И Таня не решилась ей сказать о смерти Софы.
– Он выгнал меня… Выгнал с ребенком на улицу… Подонок… Шоб он сдох… В жизни к этой мрази больше не вернусь! – плакала Ида. – Это вот Гоби всех спас… если бы не Гоби, мы…
– Гоби? – переспросила Таня.
– Гоби Имерцаки, это его лавка, – пояснила Ида, – он совсем недавно в наш квартал переехал, второй месяц всего живет. А какой человек оказался! Всех спас! Если бы не он… Даже думать страшно. Золотой души человек!
Узнав, что погром закончился, узники стали постепенно выходить из подвала. На улице Ида расцеловала хозяина лавки.
– Спасибо тебе! Не забуду никогда!
– Вах, расти хороший дэвочка! И не думай. Русские жили, грузины жили, евреи, молдаване, греки, все вместе жили, дружно, хорошо. Давно такого позора в Одессе не было! Позор! Позор! – Гоби Имерцаки, причитая, качал головой, и в темных его глазах время от времени вспыхивали яркие непонятные искры.
Темный автомобиль остановился посреди Привозной площади, вызвав глухое роптание у всех собравшихся торговок. Автомобиль в привозных рядах был зрелищем непонятным и странным, но вызывал скорее не удивление, а тревогу.
За час до его прибытия солдатский патруль ходил по всем лавкам и в приказном порядке велел их все закрыть, а всем торговцам собраться на Привозной площади за Фруктовым пассажем. Тот же солдатский патруль выгнал с рынка немногочисленных покупателей, повесив на ворота массивный железный замок.