Капитолина Ивановна была очень общительной женщиной. Она легко вступала в контакт с любым человеком и с удовольствием рассказывала о своих приключениях и встречах. Никогда не отказывалась ни от какой работы. Она привыкла к тому, что всё зависит только от нее самой и помощи ждать неоткуда, поэтому до преклонных лет зарабатывала своей второй профессией – машинистки – на самых различных предприятиях. А когда подвернулась возможность возвратиться в театр, Капитолина Ивановна не чуралась никакой работы: ни массовок, ни безмолвных проходов по сцене. Причем работала всегда потрясающе.
Актер Олег Шкловский рассказывал: «Когда мы, молодые артисты “Современника”, вчерашние выпускники театральных вузов, играли массовые сцены в спектакле “На дне”, мы любили смотреть на Ильенко. Мы восхищались ее образом жизни на сцене: вот она достает какой-то платочек, вот она мусолит горбушку, вот она бормочет под нос песенку – она действительно жила на этом самом “дне”! Мы пытались понять, как она это делает. Как ей это удается? Для нас работа с Капитолиной Ивановной была настоящей школой».
О себе она частенько говорила в третьем лице и очень любила свое редкое имя. «Вот есть одна артистка, – начинала она. – Неплохая артистка, я считаю. Капитолиной зовут. Но иногда она…» И начиналась очередная забавная история из жизни старой актрисы…
Любовь Соколова
Когда Любовь Сергеевна Соколова шла по улице, прохожие останавливались: кто-то дарил ей цветы, иные желали здоровья, объяснялись в любви. Актриса всегда отвечала на приветствия, добрые слова, и улыбка находилась у нее для каждого. Коллеги Любови Сергеевны не понимали и не одобряли такого поведения, говорили, что актер должен оставаться загадкой и быть чуть-чуть над обыденностью. Но Соколова не хотела быть «над». Она жаждала общения каждую минуту, каждую секунду. Она не могла долго оставаться одна.
Рискну предположить, что ей попросту завидовали. Соколова появилась на экране поздно, снималась только в эпизодах, а в итоге стала чуть ли не самой известной и любимой. А уж когда в прессе появилась странная история о том, что Соколова занесена в Книгу рекордов Гиннесса как актриса, сыгравшая самое большое число ролей в кино, у многих это вызвало еще большее раздражение.
Триста восемьдесят фильмов, обозначенных в прессе, – число для советского актера нереальное, надуманное. На самом деле в фильмографии Любови Соколовой где-то около двухсот картин. Но дело разве в этом? Соколова срослась со своими кинообразами. Она старалась оправдать звание народной артистки, оказавшись чуть ли не единственной актрисой, угодившей зрителю. И за это ее любили особенно.
Любовь Сергеевна появлялась на фестивальной сцене в любом российском городе, и действие останавливалось – зрители устраивали бесконечную овацию. Ей писали письма – она старалась отвечать. Ей звонили домой – она с удовольствием общалась с незнакомыми людьми и просила звонить еще. Коллеги крутили пальцем у виска и злословили, что на старости лет «Любка» окончательно свихнулась.
Я так не думал. Мне повезло побывать в доме Любови Сергеевны несколько раз. Она всегда вкусно угощала, у нее часто кто-то гостил, она стремилась оказать любую посильную помощь. Когда у меня родилась дочь, Любовь Сергеевна и ее близкая подруга Мария Виноградова попросили меня срочно приехать. Я испугался, не случилось ли чего. Но, как оказалось, меня ждал роскошный пир и подарки: пеленки, игрушки и детское питание. Такое не забывается.
Однажды Любовь Сергеевна предложила мне написать о ней книгу, но я был страшно занят и отложил эту работу до лучших времен. А потом ее не стало. В этой главе – отрывки из наших бесед, сложенные в одно интервью, о жизни, друзьях и творчестве.
– Родилась я в Иванове. Это провинциальный городок, тихий, чистенький, ни спешки, ни окриков, а говор какой – «окающий»! После работы обязательно собирались на скамеечке. Любому прохожему – улыбка, приветливое слово. Совсем иной ритм жизни, чем в столице. Про Москву мама потом всегда говорила: «Вы живете в железном мешке». И когда из Иванова ко мне приезжают родные, то привозят с собой какое-то приятное спокойствие.
Наш дом стоял на Лежневской улице. По ней проезжали телеги с дровами, молоком. Мы, дети, глазели на них из-за забора. А потом снова возвращались к работе. Бабушка наша раньше была крепостной садовницей, любила землю и прививала эту любовь нам. Так что в саду и огороде делать мы умели всё. А огород у нас, надо сказать, был чудесный!
У меня перед глазами до сих пор встает наш город, наша улочка, чистые ухоженные домики, скамеечки возле каждой калитки. В каждом домике – столики, самовары. Собирались люди, и, бывало, слышишь с какого-нибудь двора: «Хасбулат удалой! Бедна сакля твоя, золотою казной я осыплю тебя…» А с другого – «Бежал бродяга с Сахалина звериной узкою тропой»!
– Вы тоже любили петь?
– А как же! Я и сейчас с удовольствием пою, только не на сцене. А тогда мы с сестренкой любили устраивать театр: она играла на маленьком пианино, а я наряжалась в старые бабушкины платья, и мы выступали перед домашними или перед подружками.
Я помню нэп. Папа и дедушка были столярами-краснодеревщиками, у моего дяди была своя карусель, а потом… Потом всех задушили налогами. Помню, ввели налоги на яблони и кур. Когда я уезжала в Москву учиться, соседи приходили к маме с просьбами: «Панька, ты скажи Любаньке-то, пусть к Сталину пойдет, скажет, чего он налоги эти ввел?! Курица-то не каждый день яйца несет! И не каждая яблоня дает урожай»…
В общем, мало-помалу люди потеряли интерес к труду. А потом и вовсе исчезать стали. Этот – за хулиганство, этот – совсем непонятно за что…
– Наверное, тяга к актерству появилась у вас не только из-за домашнего театра и бабушкиных платьев? Были еще какие-то предпосылки?
– Конечно. В школе я занималась в драмкружке, у нас преподавали чудесные учителя. Любимыми моими предметами были география, история, русский язык. Тогда я мечтала стать певицей, даже выступала в концертах. Но не только пела, еще и читала Пушкина. И когда пришло время выбирать жизненную дорогу, моя учительница Зинаида Ивановна Королева посоветовала поступать в Ленинградский институт имени Герцена на филологический факультет. Я очень любила литературу и поэтому прислушалась к совету и… поступила. Но и там посещала драмкружок, выступала на сцене. Ходила в клуб Первой пятилетки, где на вечерах читала басни и стихи. Когда через год, в сороковом, объявили набор в кинематографическую школу при «Ленфильме», я сразу пошла туда к Сергею Герасимову.
К экзаменам были допущены тысяча двести человек, а приняты – двадцать три. Объявили, что обучение платное, и родители присылали мне сорок рублей в месяц. Это были очень большие деньги!
– Насколько я знаю, Герасимов обучал не только профессии, он прививал своим студентам всестороннюю образованность и грамотность.
– У него было очень интересно заниматься. Наша классная дама Мария Алексеевна Венецианова водила нас, студентов, по всем музеям и театрам. Мы смотрели все спектакли! Я видела Уланову, Дудинскую, Чабукиани, Черкасова – всех! А денежки на билеты и бутерброды давал Герасимов. Нам даже этикет преподавали: как здороваться, как держать вилку. У нас был очень дружный многонациональный курс: татарин, армянин, кореянка, еврейка, поляк… И две Любы, самые младшие, которые даже родились в один день: 31 июля 1921 года. Люба Малиновская и Люба Соколова.
– Кто с вами учился? Вы помните фамилии?
– Я помню все фамилии, но они вам ничего не скажут. Мужчины все погибли на фронте.
Когда началась война, занятия прекратились: мы рыли окопы, противотанковые рвы. А потом Герасимов уехал на съемки и школу вообще закрыли, всем пришлось работать. Сто двадцать пять граммов хлеба – это же невозможно выдержать! И тогда я устроилась сначала учеником слесаря в мастерские детдома, потом перешла в филиал авиационного завода. Стало полегче: по рабочей карточке полагалось двести пятьдесят граммов.
Перед самой войной я вышла замуж за своего сокурсника Георгия Араповского – красивого, высоченного. Жили мы у Балтийского вокзала, а работали на Крестовском острове. Ходили пешком – далеко, тяжело; вокруг развалины, на улицах трупы…
Производство постепенно разваливалось: угля не было, мастерские и предприятия останавливались. Люди умирали.
Муж и свекровь умерли почти одновременно, в январе 1942-го. Я осталась одна в квартире с телами двух близких людей. В двадцать лет… Я не знала, что мне делать. Не было сил даже похоронить своих родных. В отчаянии собрала чемоданчик, вышла на площадь Льва Толстого, подумала-подумала и поплелась по проспекту Кирова на Мойку, к институту имени Герцена. Там встретила друзей и какое-то время жила у них. Делали затируху из снега и муки, а чтобы согреться, ломали рояли и жгли их как дрова.
– Вы оставались в Ленинграде до конца блокады?
– Нет, довольно скоро мы узнали, что можно выбраться из города через Ладогу. Уже был освобожден Тихвин, и давали эваколисты. Мы собрались и пошли на Финляндский вокзал. Но как шли? Это страшно вспомнить! Кругом же лежали трупы! То с вырезанными ягодицами, то с вырезанной печенью… Началось людоедство.
А на вокзале какой ужас! Все как будто спали. Сотни людей сидели неподвижно. Я подошла поближе и поняла, что все они мертвы. Целыми семьями умирали, сидя на полу, на скамейках. А скольких свезли туда со всего города! Кровь стыла в жилах!
Прибыл поезд, из него вышли военные. Живые мертвецы! Мы еще подумали: вот так защитники! Шли, еле передвигая ноги, кого-то несли, складывали в машины. А сколько мы насмотрелись по дороге к Ладоге! Вокруг – выброшенные люди. Где рука из снега торчит, где нога. Этого не передать!
Приехали в местечко Жихарево, стали ждать автобус. В грузовике ехать отказались – при морозе в минус сорок почти семьдесят километров в открытой машине мы бы не доехали. Дождались. Стали забираться в автобус, а тут какие-то мужики подбежали. Вычислили самых слабых, стали подсаживать их, а потом чемоданы из рук вырвали и – бежать. Мародерство тоже процветало. Но как только мы выехали на Ладогу, начался обстрел. В автобусе поднялся крик. Шофер пытался заставить людей замолчать: «Я не слышу свист снарядов! Не могу понять, откуда пал