Она была «вся в бабушку», из сибирских казаков. Бабушка входила в толпу дерущихся, брала мужиков за шкирки и разводила в разные стороны. Лика росла такой же крупной, энергичной и смешливой. С таким же большим, «очаровательным» носиком. Такая же певунья. Как и бабушка, могла любую мелодию повторить с голоса. Станцевать – пожалуйста!
Дед же был необыкновенным мастером на все руки. Через станицу, где жили Богдановы, в середине XIX века начали прокладывать рельсы во Владивосток. Железнодорожники ходили в красивых мундирах, в фуражках с кокардами – у деда их вид вызывал восторг и зависть. Как-то на строительстве столичный бригадир возьми да скажи ему: «Как у тебя все лихо получается! Какие у тебя руки! Тебе в Питер надо…» И деду это запало. Недолго думая, он усадил всю семью в телегу и – в путь!
В столицу дед Богданов приехал не с пустыми руками, привез целый обоз своих изобретений и выдумок. Неудивительно, что на него обратили внимание. Кулибин не Кулибин, самородок не самородок, а мужичок не простой, со смекалкой! И определили в механические мастерские. Со временем он стал даже водить поезда.
Мама Лики владела пошивочной мастерской. Начитанная, изысканная барышня, она понимала моду, обладала вкусом, носила очаровательные шляпки. Никто и не догадывался, что она вчерашняя сибирская казачка.
Семья жила в чистеньком, уютном домике на Выборгской стороне. Помимо Лики у Богдановых было еще двое детей. Но актриса об этом не любила вспоминать, отделывалась скупыми фразами: «Сестра пропала без вести во время Гражданской войны. Был брат, но он от нас отошел». Гликерия Васильевна предпочитала молчать о том, что когда-либо нанесло ей душевную травму.
Лика выучилась. Память – от Бога, уникальная! Могла бы запросто овладеть китайским языком. Она подмечала за всеми характерные жесты, ужимки, могла изобразить любого знакомого. В гимназии одна школьная дама заявила: «Я подозреваю, что именно Богданова дала клички всем учителям». Мама водила Лику по театрам – в Александринку, Мариинку. Девочка охотно занималась в школьном театре.
Озорная и любопытная, Лика Богданова была в курсе абсолютно всех событий в Петербурге. И однажды чуть было не оказалась… в большой политике.
Началось все с Дворцовой площади, где она встретила объявление о Первой мировой войне. В тот день она видела государя императора, который благословлял войска и махал рукой горожанам. Когда стали поступать первые раненые с фронта, Лика тут же пошла в лазарет. Мама шила для них рубашки, а Лика пела и плясала. Она еще не думала о том, что станет актрисой, в одиннадцать-двенадцать лет ей просто хотелось сделать приятное этим несчастным людям. «Луша, приходи еще!» – просили солдаты. «Я Лика!» – гордо поправляла будущая звезда.
– Гликерия Васильевна, а вы в какую партию вступали? За большевиков, за меньшевиков, за кадетов? – подначивал ее спустя годы Юрий Правиков.
– Господи! Да никто об этом не думал! Какие кадеты?! Свобода, равенство, какая-то новая жизнь! А то ведь жили очень плохо. После 1914 года как-то всё оборвалось и на душе плохо стало… Веришь?
Лика Богданова увлеклась деятельностью рабочих ячеек, искренне поверив, что царь России не нужен.
– Как же мы сами для себя не построим жизнь? Нас же большинство! – по-детски восклицала она.
– Гликерия Васильевна, вы говорите это с высоты сегодняшнего дня или как та девочка?
– Ну конечно, как девочка!
Богданова посещала кружки РСДРП, записывалась в бригады санитарок, в группы рабочей молодежи – ей было интересно всё. И в ночь штурма Зимнего она отправилась к дворцу в составе вооруженного отряда Выборгской стороны.
Когда в кино впервые показали взятие Зимнего, штурм знаменитой арки, Гликерия Васильевна страшно расстроилась. Она увидела солдат и матросов, карабкающихся по воротам, и подумала, что в ту ночь попросту опоздала: «Я ничего этого не застала! Я пришла слишком поздно! Там уже всё кончилось, всё было взято!» Ей так и не пришлось узнать правды, что никакого штурма не было, а большевики спокойно вошли через комендантский подъезд. Так или иначе, но, чтобы не расстраивать публику на творческих встречах, актриса рассказывала, что была участницей революции и брала Зимний. И, как показывает время, это была правда.
Стоит напомнить, что Лике в то время было всего тринадцать лет.
Ее потрясло количество раненых. Некоторые залы дворца были отданы под военный госпиталь, где лежали фронтовики. «Чего стоишь, дура, неси воды», – прикрикнул кто-то на Лику. И она осталась там дней на десять: жила и работала в лазарете. «Я обалдела! Я свободно ходила по Зимнему дворцу и никогда больше не чувствовала себя так вольно и спокойно, настоящей хозяйкой земли. Я осмотрела весь Эрмитаж, зашла во все комнаты. Я даже не подозревала, что там спал царь, узнала об этом из хроники и фильмов. Стояла перед картинами, трогала уникальные вещи, которые сейчас трогать нельзя!»
Первые дни после революции в Зимнем не было никого: ни большевиков, ни врачей. Раненые лежали на полу на шинелях. Постепенно стали привозить кровати. Лика и в госпитале пела. В ее репертуаре были сибирские частушки, народные прибаутки и дико пошлые (по тем временам) куплеты: «По улице гуляла прекрасная Катрин» и «Мама, мама, что я буду делать!». Может быть, внешность Лики Богдановой и вызывала улыбку (в зрелом возрасте актрисе так и не предложили трагической роли), в душе она, как никто, чувствовала чужое горе.
Наступил голод. Надо было устраиваться на работу, овладевать профессией. Лика устроилась в Петрокоммуну машинисткой и попала под начальство революционера Александра Вермишева и первого комиссара продовольствия Алексея Бадаева. Оба были страстными театралами и организовали кружок самодеятельности. А так как Лика постоянно напевала себе что-то под нос, печатая на машинке, на нее обратили внимание. Она стала выступать в любительских спектаклях, танцевать, петь. В Петрограде открылись театры, и девушка зачастила в ту же Александринку, в БДТ. «Когда я первый раз увидела Блока – испугалась и упала прямо перед ним!»
А вскоре Бадаев надиктовал ей бумагу о выдающемся таланте, с которой Лика Богданова и отправилась в Школу русской драмы при Александринском театре. Комиссию возглавляли великие мастера Софронов и Мичурина-Самойлова.
– Кто вам писал эту справку?
– Бадаев.
– А что вы будете читать?
– Читать я ничего не буду, я буду петь, – и выдала весь репертуар, с которым выступала перед ранеными. А в заключение прочла монолог Плюшкина из «Мертвых душ». Да так, что руководитель театра Юрьев от смеха упал со стула.
И ее взяли.
Театральную школу Богданова окончила в 1924 году и поступила в Александринку. Благодаря счастливой случайности почти сразу получила роль служанки в «Мещанине во дворянстве». На этом везение закончилось, ролей больше не было.
Начались бесконечные скитания по всевозможным подмосткам: Малый оперный театр, Свободный театр, сезон в Петрозаводске, концертная организация при ленинградском Губпрофсовете, Ленгосэстрада, Мюзик-холл… Выступала с джазом Утесова, много хохмила. «Лёня каждый раз при встрече говорил мне: “Лика, ты моя юность! Без тебя бы у меня не было ни голоса, ни шарма. Глядя на тебя, у меня создавалось настроение, я так хохотал! Весь смех в моих песнях – это ты. Вот пою “Пароход”, а вижу тебя, и мне смешно. Все мои улыбки – от тебя”. Интересуюсь, и что ж во мне было смешного? “Ну, во-первых, это…” – и указывал на нос. Это было что-то страшное! Я краснела, зеленела! Каждый указывал мне на этот нос!..»
Затем ее пригласил молодой Райкин. Он был еще мальчишкой, а она – уже опытной комической актрисой. «Я поначалу просто копировал ее, – вспоминал Аркадий Исаакович. – Мимика у нее была потрясающая!» Но Гликерия Васильевна эти комплименты не принимала: «Что я, обезьяна, что ли?»
Перед самой войной актриса прошла конкурс в Театр музыкальной комедии. Казалось, теперь ее мечта осуществилась, но… С первыми бомбардировками работников театра поставили на воинский учет, и все артисты оказались «лишними ртами». В этой ситуации Гликерию Васильевну даже не стали зачислять в штат.
К тому времени она уже была Богдановой-Чесноковой. В 1927 году ее мужем стал комедийный актер Семен Чесноков. «С ним понимание у меня возникло сразу! Я крупная, а он такой субтильный. На этом контрасте можно было играть любые роли – так смешно! А потом я к нему и душой привязалась. Он ведь на меня как на женщину обратил внимание. Сеня принес мне ландыши, встал на одно колено. Я его спросила: “Что это ты?” А он в ответ: “Я прошу тебя разделить со мной все, что у меня осталось”. Не поняла… Что разделить? “Я прошу твоей руки”. – Он вынул из кармана коробочку, извлек оттуда браслет и надел мне на руку… А я и не представляла никого другого рядом с собой!»
Вместе они работали в Свободном театре, в Мюзик-холле, а потом стали партнерами и на эстраде. «Чесноковы были людьми богатыми. Сеня бескорыстно подарил мне всё: массивный, тяжелый браслет с аметистами, кораллы в серебре, колье с изумрудами. Вы будете дарить всё это нелюбимому человеку? Вам же приятно, когда вам отдают всё? У нас были обручальные кольца с тремя бриллиантами. Это плохая примета, к слезам. Так и получилось. Я недолюбила. И была недолюбима. Помешала война…» – рассказывала годы спустя Гликерия Васильевна Юрию Правикову.
В первые же дни войны оба поступили в ансамбль оперетты под руководством Брониславы Бронской. И с первых же дней Богданова-Чеснокова начала свои бесчисленные выступления для защитников города. Сколько их было? Тысяча? Две? Точно сказать она не могла.
Гликерия Богданова-Чеснокова дала концерты на всех фронтах: в Ораниенбауме, Кронштадте, на палубах кораблей, в военных частях на Ладоге, в окопах, в землянках, на ленинградских заводах, в госпиталях. «Уходили, когда было темно, приходили глубокой ночью и не знали, застанем ли в живых родных и свои дома. Уверены были только в одном, что завтра утром во что бы то ни стало надо встать и идти работать. Назло фашистам будут люди ходить в театр, будут петь и смеяться».