уж когда дотягиваешься до них в своих возможностях и не навредишь спектаклю, это уже праздник.
– Вы всегда влюбляетесь в новую роль?
– Да. Даже если это эпизод. Я не согласна с утверждением «нет маленьких ролей, есть маленькие актеры», но маленькие роли я очень люблю и ценю. Для меня они большие, ведь я всё равно должна прожить целую жизнь от младенчества моей героини до конца. Я знаю, чем ее кормили родители и каков будет ее конец. И этот процесс рассуждений, эта мыслительная работа насыщает пребывание на сцене и в кадре. Я благодарна своей судьбе. Потому что когда нет работы – это самое мучительное для актера. Что может быть хуже? Разве что плохо играть. Тогда очень трудно пребывать на сцене. Когда играешь, освоив роль, – это счастье. И приходишь в хорошем настроении, и можешь делать всё что угодно. Но играть плохо – а это бывает, ведь нет такого актера, который всё играет хорошо, это уже ремесленник, – так вот, играть плохо очень трудно. Это такая мука, что не спишь ночами, и настроения нет, и кажется, что настает чуть ли не конец света.
– Сегодня вы плотно заняты в репертуаре?
– Актеру всегда хотелось бы работать больше. Но ведь многое теперь зависит от возраста. Всё же девяносто лет! Но я должна сказать, что мне удается играть и Анфусу в «Волках и овцах», которую я очень люблю, и Манефу в «Мудреце», и княгиню Тугоуховскую в «Горе от ума». Эти роли пересматриваются и перерабатываются в зависимости от опыта и времени. И персонажи, которые мне когда-то казались не очень-то интересными, вдруг раскрываются по-новому, становятся глубже.
– То есть одну и ту же роль в разные годы вы трактуете по-разному?
– Конечно! Я в трех вариантах играла Пошлёпкину в «Ревизоре». В первый раз, когда Ильинский был Хлестаковым. И каждый раз менялись интонации, акценты! Если сначала Пошлёпкина требует вернуть мужа и говорит: «Я-то знаю, годится он мне или не годится!», то в последней версии упор был на то, что у старухи отняли кормильца. Всё меняется. Этому тоже учишься с годами. Я вспоминаю, как грандиозно играла Анфусу Рыжова: на ней было надето около двадцати платков, которые она постепенно снимала. И это было оправданно! Потому что, когда она снимала последний платок, мы видели, что у нее ухо заложено ватой. И все эти платки – оттого, что у нее болело ухо… Такие нюансы тоже понимаешь с годами.
– Мы много говорили об опыте, о возрасте… А что такое девяносто лет? Как вы ощущаете эти годы?
– Никак! Может, я дурочка, но внутренне я никак их не ощущаю! А внешне – конечно. Раньше я могла сделать массу дел и не устать. А сейчас одно сделала – посиди, другое сделала – полежи. А в целом, всё как было, так и есть.
– Татьяна Петровна, вы всегда улыбаетесь. Где бы я вас ни встречал, где бы вы ни выступали, на вашем лице всегда улыбка. Это ваша природная вежливость или вы на самом деле очень жизнерадостный человек?
– Это моя сущность, дай бог не сглазить! Я заметила, что люди, которые прошли трудную жизнь, веселее, отзывчивее, больше смеются. Они как бы восполняют то, чего им не было дано. Ну и характер. Давайте подумаем, что сейчас меня может огорчать? Разве что здоровье. Я очень долго не ощущала с ним никаких проблем. Что еще? Любимая профессия и движение в этой профессии. Это всё мне Господь послал. Так куда ж денется моя улыбка? Я ничуть не наигрываю, и – поверьте, мой дорогой, – это искренне!
Кира Крейлис-Петрова
Киру Крейлис-Петрову я стал узнавать на экране в конце 1980-х. Фильмов с ее участием выходило немного, но не обратить внимания на это лицо было невозможно.
Ее время пришло в 1990-е, когда размножились юмористические программы и телешоу, когда прогремела комедия Юрия Мамина «Окно в Париж» и когда само амплуа комической старухи в новой России осиротело – не стало последних великих комедийных актрис, а кроме Киры Александровны никто им на смену не пришел.
В 1996 году я впервые отправился в Санкт-Петербург как корреспондент. В ту поездку мне посчастливилось записать интервью со многими легендами сцены: Николаем Трофимовым, Валентиной Ковель, Михаилом Светиным, Бруно Фрейндлихом, Татьяной Пилецкой, Георгием Штилем, но только встреча с Кирой Крейлис-Петровой получила продолжение. Мы стали часто общаться и вскоре подружились. Замышляя какой-нибудь творческий вечер, я точно знал, что Кира Александровна приедет в Москву и с радостью примет в нем участие. Бесплатно, по дружбе. А потом обязательно задержится на теплые посиделки.
С ней всегда было очень легко! Киру Александровну полюбили мои друзья-мультипликаторы, предложившие актрисе озвучивать мультперсонажей в популярном цикле «Гора самоцветов», музыканты знаменитого Оркестра кинематографии, в концертах которого она не раз принимала участие, завсегдатаи Дома актера, где Крейлис-Петровой решили устроить юбилейный вечер. Москва стала для коренной петербурженки ближе, чем казалась всегда. И я был счастлив, что посодействовал этому.
Для книги я собрал фрагменты наших бесед в разные годы на самые разные темы…
Фамилия
Фамилия моя, действительно, странная, но сначала я была просто Петровой, а Крейлис – это фамилия моего мужа Якова Яковлевича. Он был латыш. В переводе его фамилия звучит как Левшин. У нас из-за нее случалась масса неприятностей. Во-первых, меня всегда переспрашивают: «Как-как? Крейсер-Петрова? Прелесть-Петрова?» Иногда я отмахиваюсь: «Пишите как хотите!» Был у нас в театре артист Рэм Лебедев, так он всегда пел мне: «Что тебе снится, крейсер Петрова?»
Помню, на Сахалине начальник милиции спраши- вает: «А чего это у вас двойная фамилия? У нас только уголовники с двойной фамилией бывают!» Я удивилась: «Как же? А Корчагина-Александровская?» Но он не понял, о ком идет речь…
На Сахалин я попала, можно сказать, по несчастью. Окончила Школу-студию МХАТ в Москве, но в столице не осталась, хотя Алексей Дмитриевич Попов предлагал мне прийти к нему в Театр Советской армии. Честно говоря, я не любила Москву и рвалась только в Питер. Но в родном городе я оказалась без работы. Показывалась во многие театры, все были в восторге, кричали: «Берем!» Юрий Толубеев ходил со мной за руку. Только всё так тянулось и тянулось, меня не оформляли, говорили: «Жди места», и я ждала. Сидела на маминой шее. И однажды по какой-то случайности решилась поехать с группой артистов на Сахалин. Туда же поехал и мой будущий муж. Он окончил Ленинградский театральный институт, учился на одном курсе с Алисой Фрейндлих. Нас познакомили перед поездкой. В дороге мы подружились, влюбились друг в друга и уже на Сахалине сыграли свадьбу в домике, где жил когда-то Чехов. Накупили водки, набрали сахалинской селедки и собрали всю труппу. Это было 21 октября 1957 года. По дороге в ЗАГС я вдруг задумалась, остановилась: «Что же мы с тобой делаем? Это же на всю жизнь!» Он даже обиделся. Потом было застолье. Тост за тостом: за Ленинград, за театр, за счастье молодых… И Яков Яковлевич напился. Первый и последний раз в жизни! Он так боялся, что всем не хватит закуски, что сам ничего не ел.
Это была любовь с первого взгляда, мы же были знакомы всего-то полмесяца. Сначала наша труппа ездила по материку, и мы уже во всех гостиницах говорили, что являемся мужем и женой. Нас селили вместе, и спали мы валетиком, потому что воспитаны были одинаково. А на Сахалине твердо решили пожениться. Он написал моей маме: «Прошу руки вашей дочери…» В ответ получили кипу телеграмм – все наши родственники и друзья в Ленинграде обалдели. Время показало, что семью можно создать и так.
Сейчас мне без него очень одиноко…
Яков был сыном богатого человека, у которого имелись свои фабрики, заводы, в домах прислуживали горничные, а детей учили гувернантки. Пиво, которое варили на заводе Крейлисов, славилось на всю Латвию. Причем глава семьи всего добился своим трудом: работать начинал в пять утра, домой возвращался глубокой ночью. Умер он, когда пытался усмирить разъяренного быка и напоролся на рог.
Советская власть всё отобрала. Старшие Яшины сестры в это время учились в Англии. Потом они осели в Канаде и на родину уже не вернулись. Маму и двоих сыновей бросили в теплушку и отправили в Сибирь. Мать по дороге заболела дизентерией, и ее вместе с детьми оставили в городке Игарке, а остальных погнали дальше. Мама умирала в больнице, а дети работали: Якову пришлось побыть и дворником, и ассенизатором, и гримером в театре. Перед смертью мама сообщила детям, что в Риге в их старом шкафу есть потайной ящичек, где спрятаны золотые монеты. Братья нашли их, когда вернулись на родину, и эти монеты им очень помогли, какое-то время мальчики смогли продержаться. Яков получил образование, работал директором школы, участвовал в самодеятельности, потом окончил Театральный институт. Что же помешало ему реализоваться в актерской профессии? Во-первых, акцент. А во-вторых, внешне он подходил для амплуа героя: фигуру, рост и лицо героя он сохранил до конца дней, но внутренне был характерным актером. Это несоответствие ему вредило. В результате он ушел на телевидение, где всю жизнь проработал режиссером.
Блокада
Нам сразу предложили эвакуироваться, по Ладожскому озеру еще ходили суда. Но мама категорически отказалась. Помню, на самом последнем корабле поплыли мои одноклассники, и его разбомбили. Все погибли. Таким странным образом судьба нас хранила всю блокаду. Мы с мамой и сестрой пережили ее с первого и до последнего дня. В нашем доме умерли буквально все. Каждый день – трагедия. На первом этаже жила одна семья: Люся, Коля-дурачок и их родители. Мама меня выгоняла на улицу дышать свежим воздухом, и я приходила к их окну. Умирали они мучительно. Сначала не выдержал отец, он отобрал у всей семьи карточки, принес домой продукты и съел. Один, на глазах у родных. Но это его не спасло. Последний раз я видела его, когда он сидел на стуле около печки, сгребал с себя вшей и ел. Когда он умер, жена так и спала рядом с ним на кровати, пока не умерла сама. Потом у Коли началась цинга, появились язвы на ногах. Он кричал мне из-за окна: «Кира! Кира!» – а я смотрела и плакала. Потом и Коля умер. Люська осталась одна с тремя трупами в комнате, она питалась дохлыми мухами… Наша дворничиха помогла отправить ее в приют; там Люсю сразу накормили, и она тут же умерла. Желудок не выдержал. Страшное время! Кругом валялись трупы, десятки тел плыли по Неве: и немцы, и русские, и мы тут же купались…
Мы выжили только благодаря маме. Умирали те, кто сразу делил хлеб на порции и съедал – каждый за себя. А мама на все пайки покупала один целый кусок и только потом равномерно делила его на маленькие кусочки, выдавая по необходимости, постепенно. За хлебом обычно ходила я, и каждый раз что-то случалось. Однажды вышла из дома, а рядом упала женщина. Иду обратно – у нее уже вырезано всё мясо.
Я помню блокадный дух – запах смерти. От него нельзя было избавиться, зажав нос: он просачивался под кожу… У нас за стенкой жила старенькая учительница Серафима Антоновна с сыном Борисом. Он работал железнодорожником, их на фронт не брали. Мать с сыном истощали и слегли уже зимой 1941-го. Жена Бориса сказала нам, что они переезжают, дверь забили. Через несколько дней наша мама услышала глухой стук в стену. Оторвали доски, вошли… И Борис, и Серафима Антоновна оказались в квартире. Они лежали в оледеневших испражнениях, но оба были еще живы! Старуха рассказала, что невестка украла у них карточки и сбежала. Мама принесла им супу – так мы называли дуранду, коричневые засохшие куски жмыха, которые замачивали в соленой воде. Но они тоже умерли. Серафима Антоновна успела переписать на нас завещание, но мама искренне удивилась: «Зачем? Мы и сами скоро умрем».
До сих пор не могу забыть жуткие плотоядные взгляды, которые ловила на себе. Всегда была крепенькой, румяной, в детстве меня звали Помидорчик.
Во многом нас спасло еще и то, что жили мы недалеко от Невского пятачка, который занимали наши войска. Военные, уходя в увольнительные, делились пайками, угощали. Бывало, что и угол у нас снимали.
Годы спустя я играла в спектакле «Жила-была девочка» о блокадном Ленинграде. Все персонажи там такие добренькие, румяные – не блокадники, а обитатели райских кущ. Как же я ругалась с режиссером! О войне надо говорить правду, лишь в этом случае она больше не повторится.
Наш отец работал шофером, водил грузовики, был, в сущности, хорошим мужиком, толковым. Одна беда – был бабником. Мама долго терпела его измены, но однажды не выдержала я и потребовала у мамы отца выгнать. С тех пор ее сердце висело на ниточке: она папу любила и страдала от одиночества.
Мама была образованной женщиной, работала секретарем-машинисткой, много читала, водила нас по театрам, отдала учиться музыке, впоследствии бывала на всех моих спектаклях. В отличие от отца, который ни разу не видел меня на сцене. Я его так и не простила. Он ушел с прежней работы; квартира была ведомственной, и нас тут же выставили. Мы мыкались по родственникам, а чиновники в исполкоме постоянно отказывали маме: много вас таких ходит. Они попадались на взятках, на их места назначали новых, а блокадники оставались без жилья.
Мама получила жилплощадь лишь через пятнадцать лет – комнату в коммуналке. Такая жизнь нас с сестрой измучила. Надя завербовалась в Монголию, где работала музыкантом, а я отправилась в Москву.
Учеба
Я училась в музыкальном училище по классу скрипки у знаменитого педагога Магды Владимировны Ландау, она была ученицей профессора Леопольда Ауэра. Я, между прочим, подавала большие надежды. Моя педагог говорила: «У тебя превосходный звук, занимайся, больше работай!» А я была безумно ленивой, ничего не делала. Уж она меня и смычком била, и нотами лупила, но ничего не могла со мной поделать. Я постоянно придумывала всякие уважительные причины, почему не выполнила домашнее задание. Короче говоря, так это всё и тянулось бы дальше, но однажды я шла по Невскому и увидела объявление о наборе в Московскую Школу-студию МХАТ. Заинтересовалась, пришла. На предварительном прослушивании меня попросили что-нибудь почитать. Я прочла монолог Липочки. Мне говорят: «Знаешь что, меняй репертуар. Никакой Липочки тебе не надо, возьми Чехова». Я пришла домой и выучила рассказ Чехова «Последняя могиканша».
Актрисой я себя чувствовала уже лет с четырех-пяти. Постоянно всех смешила, и даже помню, во время блокады – я в классе третьем была – сидели мы в подвале школы, была страшная бомбежка, всё рушилось, гремело, выло, и вдруг совсем маленькие детишки стали от страха плакать. Не знаю, как я сообразила, но взяла и намазала сажей под носом нечто вроде маленьких усиков, причесалась под Гитлера и стала его изображать. Спела частушку: «Бомбы сыплют, как горох, чтобы Гитлер скоро сдох…» Как клоун. Все стали хохотать и забыли про эти взрывы, из-за которых школа могла рухнуть прямо на нас.
На прослушивании в Школе-студии МХАТ мне было очень страшно, потому что вокруг меня ходило безумное количество очаровательных девушек, в чудесных платьях, с волшебными прическами… Я на их фоне, конечно, выглядела как гадкий утенок, в платье с заплаткой. Бедной была, и еще от этого чувствовала себя крайне неловко. Короче говоря, болталась-болталась, а потом увидела, что все начали подслушивать, как проходит экзамен, хотя председатель приемной комиссии Скрябин это делать запретил. И как так получилось, что я оказалась у самых дверей? Увлеклась. Поднимаю глаза, а передо мной стоит сам Скрябин. И больше никого вокруг. «Вы что здесь делаете?» – «Я подслушиваю…» Боже мой! Как он закричит: «Вон отсюда! Вон! Чтобы вас здесь не было! Нам не нужны такие студенты!» Помню, такой был ужас, такое горе! Дома мама, посмотрев на меня, решила, что я провалилась, но только утром я всё ей рассказала. «Да ты что, так просто отказалась от всего? Немедленно возвращайся туда! Немедленно! Вот когда ты завалишься, тогда можешь плакать…»
Превозмогая дикий страх, я оказалась-таки перед комиссией. За столом сидели народные артисты, среди которых я сразу узнала Сергея Капитоновича Блинникова. Жара была утомительная, они все так устали! Смотрю, Скрябин что-то нашептывает рядом сидящим – явно на меня жалуется. «Что вы будете читать?» – «Ворону и Лисицу», – дрожащим голосом сказала я и услышала тяжкий вздох всей комиссии. Они, наверное, так от этой басни устали, что слышать больше не могли. Но это меня и спасло. Я вдруг рассердилась, разозлилась: «Сидите тут, на всё вам наплевать! Вы уже все артисты, на сцене играете, в кино снимаетесь, а я!..» Вот примерно с такими мыслями я и грянула: «Вороне где-то бог послал кусочек сыра…» Не знаю, как я выглядела со стороны, но все члены комиссии вдруг проснулись, с любопытством стали меня рассматривать, переговариваться, а потом и хохотать. Это был такой успех! Я вдохновилась. «А еще что почитаете?» Думаю, надо как-то понеожиданней… Не стала объявлять Чехова, а прямо сразу повернулась к Блинникову и начала: «Чучело ты, чучело, образина ты лысая!..» Блинников захохотал и даже стал подыгрывать. Вот так я выступила. А потом начали вызывать по одному всех этих девочек-мальчиков, объявлять результаты. Я уже совсем зачахла, и вдруг попросили зайти меня. «Мы тебя принимаем в Школу-студию МХАТ». Какое это было счастье!
Самое невероятное, что в итоге взяли только пятерых мальчишек и меня. Из всего Ленинграда! Все отвергнутые девушки изучали меня самым тщательным образом: «Какого черта ее взяли?! Такую замухрышку!»
Это были счастливейшие годы моей жизни! Как было здорово учиться у блистательных мхатовских мастеров! Как было весело и интересно. С этого дня началась совсем другая жизнь, потому что до этого были сплошные несчастья: блокада, уход отца, бедность. Началась другая полоса. И до сих пор – тьфу-тьфу-тьфу! – она продолжается.
Не успела я приехать в Москву, как уже поползли слухи, что взяли какую-то невероятно смешную студентку. Говорят, из Ленинграда даже телеграмма пришла: «Везем жемчужину смеха». И все ждали от меня чего-то необыкновенного, что я войду и все упадут. А меня, как человека эмоционального – что со мной тогда случилось, не знаю, – в тот период взволновала тема войны. Почему? То ли фильм какой посмотрела, то ли книгу прочла, то ли была потрясена стихотворением Симонова «Убей его!», но сейчас я вспоминаю об этом с ужасом. Когда меня попросили что-нибудь прочесть и заранее стали улыбаться, я вдруг встала и начала: «Если дорог тебе твой дом, где ты русским выкормлен был…» И потом как закричу: «Убей его!» Все обалдели: «Ничего себе – комедийная артистка!»
Первый курс прошел замечательно. На экзамене мы делали очень смешной этюд с Петей Фоменко – он давал мне деньги в долг, а потом приходил требовать их обратно. Хохотали! На экзамене по манерам я изображала великую певицу, а он – профессора, и мы показывали, как эти люди должны садиться, как ходить, как есть. Петя был безумно талантливым и довольно своеобразным молодым человеком.
На втором курсе меня спросили: «Что ты хочешь играть на экзамене?» Куда меня тогда тянуло – не знаю. Можно сказать, я всю карьеру себе испортила. «Хочу сыграть мать семейства! Благородную женщину!..» И мне дали что-то из Шолохова. Я напудрила себе голову, чтобы казаться седой, рыдала-плакала над каким-то телом и била себя по голове, поднимая облака пудры. Конечно, кроме хохота, эта сцена не вызвала никаких эмоций. На одном из самых последних экзаменов я снова играла мамашу – на этот раз Бальзаминову. Коротко говоря, в Школе-студии МХАТ я не раскрылась как актриса. Всё время играла что-то скучное, а не то, что даровано мне Богом, – не гротеск и не каскад.
У нас был замечательный курс: Леонид Броневой, Галина Волчек, Игорь Кваша, Игорь Кашинцев, Людмила Иванова, Анатолий Кузнецов, Ира Скобцева… Самым ярким и красивым студентом на курсе был Саша Косолапов. Очень талантлив был, на Маяковского похож. Хотя артистом не стал. Света Мизери подавала большие надежды, но в кино не снималась. Галю Волчек отчислили, но она отстояла себя, и папа помог. Выгнали Игоря Озерова. Во время занятий в аудитории было очень жарко, и он в знак протеста вылил себе на голову стакан воды. Потом доучивался в Ленинграде, в кино сыграл Ленского.
Мы ходили в театры, смеялись, влюблялись. На переменах бежали в большую аудиторию с пианино: Броневой играл фокстроты, Анофриев – какие-то веселые мелодии, я играла на скрипке, все пели, это было прекрасно! Мы дружили. Но едва к однокурсникам пришел успех, об этом было забыто. Как-то «Современник» привозил в нашу Александринку спектакль «Вишневый сад», решила повидаться с родными людьми. В антракте захожу в кабинет директора. На диванчике лежит Игорь Кваша, даже не приподнялся. А Галя Волчек только спросила: «Слушай, у тебя ноги болят?» Тридцать лет не виделись! Вот и весь разговор.
С кем я действительно дружила, так это с Петей Фоменко, главным нашим заводилой: он постоянно что-то откалывал. Если шли, скажем, по улице Горького, запросто мог подхватить старушку, пронести несколько метров, поставить на землю и без слов удалиться. В конце второго курса его отчислили из Школы-студии, после того как на скучнейших занятиях по зарубежному театру мы с Петькой залезли под стол и стали всех щипать за ноги: визг, хохот… Лекцию, конечно, сорвали. Как можно было отчислить Петю Фоменко? Он уже тогда был одареннейшим! Спустя годы я сказала ему: «Благодари судьбу, что получил тогда коленкой под зад. Кем бы ты был? Поганеньким артистом. А так – гениальный режиссер». Так что ошибались и педагоги, и мы.
Когда Петра Наумовича назначили главным в Ленинградский театр комедии, зашла к нему посоветоваться: «Так люблю смешить! Может быть, в Театре комедии почувствую себя, наконец, в своей тарелке?» Он ответил: «Я бы взял, но тебя тут вмиг сожрут. И не подавятся. Сам еле держусь».
Действительно, я не боец, локтями толкаться не умею. Никогда ничего для себя не выбивала и по головам не лезла. Оттого, наверное, так долго моя актерская судьба и не складывалась. Не пошла в Театр Советской армии, рвалась в Ленинград. Так и не смогла привыкнуть к столичному шуму и суете.
Мхатовская школа живет во мне. Некоторые партнеры по театру, очень известные, ругают меня: «Ты перебиваешь внимание зала! Когда звучит мой монолог, ты играешь… Отвернись!» Я не знаю, плохо или хорошо играю, но на сцене я живу всё время. А как иначе? Другие скажут текст и садятся в сторонке, в зал смотрят, родственников выискивают, за кулисы поглядывают. Получается такое художественное чтение в порядке очереди. А я ничего вокруг не вижу, кроме партнеров. Я же не стараюсь им мешать, а, наоборот, подыгрываю. Делаю то, что делала бы моя героиня.
Театр
Отучившись в Москве, в Ленинграде я была никому не известна. На красный диплом Школы-студии всем было наплевать, не он приносит удачу. Показывалась во многие театры. Это было ужасно, показы – сущее безобразие. Ты приходишь, перед тобой комиссия. Ты должен что-то изображать, какие-то отрывки играть, все смотрят тебе в рот – ужас! При этом твои коллеги-артисты стараются никаких эмоций не выдавать. Помню, как показывалась в театр Ленсовета к Игорю Владимирову. Выбрала отрывок, где у героини почти нет слов. Мои партнеры шпарили монологи, а я периодически вылезала, говорила одно слово и пряталась. В конце концов Владимиров спросил: «Простите, а кто из вас показывается? Я не могу понять!» А потом сказал без экивоков: «Приходи, деточка, лет через тридцать. Уверен, что ты станешь новой Корчагиной-Александровской. А пока для тебя ролей нет». Сегодня, когда доросла до амплуа комической старухи, понимаю, что он был прав. Кому нужна характерная девица? Драматурги на таких роли не пишут.
Мне хотелось работать, сидеть на шее у мамы я не собиралась. Ткнула пальцем в географическую карту, попала на остров Сахалин, написала письмо в тамошний областной драматический театр. И меня взяли!
Когда вернулась в Ленинград, долго скиталась по театрам. Наконец меня пригласили в Театр юного зрителя. Мне понравилось, что члены худсовета были все молодые, талантливые, без всякой заносчивости и напыщенности, смеялись, реагировали, в конце даже обняли меня. Но потом эти семнадцать лет прошли… не то что впустую… Ну там же ролей совсем не было. Я, конечно, с удовольствием и ворону играла, и крокодила, и пень, но росла-то мало. Просто любила театр, любила коллектив.
Перед открытием первого сезона я поняла, что беременна, но в театре никому об этом не сказала. Гримерку мы делили с Ирочкой Асмус, ее многие помнят как Ириску из телепередачи «АБВГДейка». Ирочка мне пеняла: «Кира, у тебя такой живот! Это просто неприлично, с этим надо что-то делать». Рассказывала мне, какие упражнения надо делать. Я про себя посмеивалась.
Жили мы бедно. В театре зарплаты копеечные, на Яшин оклад в сто двадцать рублей тоже не разгуляешься. Конечно, мы не голодали, но долгие годы втайне от мужа я время от времени бегала сдавать кровь. Денег за это почти не платили, зато кормили полноценным обедом. Узнай об этом Яша, мне бы досталось. Впрочем, денежная тема нас обоих не слишком волновала, мы никогда не ругались и друг друга не упрекали. Просто садились и придумывали, как выйти из положения.
Мне уже было почти пятьдесят, когда я однажды столкнулась на улице с Игорем Горбачевым. Он к тому времени дослужился до худрука Театра имени Пушкина – сейчас Александринского. Он сказал: «Пора тебе, Кира, переходить на зимние квартиры. Хочешь к нам?» Дескать, старовата я для ТЮЗа. Мне это запало. Кто-то из моих друзей потом подтолкнул: «А чем ты рискуешь? Зайдем к нему в кабинет, вдруг он тебя возьмет?» Я перепугалась, стала отнекиваться, но меня уговорили. И я зашла: «Игорь Олегович, я хочу у вас работать…» Он ответил: «Приходи!» И вот так, случайно опять же, я туда попала.
Играла много, роли были интересные. В Островском просто купалась. А потом сама написала пьесу. В свое время мне попался на глаза очерк о доме престарелых. Меня поразила страшная жизнь его обитателей. Я взяла за основу эту статью и написала пьесу «Где мое место?» Ее героями стали одни женщины: бывшая артистка, крестьянка, коммунистка, медсестра… Себе я взяла роль уголовницы, страшной бабки, которая третирует всех вокруг, издевается и требует лучшие куски. Эту пьесу мы поставили у себя на малой сцене под названием «Под звуки оркестра». Все плакали, настолько получился трогательный и страшный спектакль. Игорь Горбачев дал согласие на перевод спектакля на большую сцену, но не сразу. В ту пору и на экране, и в театрах, и в прессе вовсю вскрывались социальные раны, и именно тогда появление нашей пьесы было бы очень актуальным. Но Горбачев тянул. И когда уже все пресытились и устали, под финал этой вакханалии появились мы. Тут же раздались голоса: «Ну, опять!.. Зачем же вновь теребить старые раны?» Отыграли несколько спектаклей, и всё кончилось. Те, кто видел «Под звуки оркестра», говорили, что наши актрисы сыграли там свои лучшие роли. Я думаю, что это правда. Ведь для женщин в драматургии всегда мало места, актрисы испокон века скучают по работе. Пьесу потом увезли в Москву – ее попросила для себя Лидия Смирнова. Но и ей не удалось пробиться с этой темой: «Волна прошла, это уже не модно».
Кино
В кино мой первый опыт был неудачным. Начинали снимать фильм «Свадьба в Малиновке», меня пригласили на Горпину Дормидонтовну. Это была моя прямая роль! Танцевать, петь, «Битте-дритте, фрау мадам!..» Я была так счастлива! Меня нарядили, я всем понравилась, всё было хорошо. И в этот момент в Ленинграде появилась знаменитая Зоя Федорова. Конечно, взяли ее!
В общем, не могу сказать, что мне в кино везет. Я и там не сыграла ничего путевого. Эпизодики, эпизодики, эпизодики… Я и не обижаюсь, потому что понимаю: для этого надо своего режиссера иметь.
Однажды я участвовала в новогодней елке, играла Бабу-ягу. И за два дня до генеральной репетиции композитор Амосов принес нам песни – целые арии! Мы должны были записать их на пленку, потому что живьем это спеть было бы невозможно: хип-хоп, рэп и так далее. Мы пришли в тон-студию, стали записывать, и я поняла, какой это кайф! Когда я надела наушники и почувствовала себя Аллой Пугачевой, то пришла в такой восторг! Я вложила всю душу! Это было изумительно! Теперь есть всякие конкурсы для молодых актеров, их снимают на телевидении, их видят. А у нас ничего этого не было. Мы никого не интересовали. Жили как трава: есть у тебя пробивная сила – пробьешься. Нет – зачахнешь. У меня никогда ее не было. Люблю работу – и всё.
Был шанс начать кинокарьеру после фильма Владимира Мотыля «Лес», но картину положили на полку – снова не повезло. Зато посчастливилось сниматься с Людмилой Целиковской. Я, конечно, была влюблена в нее с детства, когда беспрестанно крутили фильмы с ее участием. Мы с сестрой ею восхищались: она была для нас идеалом женщины, идеалом счастья. Хорошенькая, красивая, музыкальная – все дети были в нее влюблены. И вдруг я встретилась с Людмилой Васильевной на съемочной площадке, чем очень гордилась. Оказалось, что она и как человек мне близка: настоящая хозяйка, которая умела готовить всё. У меня до сих пор хранятся ее рецепты. «Приезжай ко мне, я тебя еще и не тому научу». Я хорошо помню, как «боролся» с ней режиссер Владимир Мотыль. Это было очень забавно. Снимали фрагмент, как Гурмыжская просыпается. Я вбегаю с тазом, она тянется к воде и так далее. И вот Мотыль приходит, как всегда раньше всех, на грим. Он, кстати, был очень организованным, пунктуальным, всё заранее знал и ко всему был готов. Но Целиковская уже там, она уже навела красоту – убрала морщины, подтянула мешочки и ждет съемки. «Люся, немедленно всё смывай!» – кричит Мотыль и буквально сдирает с нее всю штукатурку, все пластыри. А она рыдает: «Не могу я такой уродиной показываться!» Но Владимир Яковлевич успокаивает: «Не сейчас, потом. Когда будет свадьба, вот тогда ты будешь хороша. Я тебе разрешу всё, но это будет единственный раз. А пока – ты встаешь с постели!»
Хорошо, что я характерная актриса, мне совершенно не нужно заботиться о внешности. Я почти не смотрюсь в зеркало. Как есть – так и пошла. Не надо думать, как я старею, какие у меня морщины…
Интересно было работать с Садальским, который тогда только начинал. Мотыль сказал и ему, и мне: «Вот теперь вы пойдете! Кино теперь ваше!» Стасик пошел, а я – нет.
Поэтому я очень радовалась в девяностые, когда начались бесчисленные телепрограммы, капустники, шоу, первые сериалы – «Недлинные истории», «Санчо с ранчо», «Хамелеон», «Вовочка», «Осторожно, Задов!». Было весело работать с Юрием Маминым, Димой Нагиевым, я не чувствовала разницы в возрасте. Все были озорные, смешные. Помню, в программе «Хамелеон» снимались еще никому тогда не известные и безработные «менты» Селин, Лыков, Половцев. Хотя опять же мне приходилось делать роли из ничего. Как в театре. Получаешь текст – одна страница. И начинаешь сочинять. Ведь нельзя же просто так болтаться по сцене. В тех же «Улицах разбитых фонарей» я играла соседку. Ну, приходит ко мне следователь, что-то спрашивает, я что-то отвечаю. Скучно. А вокруг моей героини кошки бегают. Я и взяла в руки «Китикет»: стою, разговариваю, по инерции отправляю руку в коробочку с кормом и кидаю в рот. Как хлопья кукурузные. А потом: «Тьфу ты, господи!..» Смешно же. До сих пор незнакомые люди подходят ко мне на улице и вспоминают этот эпизод.
Дают сценарий – одна строка: вошла и вышла. И всё. Попробуй придумай! А не всем дано. Недавно меня буквально умоляли приехать на съемки, даже обещали дописать текст. И дописали! Уборщица моет пол и поет. Что петь? Мой партнер Саша Михайлов подсказал мне куплет, который всегда пела его мама:
Ой, горькая я… Для чего родилася?! Была бы я стеклянная, Упала б да разбилася…
А в другом фильме, «Сестренка», у меня два появления. Сначала герой спрашивает, как найти девушку, а потом я спрашиваю девушку, нашел ли ее герой. Дело происходит в деревне. Что там играть?! Ну, решила взять бутылку, налила туда воды с мелом – будто мутный самогон. Вставила соломинку, стою, попиваю… Разрешили спеть частушку:
Я купила колбасу И в карман положила. Неужели колбаса Так меня встревожила?!
И так постоянно. Играть нечего, а играть-то хочется!!!
Самым популярным фильмом того периода было «Окно в Париж». Кстати, в пробах участвовали Витя Михайлов и Нина Русланова, которая должна была играть роль моей дочери. Всем очень хотелось попасть на съемки, потому что планировалась поездка в Париж. Мамин объявил: «Ребята, сейчас вы сыграете мне этюд “В парижском кафе”»… Начинали сцену Витя и Нина, а я должна была появиться позже. Вдруг Русланова как закричит, как накинется на Витьку, даже сбила его со стула. Это было так эмоционально, что я решила продолжать в том же градусе: влетела, закричала… Мамин обалдел: «Что ж вы делаете? Почему вы решили, что надо именно так?..» Мы огорчились, я решила, что всё пропало… Звонок. Михайлов радостно сообщает, что мы с ним утверждены, а мою дочь будет играть Нина Усатова.
Беседы о смешном
– Кира Александровна, вы согласитесь с тем, что ваша судьба – нести людям смех?
– Соглашусь, это действительно судьба. Помню, маленькая была, собралась на каток и надела на себя юбку старшей сестры. А когда привязывала коньки, попой повернулась к печурке и, конечно же, юбку прожгла. Да не заметила. И вот катаюсь, а все на меня обращают внимание, и сзади целая ватага пристроилась. «Вот ведь, – думаю, – какая я красивая, талантливая! Все мною любуются…» И вдруг слышу: «Эй, у тебя на заднице дыра!»
– Как часто вы попадали в такие комические ситуации?
– Постоянно. На экзамене по сценографии мы должны были исполнять танцы разных народов. При этом костюмы между выходами надо было менять быстро-быстро, чтобы не утомлять комиссию и зрителей. Помню, перед казахским танцем я скинула юбку, надела тюбетейку с пером и понеслась на сцену. Вышло нас шесть девушек – а в зале хохот. Мы и рады: вот как нас принимают! Садимся в кружок и начинаем якобы молотить рожь… И тут я замечаю, что вокруг всех девушек образовались красочные круги из юбок, а вокруг меня – нет. О ужас! Я забыла надеть юбку! Весь зал замер: «Сейчас она с позором убежит». Но я это просекла и гордо «домолотила рожь» до конца.
Почему-то бытует мнение, что все комики в жизни мрачные люди. Я совершенно не такая. Я очень люблю смешить. На тех же застольях я лезу везде, меня не унять. Очень люблю смеяться – видите, какие у меня глубокие морщины около рта? Это от хохота. Я и людей таких же люблю. Поэтому не понимаю, когда в рекламе крема говорят: «И никаких мимических морщин!» А я думаю, как же можно без мимических морщин? Это же такая прелесть – хохотать от души!
– Мне кажется, что молодящиеся актрисы сокращают свой творческий век. Нельзя же до старости играть молодых! Нужно вовремя перейти на возрастные роли, иначе можно остаться без работы.
– Попробовать перейти надо обязательно, согласна. Но если человек боится потерять красоту, с ним уже ничего не сделаешь. Хотя я бы не назвала этот процесс укорачиванием творческого века. Актриса, если она не толстеет, следит за собой, прихорашивается, она продлевает свою молодость и продлевает возможность играть героинь. Надо держаться обязательно. А я не боюсь быть некрасивой, старой. Чем страшнее, тем смешнее! Моя сестра относилась к искусству, так скажем, по-мещански, и всё время упрекала меня: «Кира, ну подними ты немного голову, чтобы не было второго подбородка! Когда же ты будешь играть графиню, красивую даму?!» Я отвечала: «Надя, ну если деревенская бабка – моя роль, мне эта красота даром не нужна!» Я лучше, наоборот, зуб гнилой приделаю и нос красным замажу… Я счастлива, что характерная актриса!
Меня больше беспокоит другое: мужики начали играть женщин, отбирают у нас работу. Даже Бабу-ягу сыграть не дают. И так женских ролей нет! А ведь это дешевый прием, когда мужчина наденет юбку, подкрасится, здесь таланта особого не надо. Народ уже хохочет. А что тут смешного?
– Случаются ли у вас курьезы на съемках?
– Конечно. Не знаю о судьбе фильма «Пирамида», но с ним связан один из таких курьезов. Пригласили меня сыграть дочку Брежнева, Галину Леонидовну. За ночь пришлось выучить роль, благо она была небольшая. Вечером со спектакля привезли на съемку, надели халат, загримировали. Снималась сцена обыска. По сценарию я должна была выпить стакан водки, произнести монолог о своем горе-супруге, опьянеть и начать кокетничать с молоденьким милиционером. Снимали мы в какой-то богатой квартире, обставленной антиквариатом. Ее хозяйка, старая профессорша, была здесь же, наблюдала. Пленки оставалось совсем немного, и режиссер предупредил – всего один дубль. Начали репетировать. Я беру хрустальный графин, наливаю из него воды в стакан и тихонько ворчу: «Хоть бы и в самом деле водки налили…» Отрепетировали, стали снимать: я вновь наливаю и чувствую, что в графине уже действительно водка! Сердобольная профессорша постаралась… Но останавливать съемку нельзя, пленка кончается, режиссер нервничает, и я опустошаю этот стакан. В голове одно – не забыть бы текст. А когда алкоголь подействовал, настала пора кокетничать с милиционером. Кто видел потом фильм, говорят, что сцена удалась.
– Ощущаете ли вы, что сейчас сделались востребованной и популярной, что у вас произошло новое рождение как актрисы? Стали ли вы, по прогнозам Игоря Владимирова, Корчагиной-Александровской?
– Я слишком скромный человек. Ничего толкового я еще не сыграла, совсем не использована. Конечно, я чувствую: что-то изменилось. Я этому рада, потому что еще есть силы, я могу сыграть большую, хорошую роль. Обожаю танцевать и даже могу с ходу запрыгнуть на стул в спектакле… Но возраст-то сказывается! Пару лет еще меня можно использовать. Только завишу я от других людей, а не от себя…
У меня всегда была страсть к эстраде. Я сама себе пишу монологи и читаю их. Причем от лица абсолютно разных людей. Я заводной человек во всех отношениях, очень люблю бывать на всяких вечерах. И частушки сочиняю, порой не очень приличные, и пою – ну люблю я это, люблю! Что греха таить?
Плохо, что я состарилась. Мне, конечно, работать в полную силу надо именно сейчас. Вот именно сейчас! Но уже подпирают со всех сторон – дорогу молодым. Для меня опять – только эпизоды.
Беседы о грустном
– Сколько лет мы с вами знакомы, вы всегда с особой теплотой говорите о Санкт-Петербурге. А что для вас самое дорогое в Питере?
– Да всё! Когда я две недели снималась в Париже, это было, безусловно, счастье. Но я нисколько не лицемерю: когда ехала домой, была вдвое счастливее. Причем изначально мы планировали провести в Париже неделю. Помню, сидим с Ниночкой Усатовой в одном номере, я уже позвонила домой мужу, сказала, что завтра выезжаем, и вдруг входит Мамин и говорит: «Ребята, придется задержаться еще на неделю. Технические неполадки». И первое мое слово было произнесено с ужасом: «Ой!» Клянусь! Потом, конечно, я обрадовалась, с удовольствием провела там еще неделю, но жить нигде больше не хочу. Я была в Канаде у родственников Яши, они оставляли нас там насовсем, муж даже нашел прекрасную работу. Но я ему сказала: «Если хочешь – уезжай. Я никуда не поеду. Я нигде не могу жить, кроме Ленинграда». Идет дождь, идет снег, солнышко – здесь всё прекрасно!
Хотя… теперь нет Яши, и всё другое.
– Родственники в Канаде – это сестры Якова Яковлевича?
– Да, мы смогли увидеться только после перестройки. Я поначалу отправляла его одного, не хотела лететь, но он буквально силой заставил купить билеты. Пробыла я в Торонто всего пару недель. Хотела, чтобы Яша остался с сестрами, пожил за границей в свое удовольствие. Он тогда лишился работы, был свободен, а мне надо было возвращаться в театр. Латыши в Канаде жили коммуной, свадьбы и похороны проводили в своем культурном центре. Якову Яковлевичу предложили его возглавить. Работа была всем на зависть, и Яша уговаривал меня переехать в Торонто. Я отказалась. Написала, что нисколько не обижусь, если он решит остаться в Канаде, благодарю за все проведенные вместе годы и даю ему свободу. Но Яша не захотел оставаться без меня и вернулся в Ленинград. Все вокруг изумлялись: времена тогда Россия переживала смутные, неспокойные, в магазинах было шаром покати. Множество людей только и мечтали о том, как бы смыться за границу. Но я бы просто не смогла без любимой работы, в чужой стране.
– А почему вы похоронили Якова Яковлевича в Латвии?
– После развала Советского Союза Латвия стала независимой и начала возвращать бывшим владельцам недвижимость. Нам пришло письмо: извольте получить наследство – имение своей семьи. Еще вчера считали копейки, а теперь превратились в настоящих помещиков! Брата Артура уже не было в живых, сестры от своей доли отказались, ведь в противном случае им пришлось бы выплачивать неподъемные налоги. Яше как репрессированному налогов насчитали намного меньше. Он получил латвийское гражданство и уехал хозяйничать. Наследство оказалось совсем не таким завидным, как на бумаге. Территория огромная, с озером, лесами, полями, но совершенно запущенная. Завод, некогда пивной, а при советской власти выпускавший конфеты, – в руинах. Двухэтажный дом, в котором Яша родился, поделен на коммуналки. Местные жители не работают, пьют водку и пакостят. Но именно там, в Колберги, я испытала приливы абсолютного, ничем не замутненного счастья.
Яша оказался коммерсантом неважным, он был мягким и добрым, не мог спросить сполна с работников, прощал долги. Местные жители его полюбили. Лето мы проводили в Колберги. В именины мужа, двадцать пятого июля, его приходили поздравить старушки – божьи одуванчики, которые когда-то служили в доме горничными и помнили Яшу маленьким. Это было очень трогательно.
В январе 2002 года Яша уехал в Ригу на пустяковую операцию, с ним поехала наша дочь Маша. Я не могла отлучиться из театра. Операция прошла хорошо, Яшу выписали, Маша вернулась в Питер. Мы постоянно созванивались. И вдруг звонок: «Яша умер». Как? Этого просто не может быть! Оказалось, виновата сама операция, наркоз надорвал и так слабое сердце. Ночью Яша почувствовал себя плохо. Понял, что не сможет самостоятельно спуститься со второго этажа, открыть врачам дверь. Но, как человек деликатный, долго терпел. Только когда стало совсем невмоготу, позвонил соседке с просьбой вызвать скорую. Доктор приехал через пятнадцать минут, но было уже поздно. Никогда себе не прощу, что не была рядом, ведь, возможно, его успели бы спасти…
Он похоронен на своей родине в городе Алуксне, где родился. Так он хотел. И еще хотел, чтобы после смерти мы были вместе. Я изменю своему родному городу и буду рядом с мужем, когда придет час. Сорок пять лет мы прожили вместе, и нам уже не разбежаться. У могильной оградки я спросила гробовщика: «А я здесь помещусь?» Он смерил взглядом: «Не волнуйся, хозяйка». На памятнике я попросила выбить мое имя, дату рождения и черточку, после которой Маша укажет вторую дату.
– Вы так часто вспоминаете Якова Яковлевича, что мне кажется, будь он жив сегодня, когда у вас много работы, колоссальная любовь зрителей, вам вместе было бы еще веселее и легче. Он бы очень за вас радовался.
– Я иногда мечтаю о том, чтобы Яша был негодяем. Вспоминала бы сейчас, как пропивал последние деньги или бил, и было бы не так больно. Но я жила с идеальным мужчиной. Он приносил мне в театр кастрюльку с едой, если я задерживалась на репетициях. А вечерами мы усаживались за ужин, выпивали по пятьдесят граммов и разговаривали по душам обо всем на свете. Как этих вечеров не хватает! Когда была молодой и глупой, пыталась представить: что случится, если Яша меня бросит? Была уверена, что измены не переживу – пусть уж лучше его тогда вовсе не станет. А сейчас думаю совсем иначе: пусть бы гулял с кем угодно на другом конце света. Только бы знать, что живой… После его ухода на меня посыпались предложения. Как будто он мне с небес помогает: на старости лет оказалась вдруг всем нужна.
– И в прессе, и на телевидении о вас часто говорят, приглашают на интервью, хвалят в рецензиях. И очень приятно, что последние годы вас открыли режиссеры антреприз. Сразу несколько удачных постановок – для актера это настоящий подарок.
– В театре ведь играют одни мужики, а если и попадаются одна-две женские рольки, то в основном это молодые героини. В антрепризе я сначала попала в изумительный спектакль «Голубки». Моими партнершами были Зина Шарко, Нина Усатова, Ада Роговцева и Ольга Антонова. Я их очень люблю, работать с ними для меня огромная радость. А какая роль! Меня ввели спешно, без репетиций, необходимо было срочно заменить Светлану Крючкову. Мы ехали в поезде и проговаривали текст. Перед премьерой я успела только походить по сцене, не было ни одной репетиции. И вот – спектакль. Я сижу в темноте, в глубине сцены, открывается занавес, и тут меня начинают одолевать мысли: «Всё. Провал. Надо или бежать от позора, или отползать в угол сцены…» И спасло ситуацию только то, что сначала я подумала о своих товарищах, которые долго готовились к этому спектаклю, а потом подумала о Яше… И начала молиться: «Яшенька, помоги мне!..» И вдруг на меня снизошло такое спокойствие, будто сверху накрыла благодать! Я взяла себя в руки и сделала всё четко, правильно. Может быть, мне всё это показалось, но впечатление сложилось, будто кто-то мне помог.
Антреприза
На сцене Ленинградского театра драмы Кира Крейлис-Петрова сыграла во многих спектаклях классического репертуара: «Дети солнца» Горького (Антоновна), «Отец Горио» Бальзака (Сильвия и м-м Кутюр), «Много шума из ничего» Шекспира (Урсула), «Недоросль» Фонвизина (Еремеевна), «Колпак с бубенчиками» Пиранделло (Фана) и «Женитьба Бальзаминова» (Бальзаминова), «Свои люди – сочтемся!» (Аграфена Кондратьевна Большова), «Не всё коту Масленица» (Маланья) Островского. С возрастом Киру Александровну стали сравнивать с Фаиной Раневской, Екатериной Корчагиной-Александровской, Гликерией Богдановой-Чесноковой, назвали даже «Толубеевым в юбке». Но актеру всегда мало. С появлением антреприз Крейлис-Петрова вновь расцвела.
В год двухсотлетия Александра Сергеевича Пушкина Геннадий Тростянецкий поставил прелестный спектакль «О вы, которые любили…». В основе – письма женщин к Пушкину и их воспоминания. Анна Керн (Ольга Антонова), актриса Александра Каратыгина-Колосова (Нина Ольхина), цыганка Таня (Зинаида Шарко), поэтесса Александра Фукс (Татьяна Тарасова) и «кавалерист-девица» Надежда Дурова (Кира Крейлис-Петрова) – столь несхожие и даже противоположные женские характеры – «играли» великого русского поэта, раскрывая его живые, противоречивые черты. Пять блистательных петербургских актрис составили уникальный актерский ансамбль, который получил высшую театральную премию Санкт-Петербурга «Золотой софит». О постановке восторженно писала пресса, а Кира Александровна стала востребованной актрисой антреприз.
Через год вышел спектакль «На кабельных работах осенью 1969 года» по поэме Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки», в котором партнером Крейлис-Петровой был Андрей Краско. Затем – спектакль по пьесе Степана Лобозерова «Любовь – не картошка, не выбросишь в окошко…», имевший безумный успех и в обеих столицах, и в провинции. Я не раз бывал на этом незатейливом спектакле и наблюдал, как в зале хохотали и плакали, как прерывали действие благодарными аплодисментами.
В чем загадка этой пустячной драматургии? Кира Александровна пожимает плечами. А ответ прост – в искренней работе Нины Усатовой, Александра Михайлова, Александра Панкратова-Черного, Киры Крейлис-Петровой. Они сами получают удовольствие от своих простых, добродушных героев и дарят счастье зрителям.
– Сейчас у меня любимая роль – бабка в спектакле «Любовь – не картошка…». Я купаюсь в этой роли, чувствую себя в своей тарелке и очень скучаю без нее.
– В этой роли вы очень напомнили мне мою бабушку. Даже моя маленькая дочь на премьере шептала: «Это же наша баба Клава!»
– Многие люди подходят ко мне после спектакля и говорят: «Спасибо, вы сыграли мою маму…» Или бабушку. Это для меня высшая награда. С «Картошкой» мы объехали всю Россию, в некоторых городах побывали по два-три раза, и нас зовут еще.
Мне повезло, я попадаю в хорошие антрепризы, не халтурные. Об этом направлении в театре говорят много плохого, но лично я довольна. У меня антреприза высшего качества. Наш директор и продюсер «Театра Дом» Наташа Колесник о нас – актерах – заботится, как о детях. Я получаю прекрасные роли, которые ни в кино, ни в Александринке давно не предлагают. И даже если критики ругают, мне эта работа доставляет удовольствие. Что уж говорить о таком подарке судьбы, как спектакль Тростянецкого «О вы, которые любили»! Или о работе с Александром Белинским в оперетте «Судьба-индейка» по пьесе Островского «Волки и овцы». Там я играла Анфусу, пела, танцевала, и это был настоящий праздник. Но всё равно мало пьес для старух. Я всё время прошу Наташу Колесник поставить что-то специально для меня. Она говорит: «Ищи пьесу».
– И я предлагал вам несколько пьес, но не сложилось. «Театр Дом» взял только «Супницу» Робера Ламуре и отдал главную роль Нине Усатовой.
– Продюсеры считают, что главную роль должна играть звезда, а специально на меня не пойдут.
– А вы разве не звезда?
– Да какая я звезда? Звезды совсем другие. И не в моем возрасте! Но я отчаялась – и сама написала пьесу «Надоело бояться». Про нашу жизнь. В репортажах почти каждый день рассказывают о том, как выселяют стариков из квартир, обманывают их. Я и сама испытала то, о чем мы говорим со сцены: прожив с мамой и сестрой в Ленинграде всю блокаду, от первого до последнего дня, мы пятнадцать лет ждали квартиру. Наш дом разбомбили, мы остались на улице. Жили где придется: у родственников, в бараке. В шесть утра каждый день занимали очередь в исполкоме, слышали: «Опять пришли?»
Спектакль наш не только грустный, но и веселый. После гастролей в Благовещенске летим домой, и вдруг в самолете ко мне подходит женщина и рассказывает, что они с мужем были на нашем спектакле, взяли с собой десятилетнего сына, и он сначала хохотал, а в конце у него слезы текли по лицу. Парень хулиганистый, с крепкими нервами, и вдруг так воспринял историю. Конечно, такой комплимент приятен. А другая женщина сказала: «После вашего спектакля захотелось позвонить маме, чувствую себя виноватой перед ней».
– Вы писали на конкретных артистов?
– Можно сказать, да. С Ириной Соколовой мы давно дружим. Как-то она пришла ко мне в гости, посидели, поговорили по душам, выпили, и она сказала: «Слушай, сейчас нечего играть. Напиши пьесу – для себя и для меня». Я написала. По совету продюсера Наташи Колесник вставила мужскую роль, пригласили Александра Панкратова-Черного. Он играет несколько ролей – бомжа, пьяницу, Ленина, Сталина, Гитлера. Играет потрясающе!
– Вы наблюдаете за интересными типажами? Есть ли у вас своя копилка характеров?
– Специально не слежу, но иногда в том же метро глазом упрусь в кого-нибудь, оторваться не могу. Если бы я начала играть этого человека в кино, мне бы режиссер не поверил, что такое в жизни бывает! И я пытаюсь запомнить жесты, мимику… Однажды ехала в Москву, и в купе со мной оказался один дядька, который так чудесно храпел, что я не верила своим ушам: «Ого, ого… Хо-хо-хо-хо… Ого-ого!» Пыталась запомнить – слушала, повторяла за ним, – хотела в спектакле «Женитьба» воспроизвести этот храп, но режиссер не разрешил.
Даже когда свои монологи пишу, я всегда надеваю какие-то детали костюма, слегка изменяю свою внешность, тогда текст рождается легче. Я начинаю мыслить от лица героини. Ту же бабку из спектакля «Любовь – не картошка…» я уже настолько хорошо знаю, что могу в этом образе произносить монологи на любые темы. Недавно я прошла кастинг на одном из телеканалов, где создается необычная программа: якобы люди из народа самых разных профессий и возрастов будут брать интервью у звезд и комментировать их выступления. Так вот я должна выступать от лица этой своей бабки. На пробах, например, я комментировала пикантные фотографии Анфисы Чеховой: сначала будто бы они мне нравятся, а потом – ругала. Сама бы, от своего лица, я бы не справилась с этой задачей, а в образе могу делать что угодно!
– Кира Александровна, вы не отговаривали свою дочь от выбора актерской профессии?
– Все артисты страшно боятся за своих детей, оттаскивают их всеми силами от этой профессии, кричат: «Только через мой труп!» А я была бы счастлива, если бы это случилось. Но Маша состоялась в другой профессии. Теперь волнуюсь за внуков – как у них сложится жизнь? Когда внук был маленьким, мы ездили с ним в метро, он надевал страшную маску вурдалака, вставлял себе в курточку кинжал и смешил тем самым весь вагон. При этом он был страшно счастлив. «Неужели тебе не совестно? Что ты творишь?» – спрашивала я. «Люди же смеются. И мне приятно», – отвечал он. Мы с ним, конечно, много дурачились.
Еще немного о кино и не только…
В июне 2005-го на фестивале «Виват, кино России!» под овацию зала и крики «Кира! Кира!!!» Крейлис-Петровой вручили приз «Немеркнущая зрительская любовь». От неожиданности Кира Александровна сказала со сцены единственную фразу: «Я обалдела…»
В кино Кира Крейлис-Петрова сыграла совсем немного. На экране она появлялась в небольших рольках и крайне редко. Если не считать совсем незаметные эпизоды, то в 1960-е это были фильмы «Мама вышла замуж» (бригадирша штукатуров Людка) и «Зеленые цепочки» (Анастасия), в 1970-е – «Трое в лодке, не считая собаки» (Полли, жена Поджера) и «Лес» (Улита), в 1980-е – «Влюблен по собственному желанию» (мать Веры) и «Подсудимый» (свидетельница), в 1990-е – «Окно в Париж» (теща Горохова), «Русская симфония» (Маздухина), «История про Ричарда, Милорда и прекрасную Жар-Птицу» (бабушка Милорда). Начинались сериалы «Улицы разбитых фонарей», «Русские страшилки», «Тайны следствия», «Женская логика». В нулевые съемок было гораздо больше, повезло на хорошие, заметные роли в «Полумгле» (Лукерья), «Прииске» (Желутчиха), «Именинах» (бабка), «Китайской бабушке» (Аннушка).
Когда режиссер анимационной студии «Пилот» Сергей Меринов спросил моего совета, кого из старых актрис можно пригласить озвучить героиню мультфильма «Куйгорож» в знаменитом цикле «Гора самоцветов», я не задумываясь рекомендовал Киру Крейлис-Петрову. Попадание было стопроцентным. Вскоре Меринов записал актрису и в следующем своем мультфильме «Егорий храбрый», за который получил несколько престижных наград.
В 2011 году я пригласил Киру Александровну спеть в Концертном зале имени Чайковского в сопровождении Российского государственного симфонического оркестра кинематографии под руководством Сергея Скрипки. Это был первый Мультконцерт, посвященный 100-летию отечественной анимации. В следующих двух – в Петербургской филармонии и в Кремлевском дворце – Крейлис-Петрова тоже участвовала, пела романс Лисы из «Буренки из Масленкино». Помните? «В глухомани, в лесу, несмотря на красу, дни проводит Лиса Патрикевна…» А ведь актрисе исполнилось восемьдесят!
Казалось бы, всё более чем прекрасно.
Но… В родной Александринке работы было всё меньше. Театр возглавил москвич Валерий Фокин, перевернул весь репертуар с ног на голову. С экспериментальных постановок зрители уходили в антракте, а руководство запирало двери и гардероб, чтобы никого не выпускать.
– От Фокина я получила всего две роли: бессловесную жену Ляпкина-Тяпкина в «Ревизоре» и тетку в «Женитьбе». Причем в «Женитьбе» все главные герои катались на коньках, как в телепрограмме «Ледниковый период». Я тоже попросилась встать на коньки, так же смешнее! Но режиссер не разрешил. И ладно бы только не давал ролей, он еще и не разрешал зарабатывать на стороне. Нельзя было сниматься, уезжать с антрепризами, надо было всё время отмечаться в театре, где два раза в месяц выходишь в массовке. Стало процветать стукачество, артисты принялись друг на друга доносить. И я ушла, в восемьдесят лет. Все, конечно, обалдели.
– Ваш поступок многие не поняли.
– Еще бы! Артисты боятся потерять стабильность, даже если стабильно нет ролей. Опять же, похороны за счет театра. А мне это было неважно. Главное – работа!
Фокин живет в моем подъезде, прямо надо мной. Я всё время старалась избегать с ним встреч, хотя многие в труппе мечтали бы о таком соседстве, чтобы завязать более тесные отношения с худруком. Но недавно мы столкнулись с ним нос к носу. Он вдруг спросил: «Хотите вернуться?» Я остолбенела, никогда бы не подумала, что назад позовет. Не скрою, было очень приятно. Но я отказалась.
Весной 2016 года Кира Александровна неожиданно начала сдавать. Наступила апатия, затяжная депрессия. Актриса стала забывать тексты, не могла запомнить новые, перестала узнавать коллег. Что с ней происходит, никто не мог понять.
Приближалось 1 июля, 85-летие Киры Крейлис-Петровой. «Театр Дом» решил отметить юбилей любимой народом актрисы спектаклем по ее пьесе «Надоело бояться». Я приехал в Петербург специально на это событие, мы сидели в зале ДК «Выборгский» вместе с дочерью Киры Александровны Машей и внучкой Катей. Они периодически хватались за голову и закрывали глаза. Спектакль шел совершенно не по тексту. Крейлис-Петрова почти ничего не говорила, всю пьесу разыгрывали ее партнеры Александр Панкратов-Черный и Ирина Соколова. Юбилярша просто присутствовала. Спектакль прошел в два раза быстрее обычного. На банкете на Киру Александровну буквально накинулись продюсер Наталья Олейник и Александр Панкратов-Черный, заставив всё-таки показаться врачам, от чего она до того дня категорически отказывалась.
Обследование выявило опухоль головного мозга, доброкачественную. Кира Александровна, к счастью для близких, решилась на операцию. Реабилитация была долгой и мучительной. Затем последовала новая операция. Потом еще одна, поставили защитную пластину. Так прошел год. Рядом всегда были родные, внук Леша переехал к бабушке жить.
Кира Александровна справилась. В восемьдесят семь лет встала на ноги, даже приняла участие в нескольких телепередачах и озвучивании мультфильмов. Правда, на сцену больше не вышла. Тот юбилейный спектакль стал для нее последним.
Кира Крейлис-Петрова скончалась в мае 2021 года, не дожив до 90-летия всего два месяца. Ей просто надоело жить. Видимо, стало неинтересно без работы, без сил, без прежнего ритма и общения. В какой-то момент она отказалась есть и вставать с постели и тихо покинула этот мир… Через месяц дочь Маша исполнила завещание мамы, похоронила прах в могиле отца в латвийском городке Алуксне. Из-за пандемии пересечь границу разрешили только ей одной, и то не сразу – пришлось писать слезное письмо в консульство. Кира теперь со своим Яшей навсегда. Спустя девятнадцать лет на их общем памятнике под фамилией «Крейлис-Петрова» появилась вторая дата…