– Ваши первые шаги на сцене совпали с началом Великой Отечественной…
– Да, и два года я провела во фронтовом филиале. Малый театр очень много делал и делает для военных. Рыжова рассказывала, как играли для солдат во время Гражданской войны, и только слышали шепот: «Тринадцатая рота, на выход! Восьмая рота, на выход!» Солдаты уходили так, что не прерывали спектакля.
Когда организовали фронтовой филиал, я решила: лучше играть большие роли на фронте, чем выходить в массовке. Это была, конечно, расчетливая мысль. Но неожиданно эти годы оказались едва ли не лучшими в моей творческой биографии, в том числе и с человеческой точки зрения. Мы работали с большой отдачей, выступали за семьсот метров от линии огня. Иногда по восемь-двенадцать часов. На подлодках, на катерах, на больших кораблях, в госпиталях… Был случай, когда мы играли для одного человека: он улетал на задание… и не вернулся, посмертно получил Героя Советского Союза. А однажды в госпитале раненый попросил снять с него одеяло. И я увидела, что у него нет ног и правой руки. Он сказал: «Возьмите у меня под подушкой адрес и напишите жене всю правду, что вы увидели». И я написала. Через три дня женщина приехала и забрала его. Это было счастье, когда мы могли помочь и поддержать в такие моменты, а не просто читать стихи и играть пьесы.
– Неужели не было страшно?
– А как же! Было! Мы рискнули всемером – семь актрис – поплыть на катерах-торпедоносцах типа «Хиггинс». Женщин на корабли всегда неохотно брали, а тут молодые ребята рискнули. И мало того, что мы попали в семибалльный шторм, так на нас еще обрушился настоящий ливень огня! Это невозможно передать словами. Слава богу, рядом оказалась бухта, где мы спрятались, но враги всё равно изрешетили наш катер. Потом приплыли на полуостров Рыбачий, где дали концерты, а катера пошли на Норвегию торпедировать гитлеровские корабли. После этого случая адмирал Головко, командующий Северным флотом, так ругал всех налево-направо: «С ума сошли?! Кто пустил актеров в такие места?!» Но в итоге наградил нас боевыми медалями «За оборону Заполярья». Я этой наградой очень горжусь.
– Татьяна Петровна, а сразу ли определилось ваше будущее амплуа?
– Сразу. Я с самого начала стала играть старух. И первая моя работа – Семеновна, мать двоих детей, в «Сотворении мира» Погодина. А вторая роль – семидесятилетняя Ефросинья Старицкая в «Иване Грозном». Я играла в очередь с Верой Николаевной Пашенной. Так что свой возраст я только сейчас играю, да и то мне уже немного больше, чем надо…
– Как же вас, совсем молодую, неопытную, могли пригласить на роль Ефросиньи Старицкой? Это же мощнейший образ!
– Мой учитель Константин Александрович Зубов был художественным руководителем театра. Он поддерживал многолетнюю установку Малого: в пьесе должны быть задействованы все три поколения: и старики, и средний возраст, и молодежь. Я еще удачно попала: в те годы ни Гоголева, ни Зеркалова старух играть еще не собирались, они считали, что достаточно молоды, и поэтому место было свободно. И вскоре меня стали сравнивать с великой, как теперь говорят, Блюменталь-Тамариной, которая вообще с семнадцати лет играла старух. Это, видимо, какое-то человеческое свойство – старуха.
– А какими качествами должна обладать актриса, чтобы с юных лет органично смотреться в роли старухи?
– Трудно сказать… Я не задумывалась об этом, но, когда выходила на сцену, всегда становилась старше. Я никогда не подделывала походку, не меняла речь, а оставалась такой, какая есть. Что-то изнутри подсказывало поведение. Да и голос мне помогал, он всегда был таким низким. Думаю, подобное умение в значительной степени зависит от индивидуальной человеческой органики. И я знаю только трех актрис, которые сразу же стали играть старух: это Блюменталь-Тамарина, Корчагина-Александровская и я. Может быть, в провинции есть такие же актрисы, но я их не знаю.
– Известно, что те, кто работают в мультипликации, очень медленно стареют. Наверное, из-за того, что их профессия в большей степени связана с детством. Это отражается и на их восприятии жизни, и на внешнем виде. Вы, наоборот, всегда имели дело со старостью. Неужели это никак не отражалось на вас?
– Нет, никак! Могу точно сказать. Может быть, потому, что эти великие актрисы научили меня органично входить в образ, не меняя ничего в себе. Я не горбилась, не хромала – ничего!
– Более молодые актрисы не советовались с вами, как переходить на возрастные роли?
– Нет. Кто-то спокойно переходит и не делает из этого проблемы. Но большинство считают, что они еще молодые и долго смогут играть молодых. Даже задумываться об этом не хотят. Так что спрашивают меня только журналисты!
– Сегодня все играют свой возраст? Амплуа старухи ушло?
– Да, все играют свой возраст. Но меня огорчает другое. В свое время Пашенная требовала от актеров чистоты речи: «Я заплатила рупь двадцать и должна слышать и понимать, что говорят на сцене!» А сейчас не говорят, а болтают. Одной нашей молодой актрисе я так и сказала: «Ты же болтаешь!» Она ответила: «Ну а что вы хотите, чтобы я говорила, как вы? Это старомодно!» Почему старомодно? Разве меня люди не понимают? Ведь каждое слово должно быть выразительно! Если я сказала «ДА», значит, я сказала «ДА», и в этом никаких сомнений быть не может! Это не какие-то там «да-да…».
– Вы вошли в театр с многолетними традициями, в котором еще блистали прославленные имена. Как вы влились в этот коллектив? Как вас приняли «великие старики»?
– Это, видимо, в традиции театра – они великолепно принимали молодежь, они помогали. Помню, когда ввелась на Ефросинью Старицкую – ввелась спешно, дня за два, потому что Вера Николаевна сломала ногу, – я на премьеру получила от нее сережки и письмо с благословением. Боже мой! А когда мне пришлось срочно, за несколько часов, вводиться на роль няньки в спектакль «Правда хорошо, а счастье лучше» за Рыжову, так я просто чувствовала, что Евдокия Дмитриевна Турчанинова была моей матерью на сцене и волновалась больше, чем я сама, хотя ситуация у няньки с хозяйкой в пьесе конфликтная.
Помню, как вошла в очень плохую пьесу «Самолет опаздывает на сутки», и партнершей моей была Рыжова. Стою за кулисами, волнуюсь и говорю ей: «Варвара Николаевна, давайте повторим текст, я немного волнуюсь». Она отвечает: «Душка моя, выйдем на сцену – там светло, ты посмотришь мне в глаза и всё скажешь!» И действительно, когда я выходила на сцену, для меня более благожелательных глаз не существовало. Как будто они тебе что-то подсказывали. Я сразу успокаивалась и играла.
– Актеры вашего поколения недовольны современным театром, ломкой традиций, отношением к делу. Что вы можете сказать о Малом?
– Малый достойно держит марку. Мне кажется, что каждый настоящий театр должен беречь традиции. Пока это удается только Малому и Большому драматическим театрам. Традиции – великая вещь. Посудите сами: такое впечатление, что Островский писал сегодня! На спектакле «На всякого мудреца довольно простоты» всегда буря аплодисментов, когда Александр Потапов в роли Мамаева говорит: «Да, мы куда-то идем, куда-то ведут нас; но ни мы не знаем – куда, ни те, которые ведут нас. И чем всё это кончится?» Это ведь актуально. И таких цитат очень много у Островского. Не всегда надо идти на поводу у новых веяний. Сейчас «Короля Лира» играют голыми. Но это же не новизна! Голыми ходили в тридцатых годах, с ленточкой «Долой стыд!». Ну и что? Это всё ушло, это наносное. И не смешно, а противно. Надо идти в ногу со временем, но отталкиваясь от традиций! Я помню, как Михаил Ульянов чуть не плакал: «Все эти “Фабрики звезд” раздают “народных артистов”, а я только после тридцати лет работы “народного” получил!» То есть сейчас ты кому-то понравился и за тебя проголосовали больше, чем за другого, но это же не придает тебе таланта. Если он есть, ты сам дойдешь до признания, до «народного», и оправдаешь это звание. Время есть время. Его не надо ни торопить, ни опаздывать. И театр должен двигаться со временем, отражать жизнь, но – повторю – опираясь на традиции.
– Вам это удается? Вот вы, Татьяна Петровна, чувствуете себя внутри театра, внутри современной жизни?
– Я стараюсь. И даже огорчаюсь, когда мое мнение расходится с мнением большинства молодых людей. Может, это мой опыт диктует? Время покажет, права я или нет. Но я думаю, что актер обязательно должен идти в ногу со временем, иначе он не интересен.
– Актеры зачастую находят себе спутников жизни в своей же среде. Вы не исключение?
– Нет. Мой первый супруг Борис Шляпников был актером БДТ. Я вышла замуж чуть ли не в десятом классе. Но он оказался на том же самом корабле, что и мой старший брат, и погиб вместе с ним.
Второй муж Костя Назаров великолепно начинал в Малом театре, но он, к сожалению, спился. Его уволили из театра, но он уже никак не мог остановиться. Я ушла от него. Может быть, зря. Может быть, надо было ему помочь, но тогда пришлось бы выбирать между ним и театром, а я очень устала и уж никак не хотела оставлять сцену. И впоследствии я часто думала, что все мои жизненные несчастья и огорчения связаны с тем, что я так поступила. Не знаю.
А в третий раз я вышла за аспиранта консерватории Олега Агаркова. Он стал известным дирижером, педагогом, профессором. Много ездил с гастролями, руководил Камерным оркестром института. Взять к себе его студентов считали за счастье многие музыкальные коллективы страны. Так что в нашем доме всегда звучала музыка и собиралась молодежь.
– Татьяна Петровна, как вам работалось в кино?
– Я очень люблю кино. Помню, впервые меня пригласили сниматься в «Анне на шее», я играла портниху – просто выносила коробку с платьем и говорила одну фразу. Почему меня пригласили, я даже и не знаю. Кто посоветовал – тоже не знаю. И кроме головной боли я ничего не чувствовала. Но вдруг режиссер Анненский остановил съемку. Ну, думаю, сейчас он скажет: «Уезжайте». А он, напротив, взял и написал маленькую сцену примерки, которую я заканчиваю словами: «Не женщина – фея!» А потом сочинил и второй мой приход – к мужу героини, которого играл Владимир Владиславский. Словом, сделал какую-то малюсенькую рольку из эпизода. После этого Анненский стал меня всегда приглашать: «Княжна Мери», «День рождения», «Екатерина Воронина». Он почему-то меня очень любил и называл своим «автографом».