«Тетя, искусство по-прежнему в большом долгу перед вами», – шутил герой «Покровских ворот» Костик. И кто знает, чего здесь больше – авторской иронии или актерской позиции? К началу восьмидесятых Софья Пилявская, ученица Станиславского и Немировича-Данченко, окончательно разочаровалась и в театре, и в кино, да и на саму жизнь смотрела не очень оптимистично. Она помнила другое искусство и других творцов, и окружающая действительность ее не вдохновляла.
Польская дворянка, блиставшая антисоветской красотой, пани Зося, как называли ее за глаза, производила впечатление успешной женщины со счастливой судьбой. Публика восхищалась, государство не скупилось на награды и звания, коллеги и ученики преклонялись пред талантом. В настоящей жизни Пилявской была удручающая бедность, арест отца и статус дочери «врага народа», гибель близких, смерть мужа и всех друзей, замалчивание в театре… К новым временам Софья Станиславовна не смогла, да и не захотела приспосабливаться. Она оставалась искренней в своих убеждениях до конца.
Назвать Софью Пилявскую старухой язык не поворачивается. Скорее, она графиня, дама. Хотя в театре играла не только роли аристократок. Но вот несправедливость – молодой ее никто из наших современников не видел. Необыкновенная красота Пилявской оказалась невостребованной. Красота тонкости, аристократизма и породы советскому кино была не нужна и даже чужда. В ролях ткачих, трактористок или партизанок актриса смотрелась бы неубедительно. Поэтому экран зафиксировал Софью Пилявскую лишь в возрастных ролях. Да и этих фильмов совсем немного: «Заговор обреченных», «Серебристая пыль», «На семи ветрах», «Всё остается людям», «Свет далекой звезды», «Герой нашего времени», «Живой труп», «Анна Каренина», «Сибирячка», «Доживем до понедельника», «Покровские ворота», «Работа над ошибками». Небольшие роли – жены, мамы, тетушки, княгини, учительницы, актрисы…
Софье Пилявской я позвонил с особым трепетом. Никогда раньше так сильно не волновался, как перед встречей с ней. Софья Станиславовна оказалась очень дружелюбной, гостеприимной и ироничной. Правда, в том 1996 году, когда состоялось это интервью, она уже почти не ходила сама и дверь ее квартиры днем была всегда открыта. Гостю предоставлялась полная свобода передвижений, и это показалось мне особенно странным.
Великая женщина восседает в кресле с накинутым на ноги пледом, а ты сам наливаешь и подаешь и ей, и себе чай. Она улыбается и разрешает себя сфотографировать, потому что даже для встречи с радиокорреспондентом, коим я тогда служил, постаралась сделать всё, чтобы выглядеть превосходно.
– Софья Станиславовна, с чего началось ваше увлечение театром?
– Я прикипела к театру в девять лет. В 1920 году нашей семьей «уплотнили» квартиру солистов Большого театра. Их дочка Татьяна водила меня на оперы, балеты, и вскоре я совсем забросила учебу. Как меня переводили из класса в класс, не понимаю. Я занималась только театром и своими собственными постановками в школе. Играла даже Подколесина, потому что мальчишки отказались: «Там много текста, и он старый». Все дни мы с Татьяной проводили в Оперной студии, на первом подоконнике Онегинского зала. Главным человеком там был истопник дядя Миша, который говорил нам: «Барышни, только не дышать!» Мы и не дышали. И с того подоконника я видела все репетиции Константина Сергеевича Станиславского. Это незабываемо! Многое увиденное тогда осталось для меня абсолютным примером того, как надо жить, как себя вести, какой быть на сцене.
– Где вы получали азы актерского мастерства?
– При Оперной студии был небольшой драматический класс, который вели младшая сестра Станиславского Зинаида Сергеевна Соколова и его старший брат Владимир Сергеевич Алексеев. А сам Константин Сергеевич выверял на нас свою систему, мы были подопытными кроликами. Он давал сестре и брату задания, а они с нами репетировали, готовили какие-то отрывки и предъявляли ему. Так что, выходит, с 1928 года я регулярно проверялась в своих ничтожных действиях Станиславским. Мы старались, дрожали, боялись его, а он смотрел на нас и говорил: «Это ужасно!» И так каждый раз. Его мысль бежала далеко впереди нас, а мы всё топтались на тех задачах, которые он сам для себя или уже решил, или отменил. Наши педагоги возмущались: «Костя! Как же так? Ты же сам дал нам такое задание!» Он искренне удивлялся: «Да? Значит, я был пьян…» Но для нас, подопытных кроликов, это была великая школа.
– Что для вас было самым сложным в освоении театрального ремесла?
– Избавиться от чудовищного акцента. Мои родители были из польских дворян. Папа учился в гимназии в Вильно, где вступил в нелегальный марксистский кружок вместе со своим товарищем Николаем Николаевичем Крестинским, который впоследствии стал известным политическим деятелем. Вместе они затем учились и на юридическом факультете Петербургского университета. В 1905 году отца арестовали первый раз, а в 1908-м – второй. Его выслали на вечное поселение в Красноярск, где я и родилась. Так что по месту рождения я сибирячка. Жизнь, конечно, у нас была великолепной: и елки, и праздники, и игрушки по заказу из Польши! Кстати, там же, в Польше, меня крестили тремя именами, как и полагается в католических дворянских семьях. У девочек первое имя материнское, у мальчиков – по отцу. Таким образом, я Софья Аделаида Антуанетта. Дома все разговаривали только по-польски, реже – по-французски. Когда меня впервые прослушала сестра Станиславского Зинаида Сергеевна, она сказала: «Милая барышня, ваш польский акцент неистребим, и вряд ли вам удастся когда-нибудь выйти на русскую сцену». Я сколько надо отревела, а потом начала заниматься. Сразу запретила говорить с собой по-польски, и с тех пор не произносила на этом языке ни слова. И при мне не говорили. Хотя мама до конца своих дней думала по-польски и, если со мной случались неприятности, всегда восклицала: «Децко мое! Матка Боска!» Помог мне известный логопед – князь Волконский, он рекомендовал несколько упражнений и сказал: «Если хватит упорства и терпения, ты избавишься от акцента». Через неделю многие русские слова я уже произносила идеально. Но из-за этих упражнений меня возненавидели близкие, потому что я, конечно, не давала им никакой жизни: по нескольку часов декламировала одни и те же строчки из Пушкина. Через год я пришла к Зинаиде Сергеевне и тут же была зачислена в Студию Художественного театра.
– А в сам Художественный театр вы поступили легко?
– Я держала два экзамена, причем первый – перед Константином Сергеевичем лично. Сейчас, когда любая актриса стареет, она автоматически причисляет себя к ученицам Станиславского. Это смешно. Я – действительно одна из его последних учениц. Он сам вызвал меня к себе. И вот ведь какие раньше были строгости: я даже не знала причины вызова, никто ничего не говорил. Я ему читала сорок пять минут! Эту пытку – умирать буду – не забуду! Вспомнила все стихи, которые за три года мы прошли в нашей группе: Пушкина, Лермонтова, Пастернака, Есенина… Читала как безумная, боялась на него посмотреть, потому что на его лице всегда всё отражалось. Константин Сергеевич мог быть необыкновенно терпеливым, даже нежным, но, когда видел или слышал фальшь, тут же становился грозным. Он не умел сердиться, он гневался. Его все боялись, даже старики. Услышать от него «не верю» было самым страшным. «Сначала! Не верю!» Потом я это всё испытала в театре, куда меня принимал уже Владимир Иванович Немирович-Данченко. Он всегда приезжал чуть позже начала сезона, поскольку уезжал в отпуск последним. Должна подчеркнуть, что без него театра не могло быть. Мне обидно, когда забывают – а это бывает очень часто, – что основателей МХАТа двое, а не один. Без Немировича-Данченко Станиславский не сумел бы создать новый театр. Потому что вся тяжесть драматургическая, литературная, вся внутренняя конструкция была на Владимире Ивановиче.
– Вы общались не только с великими людьми театра, но и с первыми лицами государства. Что это были за люди?
– В нашем доме бывали многие партийные деятели, и мне, ребенку, они были очень симпатичны. Я часто бегала в Кремль, где мой отец жил и работал. Это место я знала, как свою квартиру. Сейчас он совершенно другой, и по своей воле я бы туда не пошла. Парадный, в золоте, в голубых елях, он ничем не напоминает провинциально-заштатный Кремль начала двадцатого века. Отец жил в маленькой квартирке в доме, где на первом этаже располагалась столовая для ответственных работников, куда ходили люди очень высокого партийного положения. Они обедали, и там же им выдавали на руки сухой паек – на вечер. Я часто туда бегала за отцом. Телефонов не было, и за работниками посылали их детей. Однажды я влетела в столовую и на входе врезалась в живот какому-то человеку. Он легонько шлепнул меня, а я побежала дальше – искать папу. «Ты знаешь, кого ты толкнула? – спросили меня позже. – Это же был Ленин!» Ну Ленин и Ленин… Я его потом часто видела. После ранения он гулял вдоль Арсенала, и подходить к нему не разрешалось. А с детей что взять? Мы крутились вокруг. Я, например, младшую сестренку возила по Кремлю в коляске. И Ленин часто с нами беседовал. О чем? Я уже и не вспомню. Мы этому не придавали особого значения. Зато хорошо помню похороны Ленина, Москву 1924 года. Морозы стояли страшные, тишина была гробовая, порядок – абсолютный. Мы с мамой и братом шли в траурной колонне от Боровицких ворот, на Театральной площади сливались с другим потоком, который шел с Лубянки. По три человека в ряд. Тихо, спокойно, без криков. А потом был проход по Колонному залу, я и гроб видела, и Крупскую. Впечатление сильное…
– Вы сказали, что отец жил в Кремле. Получается, отдельно от вас?
– Мои родители разошлись. Мне было лет пять, когда в нашем доме в Красноярске появилась молодая красивая женщина Елена Густавовна Смиттен, тоже член партии, тоже высланная. В 1917 году отец уехал в Петроград, а с ним и Лена. Мы остались одни. Но вскоре тоже перебрались в Петроград. Я слышала, как стреляла «Аврора». Мы пережили ужасный голод, ели гнилую капусту, картофельные очистки. Может, поэтому я сейчас не болею многими болезнями, потому что наболелась ими в детстве. В Петрограде мы узнали, что молодая папина жена тяжело больна, беременна, без лекарств и ухода. Мама была наивной и непрактичной, она просто приказала отцу привезти Лену к нам, и он подчинился. Такое странное и трудное было время. Для меня это высшее проявление духовности. Я бесконечно благодарна моим родителям за то, что они уберегли нас от непонятных нам драматических жизненных поворотов и воспитали в абсолютном уважении, любви и преданности по отношению и к маме, и к папе.