В партнеров Татьяна Ивановна влюблялась. Но не дай бог попасться к ней на язык: точный насмешливый взгляд, неприязнь к фальши. Она много терпела в молодости, верила в порядочность людей, не боролась за себя, пока однажды не осознала, что это прямой путь в никуда. Затопчут и даже не заметят, как. Поэтому однажды пришлось круто изменить характер. В душе многие ее не любили, и не потому, что она была ведущей актрисой. Не любили за прямолинейность, за то, что резала правду-матку в глаза, за кажущийся вздорным характер.
Замечательный актер Борис Новиков, которого однажды обсуждали на собрании труппы за пристрастие к спиртному, после нелестного выступления Пельтцер, обидевшись, сказал: «А вы, Татьяна Ивановна, помолчали бы. Вас никто не любит, кроме народа!» Новиков-то ее любил, да и она журила его ехидно, по-матерински. Но что ж поделать, если Пельтцер никогда не кривила душой и говорила только правду даже близким и дорогим.
Те, кому она покровительствовала, не чаяли в ней души. Татьяна Ивановна обожала свою парикмахершу, которой везла подарки отовсюду. Боготворила Андрея Миронова, которого считала своим сыном и была неразлучна с ним с первых дней его жизни, поэтому всем надоела своими тостами за здоровье любимца и рассказами о его появлении на свет 8 марта 1941 года. Обожала смачные анекдоты, чуть ли не солдатского пошиба, и сама мастерски рассказывала их. Память у актрисы была превосходной – на детали, на эмоциональные штрихи, на людей. При всей простоватости большинства ее героинь, она превосходно владела такими деталями, которые почти утратились в то время, – как держать веер, как им играть, как выставлять ножку в реверансе… Вспомните «Женитьбу Фигаро»! Как же это всё могло сочетаться в одном человеке?
После вечера, посвященного восьмидесятилетию Георгия Тусузова, на банкете в Доме актера присутствовал патриарх эстрады Алексей Алексеев, который постоянно обращался к Татьяне Ивановне: «Танюша, а помните, в Харькове, когда ваша семья переехала в новый большой дом, Иван Романович устроил прием? Сидели за столом знаменитые артисты, а вы с тоненькими косичками вертелись вокруг нас и всё старались обратить внимание на то, что, верно, тогда вас потрясло несказанно: вы убегали из комнаты, и вскоре раздавался шум, бульканье, страшные звуки, как будто начинал извергаться водопад, – это вы приводили в действие чудо техники, унитаз! И хотели обратить наше внимание на эту новинку века». При этом сама Татьяна Ивановна сидела на столе, болтая ногами, и с упоением откусывала бутерброд с колбасой. В другой руке она держала рюмку, смотрела на Алексеева смеющимися озорными глазами и вновь была той озорной девчонкой.
Впрочем, не вновь. Она оставалась ею всегда. И в жизни, и на сцене, и в кино.
Актерам быть интереснее Пельтцер было очень трудно. А моложе – просто невозможно. Молодость на сцене – это не отсутствие морщин, а состояние души, когда не получается удержать бьющее через край жизнелюбие. Настоящий художник, она никогда не поддавалась распространенной женской слабости – казаться привлекательнее. И всё равно ею любовались, восхищались.
Александр Ширвиндт любит вспоминать, как после сдачи спектакля «Проснись и пой!» было решено сделать что-то неординарное, и Пельтцер предложила: «Полетим в Ленинград! К Миронову в “Асторию”! Он сейчас там снимается». И полетели. Два дня гуляли на ее деньги, потому что «заначка» оказалась только у Татьяны Ивановны. Ей всегда можно было позвонить в три часа ночи и сказать: «Поехали!» Она не спрашивала, куда. Могла только спросить, с кем. И если компания ее устраивала, отвечала: «Подъезжайте!»
В Швеции, в туристической поездке, Пельтцер носилась впереди всех, неутомимая и любопытная. Гид, усталая женщина, русская эмигрантка, поначалу была просто шокирована, а потом покорена стремительностью и не всегда цензурной речью почтенной артистки. С нее постепенно сошло чувство превосходства обеспеченной шведки над нищими русскими, и, прощаясь с ними, она плакала и тоскливо обнимала Татьяну Ивановну, а потом долго стояла на дороге, не выпуская из глаз эту чудаковатую женщину, всколыхнувшую в ней неистребимую тоску по родине, и вспоминая захлебывающийся смех старой счастливой актрисы, непринужденной, как ребенок.
В 1963 году на гастролях в Париже Пельтцер жила в одном номере со своей подругой Валентиной Токарской. Из мебели – лишь кровать и биде. По городу ходить можно было только впятером и возвращаться засветло. Но актрисы игнорировали эти указания, посещали ночные увеселительные заведения, бродили по пустынным улицам, заглядывались на знаменитое «чрево Парижа»… Так как завтрак был в восемь утра, Пельтцер однажды решила заказать его в номер. Сиплым ото сна голосом она пробасила в трубку: «Бонжур!» В ответ жизнерадостный голос отозвался: «Бонжур, месье!» Больше по-французски Татьяна Ивановна не знала ни слова и переходила на немецкий, а Валентине Георгиевне приходилось только вздыхать о своей репутации.
Как-то на важном государственном телеканале «Россия 1» показали документальный фильм о Татьяне Пельтцер, весь сюжет которого строился вокруг слова «одиночество». Мол, актриса так страдала от одиночества, так переживала из-за отсутствия семьи, плакала в подушку по ночам… Будто авторы фильма подсматривали за ней из коридора или наблюдали через окно. Друзья и коллеги утверждают обратное. Никогда Татьяна Ивановна не сокрушалась по поводу своего одиночества. «Все ваши проблемы из-за детей, этих неблагодарных, маленьких эгоистов! – басила она своим молодым подругам. – У меня их нет, и я счастлива!» Для Пельтцер важнее всего была свобода, и она наслаждалась ею в полной мере. Съемки, спектакли, телевидение, эстрада, вечера в Доме актера и Доме кино, преферанс с любимой подругой Валентиной Токарской и «кем-нибудь третьим»… О каком одиночестве может идти речь?
По советским меркам Пельтцер была весьма обеспеченным человеком. Много зарабатывала, ездила за границу, каждый год отдыхала и подлечивалась в санатории, хорошо одевалась, была всегда элегантной, следила за модой. Дома – идеальный порядок, как у истинной немки. Готовила вкусно, если не хотела, заказывала ужин в ресторане, и, хотя доставки в советские годы не было, ей в виде исключения и как постоянному клиенту привозили еду домой. Но что отличало ее от других звезд такого же масштаба – Татьяна Ивановна не признавала такси, ездила только на метро. Любила, чтобы ее узнавали и говорили комплименты.
1972 год. Вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении Татьяне Ивановне Пельтцер почетного звания народной артистки СССР. Первая народная в Театре сатиры почти за полвека его существования!
Дня за два до опубликования указа новость стала известна в театре. Завлит Марта Линецкая описывала это событие так: «На четвертом этаже двери лифта с грохотом распахнулись, и оттуда высыпались возбужденные Марк Захаров, Клеон Протасов и Татьяна Пельтцер – в холщовой юбке, тапочках – прямо с репетиции “Мамаши Кураж”.
– Правда? Или это вы здесь придумали? – спросила Татьяна Ивановна как всегда насмешливо. В голосе – надежда и сомнение.
– Конечно, правда! – Все понеслись в кабинет директора.
А на другой день Татьяна Ивановна пригласила всех в “Будапешт” на Петровских линиях. Вот это оперативность! Оказалось, что у нее – день рождения, шестьдесят восемь лет. И она, по традиции, устраивает его в этом ресторане, только на сей раз семейный круг несколько расширился. Тосты, цветы, всеобщая любовь…
Потом поехали к ней пить кофе. Набилось много народа в ее квартире на “Аэропорте”. Татьяна Ивановна с темпераментом готовила стол, развлекала гостей, отчитывала нерасторопную жену брата. В маленькой прихожей тесно. У зеркала – гора телеграмм. И от Ганса – тоже длинная телеграмма на немецком языке. На стенке – множество значков. Кухня настоящей хозяйки с миллионом хитрых приспособлений, машинок, кофеварок, чайничков, самовар, наборы ножей и разной кухонной утвари.
В 11 вечера Татьяна Ивановна укатила в Ленинград на пробу в каком-то новом фильме…»
О чем жалела она в этот момент? Не дожил папаша Иван Романович. Он был бы счастлив больше, чем Танюша. И горд…
Рассказ о Татьяне Пельтцер был бы неполным без упоминания ее работ в кино. Однако, как ни парадоксально, из доброй сотни экранных образов выделить особо нечего. Великие режиссеры ее не снимали, не предлагали ей главных ролей, хотя работала в кино актриса очень много. Ей казалось, что иначе ее скоро забудут, и она в конце концов умрет с голоду. Поэтому друзья нередко заставали ее дома пакующей вещи и складывающей неизменный коврик для ежеутренней зарядки – согласилась сниматься где-то в глуши у неизвестного дебютанта: «Он, кажется, талантлив. Надо помочь…» К своим киноработам Пельтцер относилась очень трепетно, хотя иногда и кокетничала, что, мол, плохо сыграла. Однако вот что любопытно: кроме Надежды Кошеверовой и Ильи Фрэза по нескольку раз ее никто не снимал. Не знали, как использовать? Не было подходящих ролей?
Признаться, дикая перепалка перед съемкой с кинорежиссером была своеобразным допингом для Татьяны Пельтцер – через пять минут она выпархивала на площадку и обезоруживала всех своим неповторимым искусством. Ей всё прощалось, так как все видели уникальную актрису, способную вытянуть любую невнятную роль. Режиссер «Солдата Ивана Бровкина» Иван Лукинский сам признался, что роли Евдокии Бровкиной не придавалось особого значения. Лишь когда стало ясно, что фильм получился во многом благодаря актерам, когда посыпались письма, а критики восхитились работой актрисы Пельтцер, в следующей картине «Иван Бровкин на целине» роль матери писалась уже специально под нее.
В сценарии маму Бровкина звали Серафимой, но Татьяна Ивановна потребовала переименовать ее в Евдокию: «Серафима – не русское имя, не деревенское! Оно не подходит моей героине».
А сколько у нее было таких мам, бабушек, соседок, просто старух! Порой и развернуться-то было негде. Пельтцер оставалось выезжать только на собственном таланте.