Актриса отправилась в Москву на встречу с Георгием Евгеньевичем Холодовским. По распоряжению Патриарха Алексия ей выделили отдельный вагон с семью охранниками. В вагоне Марии Ростиславовне даже предложили принять душ. Зайдя в туалетную комнату, она увидела пожилую женщину с короткой стрижкой и чрезвычайно сморщенным, исхудавшим лицом. Выскочив в коридор, она позвала охранника: «Там какая-то старушка моется!» Охранник объяснил, что там никого нет и быть не может. Тут Мария Ростиславовна догадалась, что видела в зеркале свое отражение…
Это было страшное открытие. Каторжанам не разрешалось пользоваться зеркалами. Капнист чувствовала, что сильно похудела, знала, что постарела. Но не до такой же степени! В заключении Мария специально мазала щеки углем, чтобы на нее не засматривались уголовники, и невольно испещрила все лицо бороздами морщин. И вот теперь – старуха…
На перрон она вышла первой, в старой телогрейке, стоптанных башмаках, с узелком в руках. Она сразу увидела Георгия – годы не изменили его, высокого, красивого. Он стоял с букетом цветов и вглядывался в выходящих из вагона пассажиров. Пару раз кинул взгляд и на нее… Когда на перроне их осталось двое, он сказал: «Вас не встретили, и я не встретил». И пошел.
У Марии подкосились ноги, пересохло во рту. Ах, если бы не увидела она себя в этом поганом зеркале, может, и посмелее была бы!
И все же, найдя в себе силы, она поднялась на цыпочки и тихо сказала: «Юл, Юл!..» – как в детстве, когда играли в жмурки. Обернувшись и вглядевшись в ее полные слез глаза, он отшатнулся. Ужас, боль, страдание – всё разом отразилось на его лице. «Боже! Что они с тобой сделали!» – простонал он. А она побежала прочь, не разбирая дороги, – все равно куда, хоть под поезд… Догнав ее, Георгий услышал: «Спасибо за ту правду, которую я увидела на твоем лице».
Мария Ростиславовна уехала в Киев. С Георгием Евгеньевичем они дружили всю оставшуюся жизнь, ездили друг к другу в гости. Он не раз предлагал ей пожениться, но она не сумела забыть той встречи на вокзале и не могла позволить себе сделать несчастным любимого человека. Их платонический роман вызывал восторг у одних и осуждение у других. Когда пожилая актриса собиралась в Москву, друзья любовались ею: новые платьица, шляпки, песенки под нос. Георгий Евгеньевич уже был женат, и соседи возмущенно сплетничали, но влюбленные не замечали ничего. Они были выше этого, как и в страшные годы ссылки. Холодовский, известный ученый-атомщик, доктор технических наук, не скрывал своей связи с каторжанкой и открыто оказывал ей поддержку. Чего ж бояться теперь? Капнист жила им, горела этой любовью. И прощала его чрезмерную жесткость. Георгий обидит – Мария страдает, умирает. Георгий позвонит – Мария порхает. И не надо никакой физической близости!
Смогла бы она создать семью? Нет. Вокруг нее всегда было много людей, в доме постоянно кто-то находился, гостил, но жить с Марией Ростиславовной не смогла бы даже дочь. Энергетика, воля, привычки, чудачества диктовали ей свои условия жизни – только одна, только сама…
В Киеве у Марии Капнист не было ни жилья, ни работы. Но она выбрала именно этот город. Первое время ночевала на вокзалах, в скверах, телефонных будках. Работала массажисткой. Приходила на киностудию имени Довженко, бродила по павильонам.
Постепенно до нее доходили вести о судьбе родных. Мама, Анастасия Дмитриевна, умерла в 1945-м. Братья выжили, правда, пошли разными путями. Григорий отсидел, впоследствии стал архитектором. Андрей изменил фамилию на «Копнист» и потому смог получить высшее образование. Потом раскаивался, переживал, просил у родных прощения.
Но тут Марии Ростиславовне улыбнулась удача: благодаря тому, что в 1958 году праздновалось 200-летие Василия Васильевича Капниста, Союз писателей вспомнил о прямом потомке громаднейшего рода. Ей дали путевку в Коктебель, где она немного окрепла, отдохнула, подлечилась.
Появление в Киеве Марии Капнист не осталось незамеченным. Бледная, исхудавшая, она приковывала к себе внимание. Что уж говорить о Крыме! Там на фоне курортной публики прошедшая рудники графиня особенно ярко выделялась бесподобной фактурой. Взглянуть на нее не вздрогнув было невозможно, а ведь тогда ей не было и пятидесяти. Мария Ростиславовна, когда ее спрашивали о возрасте, отвечала: «Ах, деточка, вчера только сто исполнилось!» Люди восхищались: «Выглядите вы намного моложе!» Ей это очень нравилось. Но еще долго после возвращения друзья поражались, как долго не вымывалась угольная пыль из пор и морщинок ее лица, из мельчайших складок на кистях рук. А траурный ободок вокруг ногтей въелся намертво и держался годами…
Восстановившись, Мария Ростиславовна вновь пришла на студию, где ее заметил молодой режиссер Юрий Лысенко. Он предложил Капнист роль игуменьи в картине «Таврия». Поначалу ей было жутковато: впервые она стояла перед камерой, а потом дела пошли на лад. Она оказалась довольно самобытной актрисой с оригинальными внешними и внутренними данными. На нее обратили внимание многие режиссеры киностудии имени Довженко. Актрису приняли в штат, и началась активная работа в кино. В 1960 году Капнист дали квартиру на Гоголевской улице, и она решилась забрать к себе Раду.
В паспорте у Радиславы Капнист записано отчество Олеговна. О том, что на самом деле она Яновна, Радислава узнала недавно, с тех пор просит обращаться к ней только по имени. Я решил познакомиться с ней перед тем, как написать эту главу, поэтому поехал в Харьков.
Радислава окончила политехнический институт, более сорока лет работала инженером на Харьковском авиазаводе. Хотя семейная тяга к искусству сказывается: Радислава по собственной инициативе распространяла на предприятии билеты на концерты. За это ее называли «министром культуры завода». Она вырастила двоих сыновей – Ростислава и Георгия, и у нее уже два внука. Причем младший родился 22 марта, в один день со своей знаменитой прабабушкой. Квартира Радиславы – целый архив рода Капнистов. Генеалогическое древо, герб, картины, фотографии, документы, памятные вещи… Хозяйка сетует, что разгрести это всё не хватает времени. А еще она собирает материалы для книги о роде Капнистов. С некоторых пор смыслом ее жизни стала память о матери, с которой она провела так мало времени.
– Я с двух до четырнадцати лет воспитывалась в детском доме. Потом его расформировали, и две мамы решили мою судьбу, – вспоминает Радислава. – До ареста Валентина Ивановна родила дочь, в сорок два года, а через пять месяцев ее арестовали по доносу. Девочка умерла. Когда они познакомились с мамой, меня уже поместили в детдом, и Валентина Ивановна сделала всё возможное, чтобы из Красноярска меня перевели в Харьков. И вот что любопытно: в Харькове ведь до сих пор сохранились три доходных дома Капнистов, рядом – Полтава, Лебедин, Обуховка – это всё капнистовские места. Я уверена, что всё это дано свыше! И мама после освобождения выбрала Украину, Киев, хотя родилась в Санкт-Петербурге, в доме, стены которого украшало зеркало, в которое смотрелась Наталья Гончарова, и та самая сабля, пожалованная одному из наших предков Елизаветой Петровной…
– Вашу судьбу решили две мамы. Как именно?
– Им обеим запрещалось воспитывать детей, поэтому поначалу забрать домой меня никто из них не мог. Я прошла несколько детдомов при переезде из Красноярска в Харьков, у меня была нарушена речь, было сильное заикание. И Валентина Ивановна, чтобы избавить от заикания, определила меня в музыкальную школу, куда водила, отпрашиваясь с работы. Я имела сразу двух мам, и меня забирали на выходные, что вызывало обиду моих собратьев-детдомовцев. Естественно, с каждым годом дети относились ко мне все хуже и хуже, пришлось пережить много испытаний. Взрослые непрерывно твердили: не та мать, которая родила, а та, которая воспитала! Валентину Ивановну я видела около себя постоянно, она наладила мою речь, дала музыкальное образование. А от мамы я пряталась. Когда она приезжала, я залезала на деревья, один раз повисла на карнизе, чтобы никто не нашел. Только что была здесь и вдруг пропала! Начиналась дикая ревность с обеих сторон. Мама стала приезжать тайно, Валентина Ивановна переживала, боялась, что меня увезут без предупреждения. Когда в первый раз мама захотела меня забрать, я – в штыки. Как же я брошу Валентину Ивановну? Она мне казалась очень старенькой, и я боялась, что, если уеду, она сразу умрет. И поэтому, когда детдом расформировали, я сама выбрала Валентину Ивановну. Мне сегодня кажется, что они обе за эти минуты потеряли лет десять. Когда я сказала, что останусь с тетей Валей, мама внезапно резко встала и вышла. Почти сразу я услышала глухие рыдания. Поднимаюсь на этаж выше, вижу ее на ступеньках. Говорю: «Мама, прости меня». А она: «Радочка, ты очень правильно поступила». И я оценила это уже потом. От безысходности мама стала писать письма… самой себе: «Я испытала такие страшные лагеря, но более страшные пытки я испытала, когда встретила свою дочь, которая не хотела меня признавать». Но писем этих она не отправляла, их нашли уже после ее смерти.
– Когда же произошло ваше воссоединение?
– Мне было уже лет тринадцать, когда мама приехала в очередной раз, а я опять спряталась. Она долго ходила-искала и в итоге пришла в сторожку. И сторож детдома стал первым человеком, которому она рассказала о том, что пережила. Она ведь не любила вспоминать годы заключения, и даже нам, родным, начала открываться только в девяностые годы. А в тот день рассказала всё. Когда мама уехала, сторож позвал меня: «Рада, ты очень жестокая девочка. Мама твоя столько пережила, а ты поступаешь очень немилосердно. Ты в жизни очень пострадаешь от этого. А когда станешь матерью, почувствуешь, что наказываешь ее незаслуженно…» Сказал очень по-доброму, проникновенно, заставил меня задуматься. Мне стало стыдно, и я решила попросить у мамы прощения. Был уже поздний вечер, я убежала из детдома, неслась через весь город к тете Кате – родной сестре Валентины Ивановны. Но опоздала, мама уже уехала в Киев. Тетя Катя выслушала меня и, несмотря на то, что очень любила Валентину Ивановну, тоже назвала мои поступки жестокими: «Мама твоя действительно много пережила, ее нельзя так расстраивать». Я никогда не плакала, даже когда надо мной издевались. А тут разрыдалась. Это были мои первые детдомовские слезы. А через несколько дней мне попалась на глаза повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Я прочла ее и окончательно поняла, что мама ни в чем не виновата. В пятнадцать лет я впервые приехала к ней на день рождения, увидела, как ее все любят, как она раздает гостям своих знаменитых жаворонков. Вот она куда-то исчезла минут на пять, и люди уже не могут найти общего языка. Она вошла в комнату, и с ней сразу – свежий ветер, свет, улыбки. С этого момента я прониклась к маме любовью.