«Вопрос о сыне, который сильно волновал Толю и меня, разрешается положительно в военных инстанциях, и Севу оформляют вместе с нами рабочим сцены. И вот наступило трогательное прощание. У всех глаза влажные, но чувство одно – мы встретимся, мы обязательно вернемся…»
«24. VI. Место назначения – 2-й Белорусский фронт, город Кричев. Москва встретила нас внешне притихшая, внутренне собранная, без улыбки. По просьбе военного представителя до отправки на Кричев мы сыграли свой первый спектакль для работников медпункта. К счастью, вагоны были поданы заблаговременно, и мы, заняв места, расположились со своими узлами, которые были распределены по силе и возможности каждого. Вагоны стали быстро заполняться бойцами, и мы узнали, что этот состав на Кричев не пойдет. Выбравшись на перрон, услышали разговор, что как раз именно этот поезд и пойдет на Кричев. С трудом пробрались в уже заполненный вагон, стали забираться на вторые и третьи полки. Один из бойцов решил, что я спекулянтка, матюкнулся и схватил меня за ногу, чтобы я уступила ему место. Но, узнав, что мы артисты, стал нам помогать. Вновь выяснилось, что состав в Кричев все-таки не пойдет, и пробраться к выходу нам стало уже совсем невозможно. Бойцы стали выбрасывать в открытое окно наши вещи и нас самих. Вспотевшие, растрепанные, встревоженные, мы махали вслед уходящему поезду, а после обнаружили, что потерян один узел с костюмами И. Д. Назарова, который уехал с бойцами… Мы еще не добрались, а уже потери! И смех и грех…»
«25. VI. И вот Кричев. Он разбит. Мы еще не можем разобраться в своих ощущениях, мы просто молчим. Нас везут через город в лес и, как настоящих бойцов, расселяют в землянке. После тревожной ночи в товарном вагоне землянка кажется нам теплее и уютнее. Нас кормят, и мы сразу играем “Счастливый день”. Играли так, как никогда до этого не играли. Случилось что-то важное в каждом. И даже глаза другие. Усталые, довольные от приема, мы не можем сразу уснуть. Вылезаем из землянки и любуемся красотой ночного леса. Казалось, мы одни в нем – такая стояла тишина! И вдруг – гул самолета, который быстро приблизился и так же быстро удалился. И мы увидели в небе что-то медленно падающее и светящееся. И даже стали восхищаться: “Как красиво!” На это один боец ответил, что это вражеский самолет сбросил специальные парашюты, которые будут освещать дорогу с нашими войсками и нашей техникой… Все так и случилось. Вскоре началась бомбежка, и нам стало стыдно за свой нелепый восторг…»
«29. VI. Так вот она какая – дорога войны! Вздымленная, вывороченная, выжженная, израненная земля. Появится ли здесь когда-нибудь что-то живое? Кажется, здесь были деревушки? Об этом говорят торчащие остовы печек, сложенных когда-то умелыми руками русских людей… По дороге бредут беженцы, они грязные, плохо одеты. Нагруженные скарбом женщины, цепляющиеся за юбки дети, на усталых лицах стариков светятся радостью глаза: домой! Остановка, пьем воду. Вот старик отошел от своей группы и упал в ноги нашему командиру, благодарит за освобождение Родины. По его лицу текут слезы. Мы плачем…»
«4. VII. Летчики кажутся огромными людьми. Что-то на них навешано, лица серьезные, усталые. Сумеем ли развеселить? Сумеют ли они за два часа отдохнуть? Но вот первая реакция, вторая. Мы переглядываемся, и у всех становится радостно на сердце. Отдохнут! Вдруг в первом ряду летчик валится на соседа и засыпает. Он храпит. Но соседа это не волнует. От смеха товарищей он вздрагивает, приподнимает голову, улыбается и опять валится. Он очень устал. Слово “спасибо”, которое нам кричат летчики из зала, становится самым дорогим. Нас сытно кормят, поят и вдогонку кричат: “Мы вас разыщем! Нам сверху видно!” От этой теплоты мы не чувствуем усталости. Едем дальше и уже не спрашиваем – куда нас везут? К кому? Сколько километров?..»
«14. VII. В лесу нас уже ждут, огромное количество войск. Выбрана поляна, составлена сцена из двух машин. Даже все деревья на опушке заняты бойцами. Присаживаемся на землю, покрываем себя юбками времен Островского и быстро переодеваемся. Мила бегает от одной юбки к другой и помогает нам справляться с крючками. Реакция на спектакль, как на футбол! В этом взрыве благодарности, в стихийно возникшем митинге, в этих клятвах бойцов, что они “добудут счастливый день для Родины”, мы кажемся себе маленькими букашечками. И, стоя на машинах, замечаем, что плачем не только мы – женщины, но и наши мужчины…»
«27. VII. В палатке мы располагаемся в следующем порядке: в середине я и Толя, от меня – женщины, от Анатолия – мужчины. Завершает мужскую часть Сева, женскую – Фаня. Поворачиваемся по команде. Конечно, без смеха не уснем. Неприятность доставляет тот, кому нужно выйти ночью погулять. Поднимающаяся роса окутывает всю палатку, мы жмемся друг к другу – так теплее… При отправке из Москвы Анатолию Ивановичу лично указали на его ответственность за всех нас и были радостно удивлены, что в бригаде вся его семья. Он отвечал за нашу выдержку, дисциплину, за наш боевой дух, и мы его не подводили. На всякие отдельные приглашения Анатолий отвечал отказом. Фаня прельщала пением, игрой на баяне и могла петь до утра, кто бы ее ни попросил – повар или генерал. Циля – молодостью, блистательной улыбкой. Мила – смехом, общительностью. Маша – строгостью, суровостью. Может быть, внутри у них и возникала досада, но Толя был строг… В бригаде Сева и Леша доставляли всем хлопоты и волнения своей разведывательной деятельностью – лезли везде, где написано “мины”. Иван Дмитриевич, к удивлению всей бригады, начал полнеть. А за ним, перегоняя его, первенство взяли Володя и Вава. А Анатолий худел, как и положено бригадиру…»
«10. VIII. Везут опять к передовой линии, стрельба не прекращается всю дорогу и весь спектакль. На спектакле – огромное количество войск, все ведут себя как-то странно, постоянно идет какое-то переселение. Впереди сидят командиры с картами, что-то громко кричат в телефоны, потом посмотрят на нас, посмеются и – опять в карты, опять в телефоны. Кто-то встает, бежит. И так весь спектакль…»
«12. VIII. Сегодня играли спектакль для бойцов, идущих первый раз в бой. После окончания к Анатолию подошел командир и попросил произнести речь для вдохновения бойцов. Толя немного растерялся. “Ну, товарищ Кузнецов, вспомните-ка Думу, как вы там черносотенцев громили!” Командир вспомнил “Трилогию о Максиме”. Вот так зритель непосредственно сливает в один образ человека и артиста. Мы слушали Толю с большим вниманием. Ответом на его речь было “Ура!”».
«12. VIII. Куда-то быстро мчимся, спектакль начали прямо с разбега, при активно приближающейся стрельбе. И вдруг – тишина. Так стало приятно играть! Вечер теплый, красивый закат, спектакль движется к финалу. Идет третий акт, сцена объяснения в любви. Юра становится на колено и говорит: “Я люблю вас, Настенька”… – и застывает с разинутым ртом. Раздался такой шум, будто у нас под носом открыла стрельбу “Катюша”. Мы уткнулись лбами в пол и накрыли себя юбками. Шум так же внезапно стих, и наступила гробовая тишина. И вдруг раздался хохот бойцов. Кто-то крикнул: “Эй, чиновник, а Катюшу ты любишь?” Юра опомнился и сказал, что Катюшу любит больше. После спектакля бойцы объяснили нам, что это немец сунул свой нос, ну а “Катюша” ему и выдала…»
«25. VIII. Вот и подходит к концу наша поездка. Леша и Сева говорят, что не хотят возвращаться и пойдут прямо с войсками до Берлина. Мины они научились носом чувствовать. И если мы их однажды утром не обнаружим, говорят они, мол, не волнуйтесь, полуˊчите весточку из Берлина… Сегодня нас отвезли в политуправление играть прощальный спектакль “Счастливый день”. Грустно расставаться. И вдруг – телеграмма: “Оставить на фронте до особого распоряжения”. Мы немного растерялись, волнуемся за театр. Но в глубине души все рады. На вопрос: “Вы не устали?” ответили хором: “Нет!”»
«6. IX. У Толи беда, что-то металлическое попало в глаз. Во время второго спектакля ему делали операцию, она длилась долго, прошла благополучно, но его не отпустили из больницы. Уезжаем без него. Внутри екнуло…»
«8. IX. Играли концерт для раненых. Раненые выползали из палатки на четвереньках, чтобы посмотреть на нас, и после благодарили за минуты, которые позволили им позабыть о боли…»
«16. IX. Сумасшедший день. Приводим себя в порядок, укладываем свои костюмчики. В последний раз слушаем речи. И, залезая в машину, в последний раз запеваем. Но к чувству грусти присоединяется чувство удовлетворения из-за проделанной огромной работы. Мы не уронили чести нашего театра… За нахождение непосредственно в частях действующей армии, за большую помощь, за исключительную добросовестность нашей бригаде была объявлена благодарность по фронту за подписью начальника политуправления 2-го Белорусского фронта за № 170 22 августа 1944 г.».
Через год, в 1945 году, у Кузнецовых родился второй сын, Юрий.
По возвращении в Ленинград артистов ждала приятная новость – в распоряжение Театра имени Ленсовета было передано здание в центре, на Владимирском проспекте, в котором театр и находится ныне. Интересна история этого здания. Построенное как частный особняк в двадцатых годах XIX века, позднее оно было перестроено, в нем разместился купеческий клуб с рестораном, отдельными кабинетами и огромным игорным залом. В Санкт-Петербурге его называли «Игорный дом», рассказывая разнообразные пугающие истории про разорившихся купцов. Одна из них повествовала, что в «Игорном доме» стояла пальма, под которой стрелялись разорившиеся петербуржцы и заезжие игроки.
В этом театре Вера Андреевна Кузнецова проработала в общей сложности сорок пять лет. С момента его основания до того, как посчитала, что стала несправедливо невостребованной.
Все в театре понимали, что Вера Кузнецова – легенда, большая актриса, многогранная, тонкая, думающая, но использовали ее возможности непростительно мало. Среди ее любимых ролей были Данилова («Спутники»), Ефимчик («Юность отцов»), Хлестова («Горе от ума»), Варвара («Вторая любовь»), Атуева («Дело»), тетушка Полли («Гекльберри Финн»), Елена Евгеньевна («Совесть»), Потапова («Битва в пути»), Надежда («Человек с ружьем»)… Ни одной главной героини! Этот факт волновал актрису меньше всего, ей просто хотелось работать. Кузнецова стала постоянной участницей шефских концертов, встреч со зрителями, взяла на себя общественную нагрузку.